— Твои будто не пьют, — проворчала Мария, но, судя по тому, как засветилось ее лицо, осталась довольна, что Василий не едет с Николаем именно из-за этого, а то последний год как чуть что, так бутылка.
Василий, и правда, с тех пор, как стал встречаться с Викой, пить перестал почти совсем. Даже не тянуло. Раньше все мысли о болезни, о неудавшейся жизни, а чтобы заглушить эти мысли, водка, как известно, первейшее средство. Теперь мысли его только о Вике, о минувшей встрече, о встрече грядущей, о том, что будут говорить друг другу, куда пойдут. Времени у них немного: часа два-три — не больше. И пролетают эти часы так скоро, что не успеваешь оглянуться. А хочется, чтобы в них был какой-то смысл, что-то такое, о чем будешь вспоминать днями и ночами, переживая, жалея о несказанном, о мыслях, пришедших в голову только теперь, пытаясь разгадать значение произнесенных Викой слов, их тайный смысл. И не потому тайный, что она тайну вкладывала в слова преднамеренно, а потому, что и сама она тайна для Василия, которая раскрывается по частицам, заставляя его всякий раз изумляться и радоваться.
А изумляться есть чему. Вика учится в Педагогическом институте, играет на фортепиано, хорошо рисует, прочитала уйму всяких книг. Родители Вики — люди не простые: мать преподает английский в том же Пединституте, отец работает на каком-то заводе главным механиком. Может быть, поэтому Василию кажется, что их любовь недолговечна, что он, простой рабочий, случайное увлечение интеллигентной женщины. Конечно, в Советском Союзе все равны, а рабочее звание самое почетное, и зарплата у рабочего высокой квалификации больше, чем у инженера или учителя, но если бы этим все и ограничивалось, то никто бы в институты не стремился. В жизни, увы, все не так, как о том говорят и пишут, а как оно на самом деле, об этом помалкивают.
Вика заслонила для Василия все: и работу, и семью, и самого себя. Что бы он ни делал, Вика точно стоит у него за плечом и смотрит, то ли он делает, хорошо ли. Закончит Василий модель, ошкурит, вычистит до блеска и, прежде чем модель будет покрыта графитом и превратится во что-то черное, некоторое время любуется переходами от одной породы дерева к другой, их текстурой, плавными или, наоборот, рубленными гранями, нагромождением всяческих фланцев, бобышек и перегородок. Ему жаль, что Вика не видит творение его рук: она бы точно восхитилась и порадовалась его умению. Конечно, картина или, скажем, скульптура есть произведение искусства, а модель — произведение инженерной мысли, которая практична и не терпит ничего лишнего, но, созданная его, Василия, руками, она ничуть не уступает произведению искусства, потому что тоже есть искусство, хотя и особого рода.
В позапрошлое воскресенье Василий был на воскреснике по сносу старых, обветшавших строений неподалеку от проспекта 25 Октября, бывшего Невского. Потом встретился с Викой, и они пошли в Русский музей. А там были такие скульптуры, что смотреть не на что, иная модель выглядит куда красивее и изящнее. Он пытался это доказать Вике, а она только рассмеялась и сказала, что он ничего не понимает. Что ж, может быть: пониманию его никто не учил. А только красивое от некрасивого отличить может — это уж как пить дать. Но на Вику он не обиделся: на нее вообще невозможно обидеться. Просто у нее свое мнение, у него свое. И это им не мешает, потому что Вика не выставляется перед ним со своими знаниями, наоборот, она частенько говорит, что если бы ему, Василию, образование, да при его способностях, он не модели бы делал, а, как минимум, конструировал машины.
Но однажды, вдруг заговорив об отце, призналась:
— А может быть, оно и лучше, что рабочий: ответственности меньше и вообще… Ведь папа мой сидел… Ты не знал?
— Нет.
— Да, сидел. В тридцать шестом его обвинили во вредительстве и посадили в Кресты. А когда Ягоду арестовали, папу выпустили и назначили главным механиком завода. Квартиру новую дали. А потом ему сказали, — я слыхала, как папа говорил маме, — что его посадили за то, что он из купцов. То есть сам папа купцом не был, а его отец, мой дедушка, был купцом второй гильдии. А ведь до этого дедушка был крепостным крестьянином… Только ты об этом никому, пожалуйста, не говори.
— Ну что ты! Я же понимаю, — успокоил Василий Вику.
— Поэтому мне пришлось поступить на вечерний факультет: на дневной не приняли. Теперь, правда, можно перейти на дневной, но я уже привыкла. Да и библиотеку бросать не хочется.
— А комсомол? Как же тебя в комсомол приняли? — удивился Василий.
— Как только папу освободили, так меня и приняли… Ой, Васенька, ты не представляешь, что мы пережили за эти полгода, что папа сидел в Крестах! И мама, и брат, и его жена — всех выгнали с работы. Нас даже из Ленинграда хотели выселить, да не успели: папу освободили. Представляешь: четыре месяца жили только на мою зарплату? Кошмар! — Помолчала, робко тронула его за руку, спросила: — Ты меня не разлюбишь за это?
— За что?
— За то, что я… что у меня дедушка такой.
— А ты-то тут при чем, глупенькая? И разве любят и разлюбливают за то, какими были дедушки и бабушки?
— Случается, что и за это, — вздохнула Вика, и Василий догадался, что это она о первом муже.
— Мало ли что случается. Значит, не любил. Да и не те времена нынче, чтобы за социальное происхождение человека наказывать. Сам Сталин сказал, что дети за отцов не отвечают.
— Сталин-то сказал, а на местах все делают по-своему, — уверенно заключила Вика. — У нас заведующую библиотекой выслали в Омск: из дворян оказалась.
— Так это она сама из дворян, а дети-то ее дворянами уже не считаются, дети уже советские.
— Дети титул по отцу получали, — засмеялась Вика. Качнула головой: — Все равно жалко.
Глава 18
Домой Василий вернулся затемно. Однако Витюшка не спал, ждал отца с ягодами из леса. Что отец уехал в лес по грибы и ягоды, Витюшке не очень понятно. Понятно, когда из магазина, куда он почти каждый день ходит с матерью. Он считает, что все, что можно есть, из магазина. И ягоды тоже, хотя он их ни разу там не видел.
— Газин агагу! — «Агагу» — это ягоды. Для Витюшки все, что ему нравится, «агагу».
Василий переступает порог своей комнаты и видит: Витюшка стоит возле стола и смотрит на него с робким ожиданием. Он не кидается к нему, ничего не просит, он ждет. Василий подзывает его к себе, открывает крышку бидона, вынимает ветку, усыпанную сизыми ягодами. На! Глаза у сына становятся большими, он радостно смеется, берет ветку и осторожно несет ее матери.
— Ма, агагу!
— Спасибо, сынок, хоть ты о матери заботишься, — говорит Мария, принимая ветку, и обиженно поджимает губы. При этом лицо ее становится каким-то деревянным, в черных бусинах глаз исчезает всякая мысль.
Василий знает, почему: она убеждена, что он должен был приехать раньше. Но он, не оправдывается, ведет себя так, будто ничего не случилось, будто он приехал вовремя, и Мария на него не дуется. В нем, Василии, все еще держится тепло Викиных губ, запах ее волос, звучит ее голос. Чтобы это не исчезло вдруг, надо поменьше обращать внимание на Мариины причуды.
Витюшка снова подходит к отцу и смотрит на него осуждающе: чутко улавливая настроение матери, он всегда на ее стороне.
— Держи, — говорит Василий, отводя глаза, и отдает сыну бидон. — Это все тебе и маме.
Витюшка тащит бидон к матери, и они вдвоем начинают вынимать из него ветки и раскладывать на столе. Василий, переодеваясь в домашнее, слышит, как сын тихонько и восхищенно повторяет понравившееся ему слово: «Агагу!», хотя, если захочет, может выговорить и «ягоды», и «магазин».
«Ну, куда я от него? — с тоскою думает Василий. — Здесь у меня уже что-то есть, а там то ли будет, то ли нет. Разрушить легко, а построить новое, да еще на несчастье других…»
Он хмурится, идет на кухню умываться, но в душе у него все поет, и он с наслаждением вспоминает минувший день, Вику, ее слова, свои ощущения…
7 ноября утром Василий встал раньше обычного, побрился, умылся, позавтракал и стал собираться на демонстрацию.
— Может, не пойдешь? — не слишком уверенно говорит Мария, глядя, как Василий повязывает галстук, стоя перед зеркалом. — Смотри, какая отвратительная погода…
Действительно: за окном ветер безжалостно треплет обнаженные деревья, закручивает штопором белые космы снега, кидает их в окно, громыхает жестью на крыше, воет в трубе печки-голландки.
Но Василий на робкий вопрос Марии лишь пожимает плечами: о чем спрашивать, если не идти никак нельзя? Между тем и он и Мария знают, что можно и не идти: о том, что у него не все ладно с легкими, известно начальству, поэтому оно, это начальство, не осудит его и не станет песочить на «треугольнике» и собрании коллектива, если он не пойдет на демонстрацию. Но для Василия важна не демонстрация, а то, что он сегодня вновь встретится с Викой. Они давно не виделись, почитай, недели две, лишь пару телефонных коротких разговоров, а это так мало, почти ничего. Он извелся, готов лететь к ней хоть сейчас, поджидать у дома, и никакие демонстрации ему не нужны.
Но Вика не может не идти на демонстрацию, и не только потому, что комсомолка, а потому, что сама считает обязательным для себя участие во всем, что касается комсомола, страны, своего коллектива. Поэтому и Василию приходится идти на демонстрацию тоже. А вот когда она закончится, они встретятся и проведут вместе часа два-три. Оправдывая эти часы, он может сказать Марии, что был с друзьями, — и это вполне веская причина для того, чтобы вернуться домой попозже: для Марии рабочий коллектив — тоже не пустой звук.
На Василии все тот же костюм, который он сшил по случаю премии за рацпредложение еще на Путиловском, но поскольку надевает он его лишь по большим праздникам, то костюм смотрится, как новый. Правда, он стал несколько просторен для Василия, но если одеть под пиджак теплую безрукавку, то всё приходит в норму.
— Тебя когда ждать? — спрашивает Мария, снимая соринку с коричневого пальто Василия.