«Странные сближенья»
Нам придется вернуться далеко назад. Ведь это знакомство связывает много десятилетий и образует своего рода сюжет.
Впрочем, все это вы уже знаете. Когда Громозова служила в книжной лавке, с ней познакомился один покупатель. Нет, ничего личного. Интерес был скорее научный. Посетителя интересовали человеческие типы – как сами по себе, так и в разных сочетаниях.
Лет им было одинаково, но они называли друг друга по имени-отчеству. Держали дистанцию. Если Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич (а это был он) покидал Питер, дистанция увеличивалась и исследование продолжалось в форме переписки.
Вот какие последствия имела его фраза: «У вас есть последняя книга Горького?» и ее ответ: «Книги нет, но он сам только что заходил».
Сложно сказать, что к его опытам прибавила Громозова, но ее в нем привлекало любопытство. Не зря Бонч любил путешествовать. Однажды его занесло на другую сторону земного шара: когда духоборы переезжали в Америку, он к ним присоединился.
В его проектах была не только практическая задача, но высший смысл. Ему хотелось понять, что происходит при умножении одного на множество. Вариантов тут сколько угодно – от муравья в муравейнике до нас с вами в разного рода коллективах.
Института Бонч не окончил. Ему хотелось не только учиться, но и самому делать выводы. Ведь студенчество – это тоже сообщество. Жаль, заняться этой темой не удалось. Постоянно что-то отвлекало: сперва он распространял нелегальщину, а потом за это сидел в тюрьме.
От духоборов и студентов Владимир Дмитриевич перешел к истории партии. Все это были варианты секты. Да и методы изучения были схожи. Он начинал с «полевого исследования» – искал единомышленников, принимал решения. Когда видел, что материала хватает, писал статью или книгу.
На главные роли не претендовал. Это значило бы сузить кругозор. Ученый должен видеть ситуацию не в какой-то ее части, а целиком. Все же главным для себя он считал не карьеру, а погружение вглубь.
Так возникла своего рода коллекция. Кто-то собирает марки и прочую мелочовку, а Бонч – разного рода сведения. Кроме итогов научных штудий, он записывал фамилии и адреса. Первое имело отношение к текущим задачам, а второе хранилось впрок. Кто знает, что и когда пригодится.
Мы уже говорили, как очередь дошла до Громозовой. Возглавив «Жизнь и знание», Бонч поставил ее на «хозяйство». Через пару месяцев ей поручали не только продажи, но и подготовку книг.
Самым насыщенным оказалось время после революции. В общем-то, для того она и делалась. Он стал управляющим делами Совета народных комиссаров, а ей доверили что-то похожее в масштабах Питера. Теперь она ведала книжными складами и библиотеками домов отдыха.
Вскоре мы продолжим с этого места, а пока немного уйдем в сторону. Нельзя же все время говорить об одном. Иногда автору и читателю следует переключаться – посмотреть в окно или выпить чайку.
Много лет подруги не пересекались, а вдруг встретились. Произошло это лет через десять после смерти Елены Генриховны. О Гуро мы не можем ничего знать, а Громозова подумала о бумеранге. Вот он растворяется вдали, а затем летит обратно.
Если к домам отдыха сейчас имела отношение Ольга Константиновна, то в те времена, когда они назывались санаториями, тут отметилась Гуро. В том и другом случае участие жен Матюшина связано с распространением книг.
«Шарманка» вышла в шестом году. Автору она принесла одни слезы. Не купили ни одного экземпляра. Тогда Гуро по-своему распорядилась тиражом. Как сказано: «Если Магомет не идет к горе, то гора идет к Магомету».
Всякий текст – своего рода письмо. Главное – отправить его по верному адресу. Ей представилось, как отдыхающие смотрят на залив, слушают, как «тихо гнутся оголенные березы», и об этом читают в книге.
Елена Генриховна разослала «Шарманку» по санаториям. Мол, если вам не помогли процедуры, попробуйте эти рассказы. Ощутите их ритм и постарайтесь ему следовать. Может, научитесь жить подробнее? Быть внимательней к переменам внутри и вокруг.
К середине двадцатых годов количество этих книг в библиотеках уменьшилось. Кое-что умыкнули, что-то развеяло революционными ветрами. Впрочем, того, что осталось, оказалось достаточно для встречи.
Представляешь, как на правах начальницы Громозова спрашивает: «А что у нас с дореволюционными изданиями?», а ей отвечают, что все изъяли и оставили только Гуро. Все же на всех экземплярах она расписалась. Да и написано хорошо. Весной нам всегда вспоминается, как «расцвели под окошком пушистые одуванчики».
Бонч-Бруевич до и после войны
После этой истории, которая должна вам заменить глоток чая, вернемся к нашему рассказу. Казалось бы, Бонч достиг всего. Осталось дождаться старости и уйти на покой. В другую эпоху так бы и было, но сейчас все постоянно менялось. Вчера он заседал в Кремле, а сегодня месил грязь в резиновых сапогах.
Арест был бы куда понятнее, но случилось нечто куда более нетривиальное. В конце двадцатых его назначили директором подмосковного колхоза «Лесная поляна».
Такова участь солдата партии. Куда тебя посылают, туда ты и направляешься. Единственное, что может быть полезно тебе лично, – это то, что ты утверждаешься в своих теориях. Воочию видишь, что компактные поселения существуют так же, как секта и партия.
На глобальные темы Бонч размышлял в свободное время, а в основном работа была практическая. Возглавляемый им колхоз поставлял продукты членам правительства.
Понятно, когда отвечать «за кухню» поручают чревоугоднику, но новый директор был безразличен к еде. Что-то перехватит по дороге – и целый день сыт. Правда, при чем тут он? Его исследования подтверждали, что победа обычно достается коллективу. Отдельный человек, не исключая его самого, вряд ли чего-то добьется.
Эта деятельность сильно его изменила. Внешне Бонч не отличался от местных жителей – лицо загорело, борода выросла еще больше. Так что в эту роль он вжился до конца.
Вряд ли ему досаждала эта чересполосица. Как говорилось, его отличала склонность к переменам. В любом повороте он находил что-то для себя привлекательное.
Всякое полученное им задание Бонч считал очередным «делом» Совета народных комиссаров. Недавно он ведал всеми «делами», а сейчас ему предлагали работу на конкретных участках.
То, как Владимир Дмитриевич справился со своей задачей, не прошло мимо тех, от кого зависели его перемещения по карьерной лестнице. Было решено, что достаточно ему ходить в резиновых сапогах. После этого испытания у него есть право на кабинет в Москве и письменный стол, заваленный книгами и бумагами.
В тридцать третьем году Бонч вернулся в Москву. Здесь ему поручили создать первый в стране Литературный музей.
Что такое музей, он понял не сразу. Когда разобрался, буквально воспарил. Помимо текущих дел, тут были такие проблемы, которые напрямую связаны с будущим.
Известно, что будущее – понятие растяжимое. Чеховский герой говорил про «сто, двести лет». Впрочем, дело не в том, когда это может случиться. Главное – знать, что про тебя скажут: «Владимир Дмитриевич из тех немногих, кто не разбрасывает, а собирает».
Бонч и литература будущего
Как выяснилось, музей тоже может стать площадкой опытов. Правда, музейщики больше похожи не на партийцев, а на сектантов. Обычно это тихие малоразговорчивые женщины. Жизнь среди экспонатов им привычней пребывания в людных местах.
В колхозе Бонча окружали немереные просторы, а здесь были теснота и притушенный свет.
Рукописи хранились в тяжелых многоэтажных шкафах. Чтобы какую-то из них получить, надо заполнить специальную бумагу. Порой вместо оригинала предлагают микрофильм.
Среди героев архива есть избранники и парии. Вот Лев Толстой написал на листочке: «Буду в шесть». Этот миг его жизни помещен в папку, и будет тут храниться всегда. К париям пиетета нет. Особое недоверие вызывают те, кто, по словам Горького, принадлежал к «самому позорному десятилетию русской интеллигенции».
Казалось бы, так и надо продолжать. Классиков вроде Толстого привечаешь, а к авторам Серебряного века относишься избирательно. Когда видишь, что их тексты не опубликованы, разводишь руками. Мол, музей – учреждение государственное, и мы не можем покупать черновики.
Надо сказать, Бонч всегда делал то, что предписано его должностями. В этом смысле его деятельность в Кремле не очень отличалась от работы в коровниках.
За это Владимир Дмитриевич был на хорошем счету. Ни разу не подвел. Уж как далека от него была жизнь в колхозе, он и тут справился, не ударил лицом в грязь.
Тем удивительней, что сейчас он поступил не как положено, а так, как считал нужным. Если бы его планы раскрылись, не быть бы ему больше начальником. Уберегло его только то, что замысел был далеко идущий. Что все это значило, стало ясно только после его ухода.
Рукописи рубежа веков считались недостойными фондов, а он начал их собирать. Прежде всего его интересовало то, что не издано и было отвергнуто цензурой.
Так возникал контур еще одной литературы. Чем виднее становилась подводная часть айсберга, тем больше было понятно о той, что вышла на поверхность.
Не вспоминалась ли Бончу знакомая ему жизнь сектантов? Чем отдел рукописей уступает схрону в лесу? Известность среди единоверцев – знанию двух-трех сотрудников?
Конечно, у Владимира Дмитриевича была ясная цель. Он руководствовался уверенностью, что пройдет время, и последние станут первыми.
Как видно, он представлял себе это так, как это случилось уже на нашей памяти. Однажды дверцы шкафов радостно распахнулись и в золотые кладовые музея пришли издатели. Того, что они тут нашли, хватило сперва лет на тридцать, а затем навсегда.
Скрытое и явное
Одной из тех, кого Бонч взял под защиту, была Елена Гуро. О ней давно не вспоминали, и он обязан был проявить внимание. Через много лет начнут искать ее тексты и с удивлением обнаружат, что ничего не пропало. Могло оказаться в печке или на помойке, но он вовремя вмешался.
Сперва надо было текстами обзавестись. Для этого следовало возобновить переписку со старой знакомой. Когда между ними опять завяжется разговор, он поинтересуется: не хотела бы она расстаться с рукописями?
Вскоре общение возобновилось. Как и прежде, обсуждали не только здоровье и погоду, но нечто большее. Пару раз едва не поссорились. Уж очень по-разному они думали. Громозова в своих взглядах была категорична, а Бонч настаивал на золотой середине.
Как мы помним, Гуро не интересовал читатель, а Ольга Константиновна считала законченным только опубликованное. Признавая правоту обеих позиций, Владимир Дмитриевич предлагал их объединить. Писать то, что хочется, а печатать то, что возможно.
Вам надо писать и писать, – обращался к ней Бонч-Бруевич, – писать вовсю, дав полную волю и сознательному, и подсознательному, писать так, как хочется, писать всю правду жизни, которую вы пережили во время блокады.
Затем следует объяснение, как лучше соединить необходимость зарабатывать и стремление к правде.
Имейте хоть один экземпляр рукописи (а лучше два) совершенно полный, Ваш экземпляр, без всякого вмешательства редакторов, горлитов и прочих современных цензоров.
Словом, Бонч советовал иметь в виду два адреса. Пусть вашу рукопись искорежит редактор, вам не следует расстраиваться. Ведь полный вариант сохранится в архиве и когда-нибудь будет опубликован.
Теперь Бонч и жил так. Соединял несоединимое. Был директором музея – и имел отдельную точку зрения. Даже способствовал тому, что начальство никак не могло поддержать.
Пока власти не очень вникали, его план осуществлялся. Помешали личные обстоятельства. Правда, что значит личные? Если расстреляли зятя, а дочке дали семь лет тюрьмы, то это факт не только твоей биографии.
Ко всему прочему прибавились проблемы здоровья. Коллегам на это не пожалуешься, но от Громозовой у него нет секретов. Все же сорок лет знакомства. К тому же они дожили до такого возраста, когда не стыдно говорить о болезнях.
Почти в каждом письме Бонч сообщает, что лучше ему не становится. Воспаления легких одно за другим. Тут поневоле разуверишься в материализме. Даже утверждение, что «дважды два – четыре», уже не кажется таким убедительным.
Ольга Константиновна помнила о своем участии в спиритических сеансах. Поэтому не удивилась, что он обращается к своим легким. Вернее, через них просит высший разум: повремените! У меня еще много дел!
В войну о Бонче то ли забыли, то ли решили не трогать, и он продолжал работать в Москве. Зато в сорок пятом, победном, о нем вспомнили. Так он оказался в Ленинграде.
Как мы уже поняли, места работы Бонч не выбирал. Впрочем, дело не в должностях, а в идеях. Сперва он отстаивал правоту коллектива, а потом личные усилия. Эта вторая мысль подвигла его спасать рукописи Серебряного века.
Теперь его назначили директором Музея истории религии и атеизма. Конечно, иконы прочнее бумаги, но горят не хуже. Так что помощь Бонча оказалась своевременной. Многое из того, что могло пропасть, ему удалось сохранить.
Здоровья хватило ненадолго. Впрочем, Сталина он пережил. Поначалу было неясно, чья возьмет. В последние годы он ощущал некоторую растерянность. Главный человек страны умер, но его возвращение было возможно.
Что касается его плана, то мы всё уже знаем. Владимир Дмитриевич умер в июле пятьдесят пятого года, а лет через пять в фондах стало тесно от посетителей. Сюда пришли публикаторы за прозой и стихами.
Это и была отложенная победа Бонча. Начавшееся таяние происходило неравномерно. Тут снега не было, а здесь оставались проплешины… Все говорило о том, что весна приблизилась, но еще не победила зиму.
Кажется, не в эту, а в следующую оттепель заговорили об «уровне правды». Каждое новое имя повышало его уровень, но картина все равно оставалась неполной. Если это так, то правы все. Бонч, который готовил перемены, и Громозова, которая в них не верила.
Как мы знаем, у Ольги Константиновны тоже был план, похожий на бончевский. О правде она думала меньше всего, но музей ей хотелось создать. В конце концов ничего не вышло. Она опять убедилась, что надежды питают юношей, а стариков только разочаровывают.
К тем, кто по-своему прав, следует добавить Матюшина. Его выводы были не практическими, как у Бонча и Громозовой, а имели глобальный смысл.
Как говорилось, Михаил Васильевич верил в естественный ход вещей. В этом смысле история не отличается от природы. Если природа вечно возрождается, то осуществится и задуманное людьми. Вряд ли мы сможем дожить, но это, безусловно, будет так.