После. 1938–1955
Глава седьмая
Громозова примеривается
О том, как события развивались дальше, долго рассказывать. Ограничимся тем, что это была семейная жизнь. Нам с вами известно, что это такое. Постоянно что-то происходило в диапазоне от небольшой размолвки до удачного борща. Конечно, в жизни этой четы было много искусства – того, что творил он, и того, что создавали друзья.
Все же не будем отвлекаться от нашего сюжета. Постараемся объяснить, как так случилось, что Серебряный век стал советской эпохой.
Сперва вспомним один портрет. Матюшинка Мария Эндер перед войной нарисовала Громозову. Каждая краска на этом листе отбрасывает тень. Например, желтый в волосах продолжен синим, а на щеке зеленым.
Мария следовала совету Матюшина использовать дополнительные цвета. Такой прием во многом объясняет Громозову. Становится ясно, что ее не свести к чему-то одному.
Чтобы не заслонять мужа, иногда Ольга Константиновна делала вид, что тут нет никакой сложности. Например, гости отмечали ее хозяйственность. В голодные годы она угощала их грибами, а в более благополучные – пирогами.
Часто, оставшись одни, вдовы угасают, уходят в слезы и воспоминания, но сейчас вышло иначе. Если эти перемены выразить в цвете, то тут были не две краски, а четыре или пять.
Обычно дебютируют в двадцать лет, а ей было почти пятьдесят. В этом возрасте многие почивают на лаврах, а она начинала. Рисовала первую в жизни картину и писала первую повесть.
Конечно, для дебюта слишком поздно. Не только из‑за того, что стоишь в очереди с молодыми, но и потому, что силы не те. Громозову это лишь раззадоривало. Было ясно, что это ее час и она не должна его пропустить.
Как сказано: «Смешон и ветреный старик, / Смешон и юноша степенный». Иначе говоря, всему свое время. В одной эпохе Ольга Константиновна существовала при муже и друзьях, а в другой заняла самостоятельные позиции.
У каждого поколения свои требования к начинающим. Прежде у нее бы не спрашивали, почему раньше она тяготела к футуристам, а сейчас ответа на этот вопрос было не избежать.
Ясно, что от нее хотели отречений, и Громозова ничуть не растерялась. Написала в автобиографии, что она интересовалась многими, но любила только Серова и Левитана.
Живопись с детства притягивала меня, – писала она, – но мне даже в голову не приходило самой попробовать. Матюшин был художником. Могла наблюдать, как он пишет. Но Матюшин принадлежал к группе «левых» художников. Это искусство мне не нравилось. Я любила пейзажи Левитана, картины Серова. Жизнь отвлекала меня от живописи. Я продолжала работать в издательстве. Время было горячее. Начиналась революция[4].
Странная, конечно, мотивировка. Значит, в том, что все случилось так поздно, виноваты муж и революция? Теперь, когда революция победила, а она осталась одна, ее давние планы осуществятся.
Пересказ ее мыслей вольный, но как это понять иначе? Тем более что дальше следует уточнение: «В 1934 году умер М. В. Матюшин. В 1938 году совершенно неожиданно у меня вспыхнула страсть к живописи». Хотя «после» не значит «вследствие», но все же странно, что эти события следуют одно за другим.
Лучше бы Ольга Константиновна это сказала вслух. От того, что напечатано на машинке, откреститься сложнее. На любом, в том числе и Высшем, суде эти страницы будут считаться свидетельством.
Не частное лицо
Возникает ассоциация с ролью. После того как актер получает текст от помощника режиссера, он уже себе не принадлежит.
Громозова должна была сыграть не Дездемону или Катерину. Роль советского писателя допускает варианты, но до определенной степени. Импровизация и отсебятина тут не поощряются.
В ее юности ценилась непохожесть, какая-нибудь дерзкая редиска в кармане, а сейчас все изменилось. Не только пишешь правильно, но ведешь себя соответственно. Хочешь не хочешь, изволь завести архив. Теперь бумаги не выбрасывались и не использовались как закладки в книге, а отправлялись в ящик письменного стола.
Да и возможности у нее сейчас были другие. При муже Громозова не удалялась от дома дальше, чем в Мартышкино, а тут ее пригласили в Москву. С тридцать восьмого по сороковой год она занималась оформлением Сельскохозяйственной выставки.
Конечно, это не просто так. Следовало отлучить от выставок бывших авангардистов. Слишком много их пришло в эту область. Кто-то даже исхитрялся сохранить верность учителям. В декоре они использовали квадраты и треугольники, знаки принадлежности уничтоженной школе.
Громозова в этом смысле была человек надежный. Казалось бы, ей легко что-то позаимствовать у мужа, но она понимала, что сейчас это не нужно. Поэтому ее решения были не сложные, как у Лепорской или Бориса Эндера, а простые, как рисунки в стенгазете, одобренной директором школы.
Одновременно выходили книги. В те времена не было слова «амбидекстр», но это точно о ней. Правой рукой она рисовала, а левой писала. Был бы жив Матюшин, он бы сказал о третьей жене, как когда-то о второй. Мол, Ольге все равно – выражать себя в прозе или через живопись.
Для разминки у нее не было времени. Пришлось опираться на то, что она поняла в бытность женой художника и работником издательства. Теперь ее советы другим следовало предъявить себе.
Так появился не просто новый автор, но образцовый советский писатель. Нельзя не подивиться, насколько все у нее правильно. Хоть отправляй эти произведения на Выставку достижений народного хозяйства.
У нее был свой путь, но муж присутствовал в ее мыслях. Соревноваться с ним было невозможно, да и не ко времени, но некоторые его роли она примеряла.
Например, Матюшин был впередсмотрящим. Все, кто пошел за ним, стали мастерами. К тому же он создал издательство, и это расширило пространство поисков. А что, если стать учителем и редактором? Воспитать учеников и позволить им показать себя?
У Громозовой другой масштаб, и это справедливо. Учителем с большой буквы она не станет, а учителем – пожалуй. Да и ее подопечные – не художники, а младшие школьники. На ее уроках они пробуют себя в письме, а на соседних изучают географию и математику.
На что может претендовать журнал, чья известность не выходит за пределы 27‑й школы? Вместе с тем он претендует. Явно напрашивается аналогия с футуристическими книгами.
В том и другом случае ценилась рукотворность. Рисовались не только картинки, но и тексты. В матюшинском издательстве тиражи крохотные, а у журнала их нет вообще. Единственные экземпляры запирались в учительской и выдавались по мере надобности.
На некоторых своих сочинениях Розанов писал: «На праве рукописи». Тут же не «на праве», а просто рукопись. Это было видно во всем. Что нашли в пределах досягаемости, то и использовали. Не посмотрели, что бумага разных сортов и форматов.
Есть еще одно совпадение. Тут уже почти мистика. В том возрасте, когда Громозова занялась творчеством, Матюшин начал делать что-то свое. Для них обоих это был поворотный момент. Жизнь разделилась на то, что было прежде, и то, что началось теперь.
Прежде чем перейти к тому, почему все так повернулось, надо выразить сочувствие. Понятно, что ее подтолкнуло писать и рисовать. По крайней мере, одна из причин была такая.
При муже гости в доме не переводились, а после его ухода стало совсем тихо. Следовало как-то заполнить эту тишину-пустоту. Так что занялась она этим не от полноты впечатлений, а от избытка одиночества.
Громозова и подрастающее поколение
После того как Громозова стала писательницей и художницей, она пошла в школу. Виноваты в этом были второклассницы Наташа и Галина Эндер. Их мама рассказала директору, что автор книг о революции хотела бы преподавать, и тот согласился.
Кому еще вести факультатив по литературе, как не начинающему автору? Возраст у Громозовой близкий к пенсионному, а стаж небольшой. Свои первые тексты она написала ненамного раньше, чем ее воспитанники.
Наверное, правильно, что начинающий учит начинающих. В этом случае возникнет столь необходимая доверительная атмосфера.
У этого решения был и тайный мотив. Когда-то Филонов угадал в ней способность к материнству, и теперь это чувство она перенесла на несколько классов.
Главная задача матери – подготовить детей к будущему. Объяснить, какие опасности их ожидают и как их избежать. Она решила на примере журнала научить их умению жить в коллективе.
Проиллюстрируем это так. Представьте детей на демонстрации. Одинаковые костюмчики, пионерские галстуки, светлые макушки… Когда они идут в колонне, каждый становится частью целого.
Теперь понимаете, почему журнал назван не «Школьник», а «Ребята»? Почему в текстах часто слышны обращения: «У меня есть просьба, ребята», «Ребята, вы сделали то, о чем мы говорили в прошлый раз?»
Если научиться совместному творчеству, потом получится совместная жизнь. Пока они вроде как тренируются. Стараются не удариться в ячество и не отвлекаться от главного.
Иногда выходит чересчур. Сложно представить, кто это писал. На детскую речь непохоже, да и взрослые так изъясняются только в газете.
Журнал наш должен помочь ребятам жить крепким спаянным коллективом, хорошо учиться, развивать свои творческие способности, вырасти честными, правдивыми, мужественными гражданами великого Советского Союза, горячо любить свою социалистическую родину.
Насколько Громозова правила журнальные материалы? Судя по результату, контроль был строгий. Так работали с ней, и было бы странно, если бы она поступала по-другому.
Сейчас, да и всегда, Ольга Константиновна исходила из пословицы про журавля в небе и синицу в руке. Журавль – это нечто неуловимое, растворяющееся вдали. Что касается синицы, то ее будто создали по твоей ладони. Держи крепче, и она никуда не денется.
Громозова не только сама так относилась к воспитанникам, но и пыталась этому научить. Объясняла, что понятное лучше туманного, уравновешенное – продиктованного эмоцией. Если следовать этим правилам, то вы точно не пропадете.
За свою жизнь она убедилась в преимуществе «синицы» над «журавлем». Друзья ее юности отменяли поэтические размеры и знаки препинания. Им хотелось преодолеть границы, и каков итог? Количество правил стало не меньше, а больше.
Футуристам уже не поможешь, а новое поколение хорошо бы предостеречь. Большинство ее учеников сделали так, как она просила. Кто-то, может, и хотел написать что-то особенное, но они поняли, что тогда у них не будет пятерки.
В любом самом хорошем коллективе есть кто-то несогласный. Иногда, как в этом случае, даже двое. Как ни старалась Ольга Константиновна, они вели себя так, как считали правильным.
Когда ученики стали грозить, что вызовут в школу родителей, Громозова смирилась. Тем более что мать Наташи и Гали была матюшинкой. Вот уж с кем ей не хотелось обсуждать, что можно, а что нельзя.
Опять вспомним колонну на демонстрации. Конечно, это неправильно, но, согласитесь, такое случается. Вот и сейчас все идут в ногу, а двое-трое в ритм не попадают – то торопятся, то отстают.
Наташа, Галя и Кирилл
Начнем с Наташи и Галины. Как уже ясно, особенная семья. Каждому хотелось создать что-то необычное. Не очередную копию, а свой, непохожий мир.
Настоящий художник не пытается подменить действительность. Старшие Эндеры пошли еще дальше. Они рисовали жизнь красок – их пересечения, союзы и противоборство.
Возможно, абстракция и есть чистая красота. Так, восход или закат не нуждаются в конкретизации. Достаточно того, что воздух переливается. Насыщается разными оттенками.
Принадлежность к такой семье – что-то вроде обязательства. Невольно будешь писать не чужими, а своими словами. Да и все остальное будет свое. Не только свой сюжет, но свое пространство и время.
Давно-давно жил карлик Золотик, – пишет Наташа Эндер. – Он был одет в красненький костюмчик и был очень маленький и злой. У него было много-премного красивых вещей и драгоценных камней, разных переливающихся ракушек, бриллиантов. Он их очень берег, чтобы его вещей никто не взял. А еще больше всего карлик дорожил своей злостью и карликовой важностью. Каждый день он добывал красивые вещи, чтобы еще больше и красивей стали его дворцы.
В этой сказке не только сочиненное. Кое-что взято из самой близкой жизни. Когда карлик стал добрым, он идет на елку. Здесь он встречает Наташину сестру Галю, Нину, еще Нину, Валю, Тамару. Какой без них счастливый финал?
Присутствует тут и «тетя Оля» – Ольга Громозова. Как всегда, она следит за порядком. Вот и сейчас ее участие гарантирует, что дети покажут себя самым лучшим образом.
Наташа – чуть ли не главный автор журнала. По основным предметам в школе она не старалась, а тут была в первых рядах. Пробовала себя в разных жанрах. Когда выбирали того, кто нарисует обложку, все согласились: раз в ее семье все художники, то и кисточки ей в руки!
На обложке первого номера дети собирают яблоки, а рядом стоит человек в длиннополом сюртуке. Может, это Пушкин? Недавно Эндеры вместе с футуристами сбрасывали его «с корабля современности», а их наследница утверждает, что поэт с нами везде. Даже пионерский почин без него не обходится.
Так Пушкин стал немного Сталиным. Лучшим другом пионеров. Еще, возможно, Наташе он напоминал Громозову. Девочка уже знает, что одни люди заняты делом, а другие говорят: хорошо бы так, а еще лучше – так!
Есть вещи поважней содержания. Наташа уже чувствует цвет. Правда, ошибается в количестве воды, и картинка расплывается. Зато синий и зеленый выбраны точно. Краски говорят о нежном и хрупком, а значит, о детском.
Теперь обсудим второго несогласного. Кирилл Городков не связан с искусством. Его родителей интересовала жизнь естественная. Так что его будущее просматривалось. Раз мать и отец изучают природу, он тоже должен ей послужить.
Независимости можно научиться, не только занимаясь творчеством, но, к примеру, изучая растения. Больно наглядно они тянутся вверх – и ничто не может им помешать.
Стихи Кирилла в журнале явно вторичные. Остается только угадать предшественников.
Уж не знал ли мальчик о хармсовских «Случаях»? Взрослые тексты обэриутов не печатались, но просачивались. Кто-то давал почитать машинопись, и вовлеченных становилось больше.
Есть объяснение и без питерских абсурдистов. Городковы любили гостей. Соберутся десяток интеллигентов – и начинается! Руководителей государства не вспоминают, но героев школьной программы почему не задеть?
Вот стихи о Ломоносове:
Ломоносов, ломонос! Ты стоишь, задравши нос,
Между колб, и склянок, банок,
И мензурок, и весов.
Ты стоишь здесь, Ломоносов,
Ты стоишь, задравши нос.
А это о композиторе Бородине. Здесь поза героя уже другая.
Бородин ты, Бородин,
Ты сидишь ведь здесь один.
Что же будет, если
Углемедной солью
Подействовать на борную кислоту?
В журнале ничего не знали ни о Хармсе, ни о семье мальчика и сочли это за юмор. Последние страницы многие издания отдают смешному. Впрочем, рубрика не имеет значения. Куда важнее то, что этим детям почти ничто не казалось серьезным.
Возьмите Пушкина на сборе яблок. Поэт так же нелеп, как светоч науки со вздернутым носом. У светоча даже есть преимущество. Он хотя бы не претендует на участие буквально во всем.
Вот такие ребята. Думающие, острые на язык. Интересно, как сложилась их судьба? Досталось всем, но таким, как они, особенно. Думать и понимать их научили, а как одолеть испытания – не успели объяснить.
Испытания
Последний, второй, номер журнала вышел в первые месяцы сорок первого года, а 22 июня началась война.
Наташе и Гале выпала блокада. Тут не выбирали. Это была война не годных к службе, а буквально всех. Если ты остался в городе, то становился мишенью.
Погибали не только от бомб. Всем было трудно, но особенно художникам. Тетка Наташи и Гали Мария помутилась в рассудке и попала в сумасшедший дом.
Вот что удивительно. Не было еды и тепла, а психушки не закрылись. Это было так же странно, как то, что работали парикмахерские. Возможно, только это в блокаду напоминало прошлую жизнь.
Эти больницы существовали не столько для лечения, сколько для того, чтобы пациенты не могли свободно перемещаться. Зачем пугать тех, кому и без того страшно?
За Марией, как и за многими матюшинцами, странности замечали и прежде. Приверженцам реализма особенно досаждали их попытки увидеть невидимое.
Одна картина Марии называется «Растущий плод». На ней изображен процесс умножения. Одну округлость дополняет другая, а другую третья… Сила прибывает, чуть ли не переплескивается через край. Судя по напору, этот избыток предшествует появлению человека.
Так она ощущала себя недавно, но сейчас все поменялось. Мария была отрезана от мира больницей и блокадой и уже не надеялась ни на что.
Прежняя жизнь допускала одиночество, а теперь она существовала вместе со всеми. Даже то, что когда-то она рисовала, сейчас не имело значения. У всех, кто тут находился, раньше была профессия, но зачем это вспоминать?
Так что к холоду и голоду прибавилось разочарование. Всего этого накопилось столько, что Мария не выдержала. Впрочем, смерть ее положения не изменила. Из общей палаты ее переместили в общую могилу. Родственники об этом узнали тогда, когда все произошло.
Зато Наташа и Галя одолели блокаду и прожили почти до восьмидесяти. Остальное не так оптимистично. Болезнь, сломавшая Марию, обнаружилась и у них. У всех были замужества и дети, а у близняшек ничего. В промежутке между больницами они клеили коробки и этим зарабатывали.
Обстоятельства сделали их неразлучными. Практически продолжением одна другой. При этом общий для Эндеров ген их не оставил. Обе не расставались с красками и кистями. Дарили свои работы врачам и родственникам. Те, кто рисунки не выбрасывал, скопили их целые чемоданы.
Наташа и Галя вспоминали встречу с Матюшиным. Им было не больше четырех лет, но художник разговаривал с ними на равных. К ним и потом редко кто так относился, так что забыть это было невозможно.
Память избирательна. Можно не вспомнить имя соседки, а об учителе своих родственников говорить так, словно это было вчера. Так же естественно всегда обращаться к любимому автору. Когда-то близняшки пристрастились к Чехову и с тех пор с ним не расставались.
Однажды Галя заболела, температура зашкаливала, к ней приехала скорая помощь. У врача были усы и бородка. Она сразу поняла, что он ей поможет, и сказала:
– Как вы похожи на Чехова.
Зря прохожие показывают на них пальцем. Это только кажется, что можно подуть – и они исчезнут в небесах. На самом деле тут был прочный фундамент. О Чехове и Эндерах-художниках уже было сказано. К ним надо присоединить деда, до революции руководившего работой по уходу за императорскими садами.
Итак, Чехов все время под рукой, а родственники находятся в непосредственной близости. В детстве Наташи и Гали семья занимала одну квартиру. Сперва это был целый этаж, но с каждым годом пространство сжималось.
После войны у близняшек осталась одна комната. Правда, это была комната с историей. Огромные потолки и окна говорили о том, что когда-то тут проводили званые приемы.
В семидесятые дом пошел на капитальный ремонт, и Гале с Наташей дали квартирку в районе проспекта Просвещения. Выбраться в центр стало почти невозможно. Оставалось рисовать навсегда любимые места. Это было все равно, что о них вспоминать.
Завершая рассказ о Галине и Наталье, поблагодарим Ольгу Константиновну. Обычно она не позволяла детям вольничать, но тут ее что-то остановило. Благодаря этому девочки смогли выговориться. Потом их судьба складывалась сложно, но сначала была удача.
Кое-что мы знаем о судьбе Кирилла Городкова. Из Ленинграда его семью вывезли на Волгу. Жизнь здесь другая, чем в блокадном городе. Пусть не сытно, но хотя бы тепло. Целыми днями юноша ловил бабочек. Именно тогда ему стало ясно, чем он займется после войны.
Все так и произошло. Институт, аспирантура, защита диссертации… Кончик носа остался на месте, но на лице появилось уверенное выражение. Таков Кирилл на одном фото: сразу видно, что это кандидат, а в будущем, возможно, и доктор.
Умер Городков в 2001 году шестидесяти восьми лет. С тех пор о нем немало написано. Даже «Википедия» разразилась большой статьей. Впрочем, существует главная о нем память: в названиях многих из открытых им двукрылых спрятана его фамилия.
Можно ничего не знать о том, кто живет рядом. Так, до Громозовой вряд ли дошла весть о смерти в блокаду второй дочери Матюшина Лидии. Зато Борис Эндер, хотя и находился на Алтае, постоянно чувствовал связь с сестрой. После того как Мария умерла, его разговор с ней не прервался.
Борис и тут был учеником Михаила Васильевича. Учитель не только пристрастил его к светлым краскам и чистым формам, но подсказал, как смотреть на мир. Матюшинцы верили, что человек – природное явление. Подобно дню и ночи, снегу и дождю, он не умирает, а переходит в новые состояния.
О смерти сестры Эндер узнал в эвакуации. Родственники ее не провожали, и Борис решил это исправить. На то он и художник, чтобы подчинять пространство, превращать далекое в близкое. Если это удается на холсте, почему так не сделать в реальности?
Сестра совершила свой путь, а брат с женой – свой. В память о ней они «шли с пяти до девяти вечера». Все это время говорили. Обсудили буквально все, и в конце пути он сформулировал вывод: «Я сам скоро отправляюсь, а в оставшиеся годы я должен работать за двоих».
Дальше в дневнике следуют мысли «за двоих»: «Дорогая, я знаю, что ты меня очень любила. Я не знаю, как ты умерла, могла ли ты вспомнить обо мне в последний раз… Я сделаю все, чтобы тебе было хорошо, чтоб ничем не была нарушена твоя красота».
Запись Эндера напоминает матюшинскую, сделанную больше двадцати лет назад. «Лена сказала, – это написано через четыре месяца после ухода Гуро, – что мы с ней неразлучимы уже потому, что жизнь наша… низалась лучами нашей встречи и радостью, найдя общее для нее выражение. Вот почему мы с ней будем все больше и больше работать вместе (соединение в едином). Какая радость».
Вряд ли Борис был допущен к архиву учителя, но, как уже сказано, это школа. Здесь учили не только мастерству, но способности сперва ощутить связь – и лишь потом браться за кисть.
Завершим главку работой матери Натальи и Галины Ксении Эндер. Она называется: «Печаль желтой девушки». Желтый есть в изображении модели, но больше всего его в фоне. Кажется, вместе с девушкой огорчена сама живопись.
Одного художника спросили, верит ли он в Бога, а он ответил, что верит в искусство. Не только в своих мастеров Филонова и Матюшина, но и в возможность говорить с помощью красок. Вот об этом «Печаль желтой девушки». Если художник что-то чувствует, свои эмоции он выражает через цвет.
Это сближало Матюшина и Эндеров. Как и он, они тяготели к абстракции. Когда живопись окончательно освобождается от реальности, она в полной мере становится собой.
К тому же Михаилу Васильевичу было важно, что Эндеры – одна семья. Разве это не природное: каждый сам по себе, но в то же время – часть общности. Примерно так деревья растут по отдельности, а вместе образуют лес.
Да и все прочее имеет отношение к органике. Сперва Эндеров было четверо, а потом стало шестеро. Вот уже самые юные, Наташа и Галя, рисуют. Вряд ли им известны теории Матюшина, но они видят картины родственников и пытаются им следовать.
Как сказано, яблоко от яблони недалеко падает. Мастерства девочкам не хватало, лица и фигуры удавались неважно, но краски были на удивление свежие. Они ложились легко, как дыхание на стекло.
Видение в трамвае
Теперь упомянем параллельную историю. Годы примерно те же, да и жили дочери Матюшина рядом с Громозовой. Наверное, встречались на улице, но вряд ли разговаривали. Отличие жен отца для них заключалось в том, что третья еще хуже второй.
Пусть дочери отдалились сами, но без них нельзя представить судьбу Матюшина. Вместе с этим разрывом в нее входят события конца тридцатых годов. К этому времени художник уже умер, но его биография не завершилась. Она включает в себя то, что произошло после ухода.
Больше всего мы знаем о Марии Михайловне. В тридцать седьмом расстреляли ее мужа Константина. На следующий год в Темниковский лагерь в Мордовии отправилась жена. Дома оставалась дочь Елена пятнадцати лет. Ее избавили от опасного окружения, и ей предстояло жить одной.
Затем девочке выпала война и блокада. Было страшно, холодно и голодно, но она справилась.
Кстати, ее мать тоже все одолела. Обычно освобождали после смерти Сталина, а ее выпустили в сорок шестом. Вряд ли ей позволили жить в Ленинграде, но теперь дочь могла ее навещать.
Да и дальше все было неплохо. Немногие Матюшины прожили так долго. Умерла Мария Михайловна в восемьдесят восьмом. Следовательно, ее судьба началась при Николае Втором, а закончилась при Горбачеве.
Это уже не далекое, а наше с вами прошлое. Почему бы по этому поводу не пофантазировать? Не представить, как Мария Михайловна садится в трамвай. На фото начала века она похожа на всех звезд немого кино сразу, а сейчас ее не узнать. В ее возрасте все носили вязаные шапки и видавшие виды пальто.
Поначалу колеблешься: она или не она? Затем Матюшина обращается к стоящему впереди пассажиру, и все сомнения отпадают.
Что может быть проще просьбы передать пять копеек, но поднятый вверх подбородок говорил о том, что в ее жизни были другие просьбы и иные времена.
Значит, лагерь не выбил уроков Серебряного века. Не хватает только того, чтобы она сделала книксен. Впрочем, в ее годы уже не кланяются, а улыбаются кончиками губ.
Опять Громозова
У всех свои несчастья. Громозовой тоже досталось по полной. Жизнь под бомбами в блокаду была не менее сложной, чем в Темниковском лагере.
Недавно все это казалось чем-то вроде картинок в учебнике. Как писал Городков в первом номере журнала: «Ребята, почему вы все интересуетесь войной, а химией совсем не интересуетесь? Ведь без химии воевать нельзя. Возьмите, например, бомбу, она начинена химическими веществами». Завершает этот текст предложение помочь разобраться: «Если кому-нибудь что-нибудь непонятно, звоните мне по телефону. Звоните вечером, а то я в школе. Звоните до 8 часов, потому что я ложусь спать… Иногда я не сплю и позднее, но мама заставляет меня ложиться в 8 часов».
Под этим обращением написано: «февраль 1941 года». Телефон не указан, потому что читатели его знают. Это все его друзья, и он может им пожаловаться. Почему мама относится к нему, как к маленькому? Он уже разбирается в оружии, а его укладывают в такую рань.
Теперь все это стало реальностью. Химические вещества явлены не в формулах, а во взрывах. В считаные недели дети повзрослели и почти сравнялись с родителями. По крайней мере, трудности у них одни на всех.
Однажды о бомбе, которая «начинена химическими веществами», Громозова подумала применительно к себе. Когда она вышла в сад, рядом раздался грохот. Снаряд мог разнести в щепки дом на Песочной, но упал невдалеке.
У нее потемнело в глазах. Она решила, что это от ужаса, но зрение не вернулось. Теперь мир был для нее не картиной маслом, а скорее рисунком карандашом.
Казалось бы, теперь у Громозовой не будет ни живописи, ни литературы. Для многих так бы и было, но не для нее. Если у нее возникали проблемы, она не скисала, не устраивала истерики, а начинала действовать.
Как назвать это качество? Наверное, живучесть. Чем сложнее была ситуация, тем Громозова становилась активней. К тому же ей очень помогли новые друзья. Когда она подумала, что литературная жизнь для нее закончилась, эта жизнь закипела рядом. Выйдешь из квартиры в общий коридор – и непременно встретишь автора пьес и даже романов.
Однажды это был сам Александр Фадеев. Ольга Константиновна смутилась, но он отнесся к ней по-свойски. Извинился, что курит, и пообещал не затягивать с приемом в Союз писателей.