ми Сильвии Плат, а много позднее отзовется в автобиографической прозе Джоан Дидион.
И конечно, это настоящая литература! Прозрачная ясность каждой фразы, стремительная уверенность писательской руки, добивающейся невесомой легкости там, где, кажется, меньше всего ее ожидаешь встретить.
Жизнь может быть сколь угодно беспросветной, но слог должен оставаться изящным и четким, а слова стоять в единственно верном порядке, как книги на полке. В этом смысле Анн – большой педант и наследница истинно французской литературной традиции. Она не обрушивает на читателя свои чувства, она анализирует их, чтобы прийти к самому неутешительному итогу: «Ад – это ты сам».
Вокруг бушевали безумные 60-е, молодежное движение захватило лучшие умы и массовое сознание. В воздухе Парижа все отчетливее чувствовался дым новой революции, а маленькая книга рассказывала о жизни выжженной души после пережитой катастрофы.
…В 1989 году в ВТО на улице Горького я буду вести вечер-презентацию книги Марины Влади «Прерванный полет». Многие из окружения Высоцкого тогда книгу категорически не приняли, в том числе самые близкие. В тот вечер все ждали скандала. Марина нервничала, хотя виду не подавала, держась с приветливым, невозмутимым спокойствием. Прямо на сцене я рискнул спросить ее и о книге Анн Филип. Читала ли, знает ли автора?
– Конечно, я знала их обоих, – живо откликнулась Марина. – И книгу Анн в свое время прочла с большим интересом. Хотя больше никогда к ней не возвращалась. Все-таки она не из тех книг, которые тянет перечитывать. И когда я писала «Прерванный полет», о ней не вспоминала. А сейчас подумала, что, наверное, обе они в чем-то похожи, хотя на самом деле у нас с ней все другое.
Теперь я понимаю, что своим «Прерванным полетом» Марина Влади хотела рассчитаться со своим русским прошлым, попытаться его закрыть, как заколачивают дверь в какой-нибудь темный и опасный подвал, куда опасно спускаться и даже заглядывать.
Недаром она так резко потом порвала всякие отношения с близкими друзьями из России. И потом долго сюда не возвращалась, обиженная, оскорбленная, непонятая.
Анн своей книгой ничего не закрывала, ни с кем не рвала. Она продолжала жить в полумраке своих воспоминаний, редко покидая добровольное уединение, где время на часах остановилось 25 ноября 1959 года.
Тем не менее жизнь продолжалась. Шли годы. Она выпустила еще одну книгу, не имевшую и сотой доли успеха «Одного мгновения». Выросли их дети. Сын Оливье, любимец Анн, предпочел выбрать профессию, далекую от мира искусства. Зато дочь Анн-Мари станет актрисой. От матери она унаследует крутой, умный лоб и упрямый характер. В четырнадцать лет уйдет из дома и начнет жить отдельно. Об этом писали даже бульварные газеты: «Дочь Жерара Филипа в бегах». Несмотря на звездное имя, большой карьеры ни в кино, ни в театре она не сделает. Дважды побывает замужем. По странному совпадению, второй муж писатель Жером Гарсен окажется страстным поклонником книги матери. Он даже состоял с Анн в долгой, дружеской переписке. У пары трое взрослых детей: Габриэль, Жанна, Клеман.
Обо всем этом я узнаю от замечательного журналиста и талантливого художника Юлии Козловой, которая несколько лет назад взяла в Париже подробное интервью у Анн-Мари. И тогда мне откроется драма «Одного мгновения» с другой стороны. Я увижу и прочту эту историю глазами девочки, оглушенной несчастьем, которая не понимает: почему все вокруг говорят шепотом? Почему невинный смех вызывает такое раздражение и даже гнев матери, почему самую невинную просьбу надо обязательно записывать на листке бумаги, а потом подсовывать его под дверь маминой комнаты, куда никто не имеет права войти? Почему жизнь после смерти отца, которого она почти не помнила, превратилась в нескончаемую траурную церемонию, в какой-то невыносимо печальный обряд, где ей отведена роль безгласной унылой статистки. Собственно от этой роли и грустной жизни она в свое время и сбежала.
Лично я не склонен доверять пошловатому формату: «Дети звезд про своих родителей». Тут всегда много намешано комплексов, выдуманных обид, необоснованных претензий. Но рассказ дочери правдив настолько, насколько и воспоминания ее матери.
Две правды, которые невозможно примирить. Два голоса, говорящих об одном и том же, но неспособных договориться. Два взгляда, устремленных из разных точек на один объект, но не желающих пересекаться. Так пусть это случится в пространстве русской книги. Ведь в России Филипа любили особенно пылко. Можно сказать, что вся наша любовь к Франции материализовалась в этом восторженном и искреннем преклонении. Его именем называли новорожденных, его портреты украшали палехские шкатулки, его приезд в 1957 году освещался, как визит коронованной особы. И даже главного любовника советского экрана Олега Стриженова с придыханием именовали не иначе, как «русский Жерар Филип».
Жаль, что тогда он к нам не доехал со своим Сидом или Принцем Гомбургским. Одной театральной легендой стало бы больше. Тем не менее даже за те своих несколько дней в Москве он сумел наворожить еще один великий любовный союз. Мало кто знает, но именно на вечеринке у Лили Брик, устроенной в честь французского гостя, познакомятся Майя Плисецкая и Родион Щедрин.
Он все время незримо присутствовал в нашей жизни. Как далекий романтический идеал, как некий герой в черном гамлетовском плаще, ждущий своего часа, чтобы появиться во всеоружии победительной юности и гордой красоты. Таких мужчин в кино больше не было. Ни до, ни после. Такие актеры рождаются раз в 100 лет, а может, и еще реже? И уже одно это – достойный повод, чтобы нам вспомнить о Жераре Филипе. С самого начала мы задумали книгу его памяти к печальной дате, а получилась книга откровений.
Наверное, в этом тоже заключался его дар – провоцировать исповеди, вызывать любовные признания. Ему невозможно было солгать.
Лишь однажды Анн не сказала ему всей правды, скрыв от него приговор врачей. После бессмысленной операции он проживет еще два месяца.
…Мой отец знал с самого начала, что дела его плохи. И шансов на выздоровление почти нет. Перед смертью в реанимации он сказал маме почему-то по-немецки: «Gott mit uns» («С нами Бог»). Почему эти слова, выбитые на пряжке ремня всех немецких военнослужащих, вдруг возникли в его угасающем сознании? Папа не любил немецкий язык. Во время войны он оказался вместе с бабушкой в оккупации в Николаеве. И только чудо спасло их, сына и жену красного командира, от неминуемой гибели. С тех пор он не мог слышать немецкую речь. С нами Бог!
До последнего часа Жерар продолжал строить планы на будущее. Перед смертью составлял списки того, что хотел бы еще сыграть. Некоторые пьесы помечал фразой «Для меня через 20 лет…» Читал и перечитывал «Гамлета» по-английски. Изучал французские переводы. Записывал для себя, что знаменитую фразу «To be or not to be» надо говорить незаметно, почти впроброс, ни под каким видом не следует ее выделять.
В последний вечер читал «Троянок» Еврипида и зачем-то записал карандашом на обложке своего экземпляра реплику Гекубы: «Среди тех, кто счастлив на Земле, не считайте кого-нибудь одаренным Судьбой до тех пор, пока он не умрет». Умер во сне.
…С тех пор прошло 60 лет. Вереница черных автомобилей медленно движется по мокрому шоссе в Раматюэль. Это Прованс, где в ноябре всегда льют дожди.
Люди, стоящие по обочинам, бросают цветы под колеса проезжающих машин. Его последние цветы. Прощальные цветы осени.
Жерар просил похоронить его там, где тепло, где провел детство, где был счастлив с Анн.
Такая короткая длинная жизнь. Одно мгновение.
Сергей Николаевич
Август 2019
Одно мгновение
Я просыпаюсь рано. Еще темно. Не открывая глаз, я стараюсь снова глубоко погрузиться в сон, но тщетно. Я на каком-то печальном и пасмурном берегу, где-то на полпути между явью и кошмаром. Самое разумное было бы зажечь лампу и почитать, не дать мыслям заплутаться в лабиринте, но усталость делает меня безвольной, и я плыву к ярким воспоминаниям. Иногда я причаливаю к ним, и тогда они захватывают меня настолько, что я не могу отделить их от действительности. Но сознание не дремлет, и я скольжу от воспоминания к воспоминанию, поворачиваю голову к твоей подушке, которую по-прежнему кладу справа от своей, и снова вижу твое мертвое лицо, обращенное к моему пустому месту рядом с тобой в ту минуту, когда жизнь покинула тебя. Я вижу твои открытые глаза, спокойное, отсутствующее выражение твоего лица, раскрытые ладони твоих рук, которые подсказали мне тогда, что никакое страдание, никакой ужас не терзали тебя в последний миг. Потом, когда я долго смотрела на тебя, держала твою холодную руку, которая уже начинала костенеть, гладила твое лицо, я почувствовала, что ты отдыхаешь на нашей постели, как на берегу, а меня, потому что я еще жива, помимо моей воли уносит каким-то непреодолимым потоком. Ты навсегда стал недвижим, а я некоторое время еще буду двигаться. Смерть разлучила нас навеки.
Я открываю глаза, зажигаю лампу, я восстаю против самой себя. Начинается новый день, он не принесет мне никакой радости. Ты один видел меня, я одна видела тебя. Сегодня мне не с кем обменяться взглядом. Я живу впустую. Я знала, что так будет. В те дни, каждый из которых мог быть последним, я смотрела на тебя, я искала любовь, а находила смерть. Я молча молила: «Смотри же и ты на меня, смотри, ведь у меня останутся хотя бы воспоминания, у тебя же – ничего. Все исчезнет, ты не сможешь даже помнить. Небытие. Ты скоро возвратишься в небытие». Я была полна тобой, я тонула в твоих жестах и твоих взглядах. Я улыбалась тебе, чтобы увидеть, как рождается улыбка на твоих губах, я целовала твои руки, чтобы видеть, как ты целуешь мои. И я твердила себе, что никогда, никогда не забуду этого. Я хотела, чтобы каждый твой поцелуй навсегда запечатлелся на моем теле, чтобы каждая моя ласка помешала тлению завладеть тобой. Я боролась, не имея надежды на успех. Я была побеждена, потому что был побежден ты, но ты не знал о своем поражении.