Все же жизнь продолжалась. В чем-то она не отличалась о той, что была до войны. Ольга Константиновна опять писала повести и вела переговоры с редакторами.
Об этом мы уже говорили, а об одной проблеме не упомянули. После войны многие вернулись в Питер и обнаружили, что квартир у них нет. Оставалось уплотнить тех, кто слишком широко жил. В двух из трех комнат, занимаемых Громозовой, можно было разместить пару семей.
Наверное, она бы не возражала, но куда девать архив и картины? Да и те люди, что у нее бывают, не должны чувствовать себя в тесноте.
Громозова вспомнила Кочетова, Прокофьева, Вишневского и остановилась на Вишневском. Столичные действуют на власти лучше местных. По старой, еще гоголевской, традиции они видят в них ревизора.
O. K. Матюшина пишет о том, что в Ленинграде начинают уплотнять квартиры, – записывает в дневнике Вишневский, – и чтобы я принял меры относительно домика (!). Начинается быт, – героическая битва Ленинграда закончена!
Она опять не ошиблась. Звонок произвел нужное впечатление. Уплотнение предотвратили, но тут выяснилось, что есть проблема посложнее. Раздавались голоса, что деревянный дом в центре города выглядит странно и вместо него надо построить кирпичный.
Все же не зря Песочная с сорокового года носит имя изобретателя радио. Попов – символ прогресса, движения вперед, а тут что-то из совсем другого времени.
Самые жалостливые предлагали создать музей. Это должно было подчеркнуть, что настоящее для дома закончилось и теперь он принадлежит прошлому.
Чему посвятить экспозицию? Гуро и Матюшина для начальства не существовало, так что оставались авторы пьесы. В пятьдесят первом году умер Вишневский, но его соавторы были живы. Крон приедет из Москвы, а Азаров зайдет по-соседски. По праву героев и едва ли не экспонатов они расскажут о жизни в блокаду.
Да и сама Громозова – чем не героиня и экспонат? Кстати, заодно можно помянуть предшественников. В самые неподходящие для искусства годы она не снимала их работы со стен. Когда ее просили это сделать, говорила: а вы бы смогли выбросить вещи умерших родственников?
Как добиться такого музея? Ее всегдашняя палочка-выручалочка – это Прокофьев. Он хорошо к ней относится и всегда помогает. К тому же музей расскажет о четырех членах Союза писателей, а он – глава ленинградской организации.
В Смольном Прокофьев поделился этой идеей. Разговоры о страданиях в блокаду не одобрялись, а пропустить дату было нельзя. Так что предложение оказалось кстати. Авторы «Раскинулось море…» голодали и холодали, но задание выполнили. Хватило воли создать нечто легкомысленное.
Создание музея записали на неопределенный год. Несколько раз начальство этими планами отчитывалось, но на всякий случай сроков не называли.
Как известно, что написано пером – не вырубить топором. Не сейчас, так потом музей бы открыли, но у Прокофьева изменилось настроение. Он охладел не столько к этой идее, сколько к писателям.
Можно порадоваться тому, что трое пишут пьесу, а если они что-то замышляют? Этому вопросу предшествовало собрание в Союзе писателей, состоявшееся в середине января шестьдесят пятого года. На нем Александра Андреевича не переизбрали на следующий срок.
Всю жизнь Прокофьев командовал и распоряжался. Никогда не чувствовал себя частным лицом, а вдруг стал пенсионером. Конечно, его ордена и премии никуда не делись, но это все же не то, что было прежде.
Как тут не усомниться в том, что музей может рассказывать о современниках? Пока человек жив, он способен на любые неожиданности. Вот и его история это подтверждала: казалось, все будет нормально, а вот оно как повернулось!
Примерно такой путь проделала железная пепельница. Сперва она была нужна всем, а потом только курящим. Да и смысл ее деятельности изменился. Выделять лучшее, указывать путь – это совсем не то же, что быть хранилищем пепла.
Так что обида осталась. На всю организацию, но особенно на тех, кто на собрании промолчал. Азаров знал, что Прокофьев хлопочет о музее, но решил не вмешиваться. Уж очень памятна была отставка Хрущева несколько месяцев назад. Казалось, нет никого всесильней, а буквально за день он исчез с газетных страниц.
Кстати, Прокофьев был очень похож на Хрущева. Такой же круглый, невысокий, быстрый в движениях. Возможно, увольнение одного вдохновляло писателей на отставку его двойника.
Громозова поняла, что Прокофьев охладел к этой затее, но продолжала крутить телефонный диск. Всякий раз ей отвечали, что ситуация сложная и надо немного подождать.
На самом деле начальству было все равно. На то оно и начальство. Ничего не будет – похвалят за экономию средств. Если же музей откроется, они тоже без благодарностей не останутся.
Несколько раз Ольга Константиновна звонила Прокофьеву, но близкие его к телефону не звали. К этому времени он действительно сдал. В бытность руководителем болезни его избегали, а почуяв частного, почти беззащитного человека, пошли косяком.
Сперва у него случился инсульт, а потом на дачном участке он сломал руку. С повязкой через шею вид у него был совсем грустный. Казалось, все против него: рука была правая, и теперь приходилось писать левой.
В семьдесят первом году Александр Андреевич ушел из жизни. Это был ясный сигнал для Громозовой. Пока он был жив, она верила, а теперь надежд почти не осталось.
Впрочем, сейчас было ясно, что, если даже что-то получится с музеем, она вряд ли это увидит.
Уже не было речи о будущем, а только о том, чтобы ненадолго задержаться в настоящем. Скоро вышло и это время. В семьдесят пятом году она умерла. Похоронили ее в Мартышкине, под одним камнем с Матюшиным. Как мы помним, у нее были сложные отношения с прошлым, но этот камень ее с ним примирил.
При таком властном характере сложно исчезнуть совсем. Уже после смерти она не раз давала о себе знать. К примеру, на ее наследство претендовала дочь сестры Тамара, но по завещанию все перешло в Музей истории Ленинграда.
Так Ольга Константиновна из‑за гроба натягивала ниточку. Пыталась активизировать музейщиков. Вскоре они забрали картины и мебель, но особенно жадно поглядывали на антресоли. Казалось, в хранившихся там чемоданах спрятано самое главное.
Каково же было разочарование! Когда открыли чемоданы, к потолку взошли столбы пыли. Эта почти дымовая завеса скрывала килограммы осколков и километры тряпок.
Конечно, это старческое – ничего не выбрасывать, а только накапливать. Такое собрание напоминает умножение сущностей. Вроде всего много, а по сути, нет ничего.
Может, это и есть итог жизни Громозовой? Сколько написано и нарисовано, а предъявить нечего. Настоящие богатства, так или иначе с ней связанные, надо искать в другом месте.
Как бы то ни было, опять вспомнили о Музее блокадных писателей. Правда, человека, равного ей по упорству, не нашлось. В основном проводили совещания и говорили: как это было бы хорошо!
Дом по-прежнему жил двойной жизнью. Хотя по документам он был почти музеем, для его жильцов ничего не менялось. Они по очереди убирали места общего пользования и высаживали лук на грядках в саду.
Так бы все и продолжалось, если бы не перестройка. Из-под сукна доставались неосуществленные идеи. Правда, приоритеты поменялись. Блокадные писатели ушли в тень, зато все заинтересовались искусством авангарда.
Неужто настал час для Гуро и Матюшина? Выходит, что так. Правда, торжествовать было рано. После того как расселили жильцов, случился пожар. Говорят, это сделали бомжи, то есть практически никто. На то они и без определенного места жительства, чтобы не попадаться.
Вскоре вместо сгоревшего построили новый сруб. Тут закончилось финансирование. В эти годы дистанция между надеждами и крахом сократилась до минимума. Иногда было не различить: это еще свершение – или уже катастрофа?
Оставалось надеяться на чудо. Сидишь у разбитого корыта, ничего не ждешь, а вдруг выплывает золотая рыбка… Что-то такое случилось сейчас. Правда, денег хватило не на «избу со светелкой», как у Пушкина, но хотя бы на продолжение строительства.
Наконец, работы закончились. Дом на Песочной стал как новенький. Говорить об этом можно без «как»: к прошлому имел отношение фундамент, а все прочее было новоделом.
В декабре 2006 года при большом стечении народа здесь открывали Музей петербургского авангарда.
Когда строят заново, о полном сходстве говорить не приходится. Лестницы с улицы на второй этаж нет, но зато восстановлена лестница в доме. Ее деревянные ступеньки поскрипывают. Ощущаешь себя не экскурсантом, а гостем живших тут когда-то людей.
Такие дома лучше всего подходят для жизни. Ведь тут мы соразмерны пространству. Легко вписываемся в него, подобно тому, как вписаны фигуры на картинах, висящих по стенам.
Мы знаем, что искусство бывает высокомерно. Вы тянетесь к нему, а не оно к вам. Ничего такого нет в этих работах. Они не учат и не поражают, но могут согреть, подобно варежкам или муфте.
Впрочем, как иначе? Это не просто музей, а дом-музей. Больше дом, чем музей. К лестнице и живописи прибавим столярные инструменты хозяина и куклы, сделанные хозяйкой… Еще не забудем сад за окном. Его отделяет от улицы не железная ограда, а дачный деревянный забор.
Легко представить, что мы находимся в Уусиккирко, Мартышкине или Териоках и вскоре все начнется сначала.
Пока же подведем итоги. Если «Бог сохраняет всё», как написано на гербе, украшающем ворота Шереметевского дворца, он позаботится и о наших героях. Не только о Гуро, Матюшине и Громозовой, но и о тех, кто бывал на Песочной. Ведь «всё» – это не только лучшее и значимое, но весь путь – вплоть до того, к чему мы пришли.
P. S
В последние годы у меня сложилась книга о художниках. Конечно, не только о художниках – на этих страницах вы встретили директора музея, драматурга и коллекционера… Впрочем, дело не только в том, кто чем занимается, а в том, как каждый понимает свое место в мире. Неслучайно в этом тексте не раз упомянуто «жизнетворчество».