Гуро умирает
Для музыканта нет пространства, а есть только время. Зато живописцу небезразлично место действия. Даже если речь о портрете. Человека на первом плане он должен соотнести с фоном.
В данном случае музыканту помогал художник. Первый не думал об обстановке, а второй все замечал. Не пропустил закрытых штор и теней по стенам… В комнате Елены весь день сумрачно. Может показаться, что время остановилось.
Год назад Гуро тоже приезжала в Уусиккирко. В это время начались ее приступы, и она слегла. Матюшин раздвинул шторы на веранде, и из окон хлынул свет. Он был такой силы, что в нем растворились лицо и подушка.
Вспоминал ли Бенедикт Лившиц эту картину, когда описывал «излучавшуюся на все окружающее, умиротворенную прозрачность человека, уже сведшего счеты с жизнью»? Как бы то ни было, все это тут есть. Елена уходит туда, откуда идет свет. Не только она, но и комната им пронизаны – все темное рядом с ней так истончилось, что чуть ли не засияло.
После того как мы увидели ее на этом холсте, попробуем понять, что она чувствовала. Конечно, близкие о многом догадывались, но больше всего было известно дневнику.
Как мы знаем, проза Гуро говорит о мгновениях. Случится что-то ее задевающее, и она сразу достает тетрадь… Сейчас рассказывать было не о чем. Все повторялось, начиная приступами и заканчивая процедурами.
Когда в настоящем удивляться нечему, обращаешься к прошлому. Правда, болезнь и тут вмешивается. Пишешь про «рай любви и таланта», а буквы подпрыгивают на линии строки. Напоминают, что все хорошее было когда-то и уже не повторится.
Чтобы писать внятно, нужны силы, а у нее их все меньше. Прежде впечатлений было сколько угодно, а теперь остались только стены и потолок. Как на экране, на них возникают разные картины.
Все замечать – ее обязанность литератора. Так поневоле мы стали свидетелями. Вот Елена ощутила себя полой емкостью, заполненной ужасом до краев. Или червяком – скользким, корчащимся под ботинком. Представив это, она написала: «Раздавленная, я ползла».
Чем хуже она себя чувствует, тем больше тумана. «Мне хотелось кровопролития, чтобы под трупами спасти своих людей (своих единомышленников)». Неужто это об утраченных смыслах? Слова тут потеряли значение, а значит, пали в этой битве.
Тем удивительней появление света (уж не начал ли действовать морфий?) в соседней записи. Пространство расширилось, и она увидела не готовый опуститься ботинок, а огромное небо.
Я уходила все дальше в пустое поле под нависшими тюремными мыслями… – писала она. – Это абстрактная сторона одиночества, до чего я дойду… подумала я и отчаянно напрягла мысли… Звала людей, звала товарищей, чтобы не быть одной. «Я верю в вас», – кричала я мыслями, которые соединяют народы, чтобы не быть одной.
На последней фразе боль вернулась, и слова опять попадались не те. Добавляешь обезболивающего, и в воображении возникает пейзаж:
Кругом в голубоватом старом поле стоял дождь. Во всю сторону перевалом уклонами ширилось поле.
Так мы движемся от одной записи к другой, от острой боли к короткому просветлению. Откуда-то выплывают «чашки… китайской синьки, кофейник друзей и ананас радости». В эту триединую формулу счастья вписываются «состояние созерцания, белая дача, август». Завершают эту картину «золотистые белокурые волосики, по которым ласково проводит солнце».
Запись называется не «Диагноз», не «Близкий конец», а «Творчество». Ведь только работа может ее спасти. Кажется, сейчас их двое – первая очень больна, а вторая смотрит на себя со стороны и пытается описать.
Последней умирает не надежда, а способность к созиданию. Гуро видит, как опухоль переходит все границы и хозяйничает в доме. «Уже половинки со стульев, шкафа, стола съедены изжелта-мутным же. Уже половина головы отпадает…» В финале она не выдерживает и едва не кричит: «Сжалься, сжалься над жалким! Болит у меня мое – и не виновато оно в том, что было: если виновата, то я».
Словом, существуют «я» и «мое». Почему тело должно отвечать за сознание? Если наказывать, то не плоть, а дух. По крайней мере, не придется так мучиться.
В апреле плоть совсем сдалась, но дух еще держался. Елена опять попросила поднять шторы. Как год назад, когда муж нарисовал ее лежащей в постели, наступила весна, и из окон шел свет.
Елена умирала, но продолжала сочинять.
Ручеек прозрачный из-под ворот по красным и синим мостовинам бежал, – писала она, – и было видно сразу, что камни мостовой были невинны от городских грехов. А над воротами прозрачней юного ручейка чирикала птичка.
Вот что навсегда. Поле с дождем – и живой комочек, призывающий к чистоте и независимости. Ее не станет, но дождь будет идти, а птичка петь.
Когда Матюшин это читал, рядом с некоторыми записями он пометил: «Дневник из ран». Значит, раны – это не только кровь и боль, но это чириканье. Его можно расслышать в тех фразах, в которых перекликаются: «ейк» – «чир» – «птич».
Последняя запись помечена двенадцатым апреля. Только домашние знали, что происходило в оставшиеся ей полторы недели.
К домашним присоединим кота Бота. Как рассказала Громозова, он понял, что происходит что-то непоправимое, и почти не вылезал из-под шкафа.
Интересно, почему его так назвали? Бот – небольшое парусное судно, а botte по-французски – сапог. Возможно, тут оба значения. Передвигался кот быстро, как парусник, а, растянувшись на полу, длиной и чернотой не уступал голенищу.
Еще раз оценим способность Елены отражаться. Судя по фото, сделанные ею куклы в эти дни прятались в тени. С куклами были солидарны фарфоровые собачки на тумбочке. Они и прежде грустили, а сейчас на их мордочках прочитывался страх.
Это я отвлекал вас от главного. Не хочется говорить об этом, но придется. Обычно Матюшин старался в быт не погружаться, но тут ничего не пропустил. «Усиленный, внимательный и постоянный уход», прописанный доктором, не исключал и последней заботы. Елена умерла у него на руках.
Глава шестая
В опустевшей квартире
Больше всего Матюшина угнетали подробности. Как освободиться от взбиваемых подушек и дурнопахнущих лекарств? Еще его мучил ее дневник. Он открывался на тех страницах, которые пока лучше не перечитывать.
Трудно Михаилу Васильевичу. На этой кровати, почти не вставая, она провела последние месяцы… А эти фарфоровые собачки еще не сняли траура… Не правильней ли послушаться кота Бота и в ее комнату не заходить?
Следует вернуться в оркестр, но пока Матюшин не пришел в себя. Может, ему помогут новые виды и разговоры на непонятном языке? Если ты устал от слишком знакомого, надо лечиться чем-то совсем чужим.
Он снова пишет заявление, и опять выходит что-то вроде письма. Зачем жаловаться на усталость, если много месяцев ты не был на службе? По крайней мере, в канцелярии к этому относились именно так.
Ввиду постигшего меня большого горя, потери близкого друга и жены, я чувствую себя настолько физически и духовно разбитым и угнетенным, что покорнейшее прошу Вас, г-н Капельмейстер, исходатайствовать мне перед его Превосходительством начальником военного так как в настоящем моем состоянии я ни на что решительно активное не способен и чувствую страшную усталость. …1913. Мая 3-го.
Такую задачку задал Михаил Васильевич. Чтобы определиться с ответом, понадобилось четыре резолюции. Трое сомневались, а последний высказался уверенно.
В том, что четвертый писал карандашом, было что-то неформальное. Все равно, что стукнуть кулаком и сказать: «А кто не устал? Я бы тоже поехал в отпуск, но не могу бросить оркестр».
Оставался единственный вариант. Пойти в обход или, говоря иначе, к врачам. Если заручиться нужным диагнозом, этот вопрос будет решен.
Булавинцев писал на заявлении пациента, а у доктора Купчика был собственный бланк. В правом верхнем углу значилось: «Министерство двора» и «Врач придворной капеллы». Этот шрифт украшает бумаги начальника оркестра и даже самого императора.
Так доктор подчеркивал, что он – первое лицо. Как с упомянутыми высокими чинами, с ним лучше не спорить. Если он придет к какому-то выводу, это будет вердикт.
Ввиду крайне обострившегося общего болезненного моего состояния, – обращался Матюшин в канцелярию, – плохое сердце, болезнь почек, сильный катар желудка и общее тяжелое ухудшение душевного состояния вследствие недавней утраты, по заключению врачей, меня лечивших, а также и нашего придворного врача Николая Ивановича Купчика; требуется неотложная поездка за границу, так как промедление может серьезно ухудшить состояние моего здоровья. Я покорнейше прошу Вас, г-н Капельмейстер, исходатайствовать перед Его Превосходительством г-ном начальником Придворного оркестра, мне столь необходимый отпуск за границу сроком на два месяца…
Заключение Купчика похоже на то, что писал Матюшин, но с уточнениями. Имеет место нервное расстройство, осложненное «хроническим воспалением почек и перенапряжением мышцы сердца», что позволяет сделать вывод:
Крайне нуждается в основательном лечении при полном моральном и физическом покое, в отъезде за границу в один из санаториев Германии.
На иерархической лестнице каждый считает себя первым. На самом деле, это лестница в небо. Поднимаешься на ступеньку – и получаешь право оказаться на следующей. Мнение доктора важно, но только для того, чтобы двинуться дальше.
Прилагая при сем докладную записку Его Сиятельства доктора Купчика, – написано на оборотной стороне листа, – честь имею ходатайствовать перед Вашим Превосходительством о разрешении ему заграничного отпуска по лечению болезни.
Сперва мы обманулись шрифтом, а теперь доверились роскошным усам начальника оркестра. Они тоже говорили об особых возможностях. Тут выясняется, что он сам ничего не решает, а может только обратиться в следующую инстанцию.
Артист вверенного мне оркестра Михаил Матюшин, – пишет Штакельберг, – просит об увольнении его в отпуск за границу сроком на 1 месяц и 28 дней. Донося о сем Вашему Сиятельству, испрашиваю прошение на увольнение помянутого артиста в просимый отпуск.
Это последний документ, связанный с просьбой об отпуске. Сложно сказать, что было после. Если даже отпуск разрешили, Матюшин остался в городе. Может, ему стало ясно, что на поездку нужны силы, а они у него кончились.
К тому же Михаил Васильевич нашел другой выход. Теперь он общался с Еленой с помощью спиритических сеансов. Вряд ли санаторий мог ему в этом помочь. Надо, чтобы все знали ту, кого вызывают, и она – тех, кто хочет с ней пообщаться.
Приятельница назвала Елену человеком «очень оккультного склада». То же можно сказать о Матюшине. Да и как могло быть иначе? Тот, кто верит в четвертое измерение, непременно захочет вступить с ним в контакт.
Медиумом он сделал Громозову. Для него было важно, что Елена говорит через нее. Твердый голос Ольги в эти минуты становился мягче. Словно от масляных красок она переходила на акварель.
На Матюшина сеансы действовали успокаивающе. Называешь Елену, а она тут как тут. Словом или фразой поддерживает собравшихся. Вскоре он отказался от крутящейся тарелки и присутствия посторонних. Достаточно было остаться одному, и они уже разговаривали.
Происходило это примерно так:
Вчера 24 августа ясно почувствовал Елену около себя… – рассказывает запись тринадцатого года. – Я совершенно ясно ее ощущал у себя на плече. Она была очень весела и довольна и давала на все ясные ответы. Опять она говорила, что мы с ней вместе будем много работать, и это так было весело. Затем на овраге она меня повела за руку, и я, повинуясь ей, точно слепой, закружился и остановился около очень молоденькой, очень маленькой прелестной елочки, такой трогательной своей ребяческой нежностью и ясностью.
Кажется, Матюшин совершенно спокоен. Если есть четвертое измерение, эти контакты в порядке вещей. Как всегда, его удивляет только Гуро. В очередной раз она его куда-то вела, а он ей подчинялся.
Благодаря этим разговорам, кружениям и остановкам Михаил Васильевич приходил в себя. Без немецкого санатория голос стал тверже, а зрение четче. После того как она сказала: «Мы… вместе», он опять стал рисовать.
Так воскресают. Медленно, но неуклонно. Только что он не хотел никого видеть, а вдруг его потянуло к друзьям. Как вы там, Казимир и Алексей? Не хотите ли поучаствовать в моем возвращении к жизни?
Выезд на природу получил название Первого съезда баячей будущего. Провести его решили в Уусиккирко. В зависимости от места – дача, поле или озеро – каждому предстояло стать докладчиком, президиумом и залом.
Конечно, Уусиккирко. Где еще? Здесь близость Гуро ощущалась особенно – 24 августа, когда Матюшин «ясно почувствовал Елену», не меньше, чем 18, 19 и 20 июля, когда состоялся съезд.
Съезд
Из участников нашей истории цельность отличала только Гуро. С остальными было по-разному. Если Ольгу это не волновало, то Матюшин свою раздвоенность преодолевал. О том, что он думал на этот счет, говорил автопортрет.
О сходстве нет речи – работа изображает не человека, а призму. Так он понимал художника и конкретно себя: каждая сторона противостоит другой, а все вместе образуют единство. Это, конечно, больше мечта. В реальности грани конфликтовали. Как уже сказано, самым трудным был выбор между работой в оркестре и свободным творчеством.
Когда Матюшин оказывался вне строгих служебных рамок, он мог позволить себе все что угодно. Вот так, как на фото, где он снялся вместе с Малевичем и Крученых. Получилось что-то вроде картины, или, как сказали бы сегодня, инсталляции.
Известен вкус питерских ателье. На рисованном заднике – колонна, полка с книгами, занавес. Все говорит о необходимости тянуть спину и смотреть прямо перед собой. Как видно, эту обстановку выбрали для того, чтобы над нею весело посмеяться.
Малевич и Матюшин сидят, а между ними прилег Крученых. Один держит его ноги, другой голову. Посредине – перевернутый стул. Он вроде как укрепляет положение автора «дыр бул щыла».
Рука Казимира Севериновича лежит на ноге Крученых. Его лицо при этом настолько серьезно, словно он произносит: «Отказать!» или клянется в верности императору.
У Матюшина своя игра. Он оберегает товарища от падения – и сердечно его обнимает. Крученых чувствует симпатию и из этой неудобной позиции по-пушкински выкидывает руку вперед.
Все это похоже на провокацию, «сапоги всмятку» и «мир с конца». Съезд вышел таким же шутейным, как фото. При этом продуктивным. Между купаниями и походами за грибами задумали оперу «Победа над солнцем».
Начали не откладывая. На все про все ушло не больше месяца. Сложность оказалась только одна. Действующих лиц было столько, что пришлось на помощь призвать поклонников.
Вот и повод для Громозовой показать себя. Впрочем, как это сделаешь, если актеров закрывают фигуры из картона? Так что от тебя остается только голос. От имени героя ты должен прокричать что-то малопонятное.
Не везло Ольге. Никак у нее не получалось выйти на первый план. Сейчас прав у нее еще меньше, чем у машинистки. Тогда она высказывала свое мнение, а сейчас приходится говорить чужими словами.
Вот почему собой она была не очень довольна. Зато все остальное ее впечатляло. Шум, волнение, невероятные гости… Пришел подвыпивший Блок. Видно, он подготовился. Решил отклоняться от реальности вместе со спектаклем.
Об этой премьере в шестидесятые годы рассказала Екатерина Гуро. Перед ней стояла чудо-машина «Яуза-5», бобины крутились, пленка шелестела… Все это было так удивительно, что ей никак не удавалось сосредоточиться.
Времена путались, и Екатерине Генриховне показалось, что спектакль она смотрела вместе с Еленой. Ясно представилось, как они выходят из театра «Луна-парк» на Офицерской улице, а сестра говорит: «Тебе не кажется, что мы парим?»
К концу тринадцатого года Елены уже пять месяцев не было на свете, но эту фразу она вполне могла сказать. Странно поклоннице четвертого измерения перемещаться только по земле. Тем более что в фантазиях, как уже сказано, она чувствовала себя уверенней, чем в обычной жизни.
Потихоньку кто-то идет в воздухе и любит все живое… Мимо всех вещей, сквозь все вещи, идет не замечаемый никем. И никто его не видит и не знает о нем. Пробирается во все живое, как тепло весны и благословение.
В этом отрывке она вся. С одной стороны, немыслимое («кто-то идет в воздухе»), а с другой – привычное («тепло весны»). То она выпадает из привычных связей, то вновь возвращается обратно.
Такое мерцающее существование. Вот и после смерти Елена попеременно отсутствовала и присутствовала. То вычиталась из числа ее товарищей, то опять была с ними. Об этом говорит название книги «Трое», которую участники съезда посвятили ее памяти.
Эта цифра тоже мерцает. Если эти трое – Матюшин, Крученых и Малевич, почему нет Хлебникова и Гуро? Если речь о Гуро, Хлебникове и Крученых, где Матюшин и Малевич?
Может, это и есть то, что называется двоемирием? В Уусиккирко это остро ощущалось. Особенно тогда, когда Матюшин с Малевичем приходили на кладбище, а затем шли обратно.
Возможно, из этих разговоров – близко и далеко от Гуро – возник малевичевский портрет Матюшина тринадцатого года. Это портрет не больше, чем упомянутая призма – автопортрет. Тут нет знакомых усов, улыбки и трости. Есть что-то вроде клавиш, галстука и пуговицы, но скорее всего сходство случайно.
Мы помним, что Михаил Васильевич отмерял время шоками. Казалось бы, шок – это что-то вроде взрыва. Все летит в разные стороны и никогда не станет целым. У него выходило наоборот. Он верил во взрыв животворящий, соединяющий распавшееся воедино.
Все это Малевич показывал на примере. Предположим, существует разнонаправленное движение. В реальности было бы не избежать катастрофы, но сейчас все закончилось счастливо. На свет появилась одна из самых гармоничных его работ.
В этой картине тоже есть мерцание. Хрупкость – и неокончательность, сила – и цельность. Из хаоса рождается единство, при этом хаос никуда не уходит. Так чувствовал себя Матюшин в тринадцатом году. Только что он потерял жену, впал в отчаяние, но все же решил жить дальше.
И еще через месяц
Почти каждый день Матюшин беседует с Гуро. В какой-то момент он понял, что им надо отдохнуть друг от друга. Уж очень бурные выходили беседы. Для людей, расставшихся навсегда, это все-таки чересчур.
Значит, придется сменить обстановку. Если не случилась Германия, можно переехать в соседний дом. Тут хотя бы есть то, что Малевич называл прибавочным элементом. Номер квартиры тоже двенадцать, да и вид из окна напоминает прежний. Только ракурс немного другой.
Тут жила Екатерина Гуро с семьей. Так что и в этом смысле ниточка не рвалась, а тянулась дальше.
Новым должно было стать ощущение независимости. Словно он находится не внутри прошлого, а видит его со стороны.
Об одной причине не скажешь вслух. Если Елена его не совсем покинула, то ей, должно быть, многое непонятно. Для чего, к примеру, к нему зачастила Ольга? Она не станет ему выговаривать, но ее молчание выразительней слов.
После обмена поводов для подозрений не будет. Впрочем, пока это только мечты. Чтобы их осуществить, нужно согласие инстанции столь же твердолобой, как канцелярия оркестра.
С 1904 года несколько домов по Песочной принадлежали Литературному фонду. Сейчас связи с литературой истончились до неразличимости, но у фонда остались кое-какие права. Здесь по-прежнему решали, кому где жить и какую площадь занимать.
К этому времени Матюшин был уже известным художником, но для фонда оставался «отставным музыкантом». Подпишись он иначе, от него бы потребовали это подтвердить. Предоставить что-то более весомое, чем картины.
Срочность переезда Михаил Васильевич объяснял тем, что ему трудно оплачивать большую квартиру. К тому же он хочет помочь сестре жены избавиться от соседа. Уж лучше слушать его скрипку, чем вопли пьяного мастерового.
О главной причине Матюшин не заикнулся. Вряд ли его поймут, если он скажет, что меняется потому, что хочет увеличить дистанцию.
Литфонд вроде согласился, а потом засомневался. Странно менять шило на мыло, двенадцать на двенадцать. Да и какая разница, кому мешает сосед? Возможно, на новом месте он разойдется еще больше.
Сосед тоже не давал согласия. Видно, он не представлял жизни без семейства Гуро. Пришлось постучаться в соседнюю дверь. Здесь квартировала целая артель плотников. Существовали они в такой тесноте, что долго уговаривать не пришлось.
Представьте молодых, полных сил ребят. Все в их руках спорится. Возвести дом им так же просто, как сколотить скамейку. Понятно, что их не тревожила тень Гуро. Да и тарелки были для них не средством связи, а предметами быта.
После переезда Матюшин вновь рисовал, ходил на выставки, встречался с разными людьми. Хотя бы с той же Ольгой. Прежде Елена постоянно была рядом, а теперь появлялась редко. Смотрела издалека на мужа и подругу и думала: а почему нет?
Первое появление Бонча
За время, прошедшее с начала истории, Громозова успела не раз измениться. Теперь она не мечтала о громе и молниях. Для чего эта иллюминация, когда есть тихие радости?
Вот такое знакомство – разве не приобретение? Как-то в книжную лавку заглянул симпатичный человек. Вообще-то несимпатичные редко покупают книги, поэтому удивляться тут нечему. Странным было то, что новый знакомый не пропал, а остался в ее жизни. Даже пару раз пытался ее направлять.
Его фамилия была Бонч-Бруевич. Ей понравилось то, что он зажигался от каждой новинки. При этом в книге ему было важно все. Не только автор и тема, но плотность бумаги и широта корешка.
С этих пор интерес был взаимным. Не в том смысле, о котором вы подумали, а в куда более долгосрочном.
В шестом году Бонч создал издательство «Вперед» и присматривал сотрудников. Кроме того, что Громозова понимала в книгах, у нее было еще одно преимущество. Многие авторы тоже сидели в тюрьмах, а это сближает, как ничто другое.
Издательство разгромила полиция. Потом три года пришлось собираться с силами. Наконец, Бонч предпринял вторую попытку.
Название «Вперед» говорило о продвижении и завоевании, а «Жизнь и знание» – о карандаше в руке и круге горящей лампы. Раньше читателя звали сражаться, а теперь останавливали. Благо есть что почитать.
В тринадцатом году было много разных событий, а тут еще это предложение. В последнюю поездку в Уусиккирко Ольга взяла недавно изданную ими книгу. Вот, мол, что мы выпускаем! Это тебе не цветы-птички-травинки, а настоящая жизнь.
Прежде всего Громозова занималась распространением. Тут ей пригодился опыт контроля за явками. Чтобы книги уходили куда надо, следовало помнить множество адресов.
Все происходило параллельно. К примеру, вечером Ольга играет в «Победе над солнцем», а с утра у нее другие проблемы. Она думает о том, чтобы книги не затерялись, а, подобно стреле, попадали в цель.
Оказалось, в ее жизни есть место и для личного. Тут тоже наметились перемены. Пока это секрет, но самые бдительные соседи уже перешептываются. Одна говорит: «Ты знаешь…», а другая отвечает: «Не может быть!»
Не очень понятно, как это началось. Помните, Гуро назвала ее «пушковатый скромный луч мой – Олли…»? Луч всегда появляется незаметно. Только что его не было, а вот он есть.
Елена написала, что Ольга-Олли «выскользнула на балкончик, видна стала на рыжей двери». Сейчас тоже не обошлось без двери и балкона.
Из квартиры Матюшина, – пишет Громозова, – можно было по балкону пройти в Катину. Часто, особенно по вечерам, я слушала оттуда, как печально пела его скрипка… Как-то… я была дома одна. Стояла в Катиной комнате, прислонившись к балконной двери.
Как видите, она чувствует себя здесь как дома. Впрочем, еще немного, и это действительно будет ее дом.
Через страницу-другую в ее рассказе появляется «мы». Эта едва заметная частица свидетельствует о том, что ситуация вновь изменилась. Начинается их совместная жизнь.
Громозова отмечает, что это пятнадцатый год. «Тихая шла весна… Тепло, солнечно. Деревья будто мечтательно подняли свои головы». Слышите здесь голос Гуро? Рассказывая о том, как она заняла место подруги, Ольга заимствует ее интонацию.
Обычно влюбленные невнимательны. Наверное Михаил Васильевич совсем ослеп, если не вгляделся в фото тринадцатого года, запечатлевшее их с Ольгой на могиле Гуро.
Казалось бы, вот он, момент истины, соединения в одном чувстве, но почему-то каждый сам по себе. Взгляд Матюшина странно блуждает. Хоть он и рядом с Громозовой, но больше там, куда ушла Елена. Зато она точно здесь. Ее губы сжаты, а на лице написана обида.
Вот оно как! Кладбище примиряет с жизнью и смертью, а тут чуть ли не семейная сцена! Особенно это странно для людей, уверенных в том, что Елена видит все.
Этот любовный треугольник похож на нерешаемую квадратуру круга. Впрочем, Ольга еще не освоилась в своей роли. Вскоре ей удастся вписаться во что угодно – хоть в круг, хоть в квадрат.
Уже через год Громозова это продемонстрировала. Стала частью живописной композиции. Получилось это у нее так легко, словно она вошла не в картину, а в дверь.
У Ольги немного таких удач. Даже через тысячу лет ее будут помнить за то, что она позировала для этой картины. Вот же ее глаза, прическа, абрис лица. Взгляд недоверчив, как на упомянутом фото, но руки, придерживающие младенца, полны нежности.
Как Громозова была Девой Марией
В Русском музее сперва идешь к «Семье плотника». Как вы там, петух, лошадь, собака, Дева Мария, Младенец? Ну и, конечно, Иосиф. Он поднял обе руки, то ли защищая Мать и Ребенка, то ли вознося благодарность за то, что они есть.
Так вот, Марию Филонов писал с Ольги. Это не первое ее участие в чужом творчестве. Ей доверялся Хлебников, чьи тексты она получала, что называется, горячими. Читатель еще ничего не знал, а она уже приобщилась и даже высказала свое мнение.
Впрочем, такого у нее не было. Ее бы меньше смутило, если бы Филонов писал с нее собаку или лошадь, но он настоял на фигуре с Младенцем. Казалось бы, откуда это в ней, нерожавшей? Неужто художник догадался о том, в чем бы она никогда не призналась?
Влюбленный видит не то, что есть, а то, что может быть. Особенно если любовь безответна. В общем-то, ничего и не было. Сперва он ее ждал, а потом они недолго гуляли. Вместо того чтобы отдыхать после работы, Ольга должна была поддерживать разговор.
Даже после его смерти она ему это припоминала. Представляла, как его фигура отделяется от стены. Он, видите ли, закончил картину и теперь хочет отвлечься.
По вечерам он… поджидал меня на набережной Фонтанки, – писала она в своей «Песни о жизни», – и я, несмотря на усталость, шла домой пешком, а не ехала на конке.
Большая часть фразы говорит о ее удивлении. Особое раздражение слышится в словах: «несмотря на усталость» и «пешком». Прошли годы, а она по-прежнему злилась на то, как не вовремя он появлялся.
В сорок шестом, когда это было опубликовано, имя Филонова не произносилось. Поэтому в ее книге он назван Художником. Выходит, Громозова выясняет отношения непонятно с кем. При этом не упоминает о том, как позировала для его картины.
Можно было не уточнять, что это одно из самых прекрасных полотен в мировой живописи. Главное было сказать, что все это она часто видела во сне. Сколько раз ей представлялось, что ее сын стал богом. По крайней мере, для нее он точно был бы бог.
Вот что объединяло Елену и Ольгу. Обе мечтали о наследнике, и обе признались в этой тайне. Одна придумала своего Вильгельма. За другую это сделал художник, написавший «Святое семейство».
Так выглядит греза. Руки то ли приближаются, то ли удаляются. Расстояние между Марией и ее Сыном никогда не будет преодолено. Возможно, эта дистанция говорит и о них с Ольгой. Не только о том, как это началось, но и о том, чем закончилось.
Однажды Громозова сказала Филонову, что выходит за Матюшина, и попросила не приходить. Конечно, это было сказано впрок. Что-то такое уже мерещилось, но о свадьбе речи не было. Пока они разговаривали, потом прощались и встречались на другой день.
Ольга не художница, но почему бы ей не пофантазировать? Филонов представил ее Девой Марией, а она себя – женой Матюшина. Пусть они не поженились, но она так чувствует. Для чего тут церемонии и бумаги?
Его и ее выдумки были бы понятны в мирное время. Все изменила война, начавшаяся в августе четырнадцатого года. Мало того что теперь никто ничего не планировал, но ко всему примешивался неприятный привкус. Идешь на выставку и думаешь: кого из художников призвали? Если все так пойдет, то некому будет рисовать.
Филонов ждал мобилизации, но на фронт попал только осенью шестнадцатого года. До этого нарисовал самые страшные из своих картин. На одной из них – «Германская война» – представил что-то вроде человеческого месива. Соединил принадлежащие разным людям лица, ноги и руки.
Громозова и Матюшин старались этого не замечать. На Песочной (уже в доме 12, а не 10) по-прежнему обсуждали «расширенное смотрение». Даже находили этому оправдание. Не без пафоса говорили, что тому, кто занял сторону искусства, опасаться нечего. Тем больше они удивились, когда война буквально вошла в их дом.
Все началось со звонка в дверь. Они не почувствовали опасности и сразу открыли. Нежданный гость интересовался Николаем Матюшиным, 95‑го года рождения. Ах, он пока учится? Пусть не очень усердствует. Скоро ему идти на фронт.
Михаил Васильевич растерялся, но Мария быстро привела его в чувство. Уж как она не любила просить бывшего мужа, но тут взмолилась: прошу, помоги!
Отец и его дети
Хотя это сильно меняет картину, но иначе ничего не понять. Матюшин почти не пересекался со своими детьми. Они взрослели и искали себя вдалеке от него.
В архиве нет следов общения с ними. Хотя бы одно поздравление с днем рождения! Ученики шлют открытки ко всем праздникам, а они внимания не проявляют. Да и его блокноты показательны. Что только он не рисовал по ходу жизни, но сына и трех дочек в них нет.
Процитировать по этому поводу нечего, но догадаться несложно. После того как Михаил Васильевич ушел из семьи, он стал им неинтересен. Даже искусство для них перестало существовать. Если отец рисует и играет на скрипке, они займутся чем-то другим.
Все же совсем без Матюшина нельзя. Больно неженские вопросы приходится решать Марии Ивановне. Больше всего она не любит ходить по инстанциям, а у него по этой части есть немалый опыт.
Особенно много проблем было с Николаем. Пробовали разные варианты, но в конце концов его определили в приют. Это была капитуляция. Родители признавались в том, что без чужой помощи им его не воспитать.
Приют принца Ольденбургского был государством в государстве. В его уставе, своего рода конституции, говорилось, что заведение «имеет целью воспитание и образование детей обоего пола… без различия их происхождения, состояния и вероисповедания». Словом, дело не в отсутствии средств и не в присутствии родственников. Если тебе нужны помощь и поддержка, то тут тебя ждут.
Серебряный век – это не только «жизнетворчество». Кого в этом не заподозришь, так это Николая. Если он напоминал отца, то совсем раннего. Того, что в детстве дрался и пьянствовал.
Откуда это известно? В своем хозяйстве принц установил порядок. Это относится и к канцелярии. Обычно чиновники бумаги выбрасывают или теряют, а тут их подшивали в папки.
Первая дата в «деле» Николая[2] – одиннадцатый год, но от семьи он откололся раньше. Сперва была торговая школа при лютеранском храме Христа Спасителя. О том, как здесь учили, говорят отметки, полученные при поступлении в приют. По русскому, арифметике и закону Божьему у него стоит «два».
Понятно, что за этим должно последовать. Поверх строчки: «Может быть принят в … класс» красными чернилами написано: «Отчислен».
Может, к юноше отнеслись необъективно? Чтобы сомнений не возникало, в «дело» вложен диктант. Все честно – «деревня» написано через «и», а в слово «рощицы» вторглась буква «т».
В тексте говорилось о том, что Матюшин и его вторая жена любили больше всего. Судя по отсутствию запятых, абитуриент природу не чувствовал. Поэтому части предложения, как описанные тут овцы, сбиваются вместе.
Бродившие по дну долины овцы мелькали, как белые крапины, которые то сверкали на солнце, то исчезали в голубой тени, бросаемой облаками.
Это мы расставили знаки препинания, и картина оказалась в фокусе. Кажется, от нее идет свет: овцы, тени от облаков, причудливое сочетание прозрачного, белого и голубого.
Если ты этого не видишь, внесенные за учебу 155 рублей тебе не помогут. После этого можно было бы успокоиться, но Матюшин решил попробовать еще раз – обратился с просьбой зачислить на механико-техническое отделение «сына моего… выбывшего из ремесленного отделения».
Оказалось, тут действительно шансов больше. Прежде преобладали двойки, а сейчас тройки… С такими отметками он бы доплелся до выпускного, если бы не год рождения.
Сперва Николая определили «в присутствие по воинской повинности». Конечно, присутствие – не участие. Впрочем, очередь продвигалась быстро. Люди на фронте выбывали ранеными или убитыми, и их место занимали другие.
Когда речь о детях, самые прекраснодушные родители становятся хитрецами. Вот и Матюшин подал заявление «на получение казенного обеспечения». Расчет был на то, что государство соотносит действия правой и левой руки. Вряд ли оно заплатит за учебу Николая – и отправит его на войну.
Как говорят в театре, «та же игра». Одни пишут на заявлениях резолюции, другие комментарии. Среди последних оказался один неравнодушный человек. Не каждый, отметив внесенную сумму, добавит от себя, что «успехи очень хорошие и поведение отличное».
Вряд ли «успехи» – это про русский и арифметику. Впрочем, если есть достижения в механике, какая от этого польза? Судьба Николая решалась не в классе или мастерской, а в бумажной плоскости. Особые надежды Матюшин связывал со Штакельбергом.
У бывшего начальника Михаила Васильевича были все основания ему отказать. Для этого необязательно встречаться. Секретарь объяснит, что с тех пор, как вы вышли на пенсию, у вас нет права нас о чем-то просить.
У Константина Карловича другая логика. Он считает себя отцом солдатам и старается не забывать о своих детях.
Штакельберг сразу написал куда следует. Ему отвечали чуть ли не с расшаркиваниями. Знаете эти бюрократические обороты? Фраза словно сгибается в поклоне. Если этого недостаточно, сгибается еще раз.
Вследствие письма Вашего превосходительства, имею честь уведомить, что прошение относительно артиста придворного оркестра Матюшина о зачислении на казенный счет сына его Николая Матюшина… будет доложено Попечительскому совету в ближайшем его заседании, но едва ли можно надеяться на удовлетворение этого ходатайства, так как в принципе казенных и беспошлинных вакансий не имеется…
Так и произошло. И доложили, и отказали. Сперва хотели использовать то, что у Николая болеет мать, но потом решили, что это вряд ли поможет. Убитых на фронте не считают, а тут все же столица. Всегда можно позвать врача.
Да болезнь развивалась стремительно. Пока оформляли бумаги, ждали ответа, стало ясно, что счет идет не на месяцы, а на недели.
Днем смерти матери – 5 ноября пятнадцатого года – помечена вторая крайняя дата на «деле». Она стала не только отметиной в памяти, но цифрами на папке. Не сам ли Николай попросил ее поставить? Уж очень явно время разделилось на «до» и «после».
Как видите, не так просты Матюшины. В их жизни достаточно символизма. Неслучайны не только эти даты, но и место захоронения Марии Ивановны.
Перед замужеством Мария Патцак перешла в православие, а после смерти вернулась в религию родителей. Поэтому похоронили ее на далеком Выборгском католическом кладбище.
Остальные бумаги в папке связаны с необходимостью идти на фронт. О «присутствии по воинской повинности» уже говорилось. А это еще одно предупреждение. Тут уже прямо сказано:
Воспитанники 2 класса низшего механико-технического отделения… Матюшин Николай Михайлович… и Машуков Сергей Дмитриевич… подлежат досрочному призыву для отбывания воинской повинности с 15 мая сего года.
Как видно, в армию брали соответственно алфавиту. Наконец добрались до «Ма». Впрочем, приказ – не приговор. Вскоре приют ходатайствовал о
предоставлении… Матюшину и Машукову отсрочки для отбывания воинской повинности для окончания ими курса означенного отделения, каковой они, при переходе в 3 выпускной класс, должны окончить в мае 1916 года.
Ну а дальше никаких поблажек. После выпуска Николай отправился на фронт. Кто же мог знать, что после Мировой сразу начнется Гражданская? Он воспользовался короткой передышкой между войнами и вернулся в Петроград.
Прежде учеба его не очень интересовала, а сейчас захотелось учиться. Несколько месяцев он уворачивался от пуль, и аудитория показалась ему убежищем.
Возникли даже блажные мысли. Почему бы не пересдать двойку на тройку, а тройку (чем черт не шутит!) на четверку? Тут выяснилось, что приют закрывается. Новая власть не доверяла людям «без различия… происхождения, состояния и вероисповедания». Теперь только и делали, что разделяли. Одни допускались к строительству нового государства, а другим в этом отказывали.
Перестав быть столицей, Петроград растерял свой блеск. Прежде это был город дворцов, а сейчас здания отступили на второй план. В глаза бросалось запустение. Ситуация жителей была еще хуже. Газеты призывали отказаться от домашнего питания. Во-первых, это революционно, а во-вторых, продуктов всем не хватало.
В приюте и армии жизнь Николая отражалась в бумагах, а сейчас он существовал, как птица небесная. Хорошо, до нас дошли кое-какие разговоры. Пусть они невесомей ветра, но все же следует к ним прислушаться.
Первая версия говорит о том, что Николай погиб в Петрограде. Что ж, дело обычное. Пули свободно гуляли на улицах. Ничего не стоило пойти в магазин и попасть в морг.
Кроме местного, был вариант удаленный. Якобы он добрался до Франции. Может, так обозначалось перемещение на тот свет? Все же другие уехавшие подавали знаки, а он как растворился.
Так продолжалось уже много лет. Вроде бы пора черной полосе стать светлой, но число потерь только увеличивалось. Началось это с болезни Гуро. В январе тринадцатого года умер Ционглинский, благодаря которому Матюшин познакомился с женой. В апреле проводили Елену. Дальше так и пошло. В четырнадцатом хоронили Крачковского, а в пятнадцатом – Марию Ивановну.
Теперь исчез Николай. Михаил Васильевич пытался что-то выяснить, но что можно понять в городе, который уже не помнил себя столицей Серебряного века?
Самые страшные события произошли после смерти Матюшина. В тридцать седьмом году расстреляли мужа младшей дочери Марии, а ее отправили в лагерь. Начался мор не только для искусства авангарда, но и для его семьи.
До этого момента мы еще дойдем, а пока остановимся в районе конца десятых – начале двадцатых годов. Михаил Васильевич подводит черту под прошедшей жизнью в неожиданном жанре: он заполняет анкету поступающего на службу и дважды проговаривается.
Некоторые итоги
В каждой семье есть скелеты в шкафу. За пределами своего круга об этом не говорят. Михаил Васильевич нарушил это правило и сам явился с повинной. Дал повод коллегам немного посудачить.
Существует ли пространство более публичное, чем анкета? Если что-то будут знать в отделе кадров, то не только для Академии, но и для всех художников Петрограда это уже не будет секретом.
В мае девятнадцатого года Матюшин оформлялся в Академию художеств. В графе «Семейное положение» он написал: «От I‑го брака, после развода, связь с женой и детьми порвалась и сведений не имею»[3].
Справедливо ли так казнить себя? Как мы видели, Михаил Васильевич участвовал в судьбе сына. Что касается дочерей, то это было их решение. Так что тут виноваты все.
Если Матюшин смог честно признаться, что не общается с детьми, почему бы ему не сказать о Громозовой? Он решил, что правильнее промолчать, и написал: «Вдовец».
Непростая жизнь у него была с Ольгой. По крайней мере, такой ясности, как когда-то с Еленой, тут точно не было. Они уже подумывали расстаться, но решимости не хватило обоим. Так они дожили до двадцать второго года, когда он сам заговорил о женитьбе.
Хочется эту часть закончить не на мрачной ноте. Попробуем вообразить церемонию бракосочетания. В прежней жизни они бы венчались, но сейчас церковью был ЗАГС.
Особого воображения тут не нужно. Все происходило так, как это бывает всегда. Особа с зычным голосом заменяет священника. Еще есть свидетели. Они не держат венцы над головами, а перетаптываются невдалеке.
Скорее всего, его представлял кто-то из футуристов, а ее – сотрудница издательства «Жизнь и знание», теперь переименованного в «Коммуниста». Эти двое привыкли находиться на первом плане, но сейчас у них была другая роль. Поэтому первый не красил нос серебрянкой, а вторая не агитировала за новую власть.
Казалось бы, можно забыть обиду. Вместе с тем Громозову не оставляла мысль, что Матюшин тянул столько лет. После его смерти она написала в автобиографии, что они поженились в шестнадцатом году, и тем самым восстановила справедливость.