Придя в отделение, Клубилин записал в тетрадь наблюдений про горящий свет на втором этаже в доме под номером 11. Еще о том, что в доме под номером 18 всю ночь топится печь и пахнет паленой шерстью.
Утром начальник отделения капитан милиции Михалычев, прочитав эти записи, сказал Клубилину:
— Молодец, товарищ Клубилин: с наблюдательностью у тебя положение на уровне твоей пролетарской сознательности. Но ты у нас человек новый, не обыкший, района своего еще не изучил, как тому следует по инструкции быть. Что касается дома 11, так там на втором этаже проживает писатель по фамилии Задонов. Днем, значит, отсыпается, а ночью пишет романы. Что касается дома 18, так это надо будет проверить, чего там по ночам жгут. Дело подозрительное, и если что случится, нам же и не поздоровится, что недоглядели.
Под утро подморозило. Клубилин вышел в последний ночной обход. Перед выходом он проверил наган, перемотал на ногах байковые портянки, застегнул под подбородком наушники утепленной буденовки. Выходить на холод не хотелось, но Клубилин изо всех сил старался быть сознательным комсомольцем и милиционером, он понимал, что без его обходов советская власть обойтись не может, что обходы его — дело государственной важности. Потопав на месте, чтобы ноги приняли нормальное в сапогах положение, Клубилин открыл дверь и шагнул в ночь.
Он поднимался вверх по Рождественке, когда его обогнали две черных эмки, а обогнав, одна за другой свернули в Большой Кисельный переулок. В последнее время эмки все чаще и чаще появляются на его участке. И всегда под утро. Клубилин знает, что в них сидят парни с Лубянки, что они в эти предутренние часы ездят арестовывать врагов народа. Клубилину почему-то хочется, чтобы на этот раз арестовали писателя из дома 11, который не спит по ночам и пишет какие-то там ро́маны. И он ускорил шаги, надеясь стать свидетелем исполнения своего желания.
И точно: эмки стояли возле дома 11, но свет в окне второго этажа уже не горел. Зато горел во всех окнах первого этажа. Значит, на этот раз писателю повезло: не за ним приехали. Или ошиблись этажом. Вот сейчас выяснят, и свет, погаснув внизу, загорится наверху. Клубилин постоял несколько минут на углу, понял, что парни с Лубянки не ошиблись, арест же — дело не скорое, и пошел по своему маршруту. Когда через час с небольшим, завершая обход, он вышел к Большому Кисельному переулку со стороны Большой Лубянки, то увидел, как из дверей подъезда дома 11 выводили двух человек и заталкивали в автомобили. При этом стояла такая тишина, как будто на первом этаже дома не осталось ни единой живой души. И вообще никого окрест, кроме этих парней с Лубянки, двоих арестованных и самого Клубилина.
Пугающе громко хлопнули двери автомобилей, заворчали моторы, эмки стронулись с места, проехали мимо Клубилина, свернули на Большую Лубянку и покатили вниз.
Клубилин долго смотрел им вслед, затем покачал головой и, вполне понимая свою еще неполную сознательность, вздохнул: конечно, враги врагами, а все ж таки люди. Жалко.
Глава 9
Алексей Петрович поднялся из-за стола, собираясь идти в спальню.
И тут с улицы донесся шум подъезжающего автомобиля. Или даже двух.
Он напрягся, прислушиваясь.
Шум двигателей заглох возле дома.
Захлопали дверцы.
Сейчас раздастся звонок…
Алексей Петрович почувствовал, как слабеют ноги и холодеет спина, деревенеет лицо, а то удовлетворение собой и блаженство, только что окутывавшие усталое тело, исчезли, осталось нечто давящее, остались безысходность и полное ко всему безразличие.
Цепляясь за стол вялыми руками, он тяжело опустился в кресло.
Звонка все не было и не было.
Зато снизу, из-под пола, послышались звуки будто бы передвигаемой мебели… Значит, это к нижним жильцам пожаловали ночные гости. Пришло облегчение, что не к нему или к брату Леве, но ожидаемого удовлетворения оттого, что к нижним жильцам, Алексей Петрович почему-то не испытал, хотя лет десять назад призывал на головы этих пришельцев из другого мира все кары небесные и земные.
Снова поднявшись на еще не вполне окрепшие ноги, он на цыпочках приблизился к окну, осторожно отвернул уголок шторы, осторожно же, почти не дыша, приблизил свое лицо к стеклу, глянул вниз. Внизу стояли два темных легковых автомобиля, припорошенные снегом. И ни души. И никакого движения. Лишь на углу светился, раскачиваясь под ветром, фонарь; в его желтом свете раскачивался желтый столб и желтый угол дома.
Выйдя в коридор, Алексей Петрович заметил силуэт брата на фоне торцового окна. Он приблизился к нему, спросил шепотом:
— Чего не спишь?
— А-а! — Лев Петрович махнул рукой, и огонек его папиросы проделал в воздухе замысловатую фигуру. Спросил также тихо: — Слыхал, к нижним приехали?
— Слыхал.
— И что думаешь?
— А что я должен думать? — хмыкнул Алексей Петрович, уже вполне обретший душевное спокойствие. — Приехали и приехали. Зря не приедут.
— Я тоже думаю, что не зря. Но где гарантия, что завтра не приедут за нами?
— Ты чувствуешь за собой какую-то вину? — спросил Алексей Петрович, зная наверняка, что спрашивает совсем не то и думает не то, что должен бы спрашивать и думать, что, сам того не желая, снова взял на себя роль посредственного актера, играющего посредственную роль. И перед кем? Перед родным братом… Впрочем, разве это первая и единственная его роль?
Снова огонек папиросы в руке Левы проделал замысловатую фигуру.
— У нас вчера не вышли на работу директор института, его зам по оргвопросам и парторг. Ходят слухи, что их взяли на Лубянку. На сегодня назначено общее собрание, на котором будет обсуждаться политическое лицо некоторых товарищей. В основном это люди не из научного круга, а больше по административной и хозяйственной части, но есть и дельные инженеры и даже двое ученых. Список обсуждаемых висит на доске приказов и объявлений. Не знаю, как ты, а лично я ничего не понимаю в том, что происходит, — шептал словно в лихорадке Лев Петрович.
— Я сам не знаю, что происходит, — признался Алексей Петрович. — Но если исходить из решений последнего съезда, Пленумов Цэка и тона газет, то речь может идти о новой чистке партийных рядов.
— Раньше тоже были чистки, — продолжал волноваться Лев Петрович, — но все делалось как-то не так. Я бы сказал: не с тем размахом, что нынче. Да и в газетах после расстрела зиновьевцев слишком много говорят о вредителях и шпионах, но больше всего — о троцкистах. Откуда вдруг они взялись в таком количестве?
— Классовая борьба, — опять совсем не то, что думал и что должен был сказать своему брату, произнес Алексей Петрович и почувствовал гадливость к самому себе от этих своих слов.
«Ты боишься, — признался он себе. — Ты панически боишься, что чистка коснется и тебя самого. Могут обвинить в недостаточной партийной активности. Могут придраться к написанному ранее. Как тогда, у Горького, когда Кольцов придрался к герою твоего романа: не верит он ему — и все тут. — Подавив в себе вздох, подумал обреченно: — А кто бы не боялся на твоем месте? Вон и Левка боится, хотя оснований бояться у него значительно меньше». А что произойдет завтра… то есть уже сегодня — не знает никто.
Вслух же произнес:
— Тебе, Лева, бояться нечего: ты не член партии. Иди и спи спокойно.
— Тебе, Алешка, хорошо говорить: тебя сам Сталин знает, небось не тронут…
— Может, это-то и есть самое слабое мое место, — горестно усмехнулся Алексей Петрович и, вынув из рук брата окурок, жадно затянулся дымом.
Снизу, из-под пола, донесся приглушенный женский вопль и тут же оборвался, точно женщине зажали рот рукой.
Братья замерли, прислушиваясь к наступившей тишине. Тишина длилась недолго. Внизу затопали по деревянным ступенькам крыльца, невидимого из этого окна, захлопали дверцы автомобилей, по всему дому отдался стук наружной двери. Заурчали двигатели и затихли вдали. Через минуту снова установилась глухая предутренняя тишина. Теперь, казалось, навсегда.
— Самое страшное, что я, например, совершенно не представляю, на кого нацелена эта чистка, — произнес Лев Петрович трагическим шепотом. — Ты говоришь: партия. Но заместитель директора нашего института беспартийный. Его-то за что?
— Мало ли, — опять заосторожничал Алексей Петрович. — Сталин говорит, что многие из высокопоставленных партийцев зажрались, большинство не умеет работать в новых условиях, кто-то стоит на стороне Троцкого, что среди определенной части советских и партийных работников все чаще встречаются казнокрады и взяточники. Вспомни, как Дзержинский, будучи наркомом желдортранса, расправлялся с теми, кто пользовался своим положением для собственного же обогащения. Вспомни, как Троцкий, сменив его на этой должности, распустил всю эту сволочь. А нынче, говорят, огромная часть бюджета страны уходит неизвестно куда. И что в таком случае делать Сталину? Беда в том, что прошлые чистки не дали почти никаких положительных результатов.
— Ах, Алексей, это все не то! — перебил Алексея Петровича брат. — Ты помнишь недавнюю статью Бухарина о том, что Россия уже не та, что была при царе, что она из страны Обломовых превратилась в страну трудового народа? Да и раньше он будто бы ошибался, говоря о России только в отрицательном смысле? Помнишь? Еще Бухарин помянул советский патриотизм — чудеса! Может, вот в этом смещении в сторону от прежних позиций и кроется вся нынешняя чехарда с кадрами? А? Как ты думаешь?
Алексей Петрович неопределенно повел головой.
— А статья Альтшулера в «Правде»? Это надо же, чтобы Альтшулер своих единокровных Лившица, Радека, Дробниса и прочих жидов сравнивал со Смердяковым! В голове не укладывается!
— Приспичило, вот и сравнивает. Еще сильнее приспичит — сравнит с Карамазовым. Впрочем, там не одни жиды, там и русских полно, — вяло поправил брата Алексей Петрович, имея в виду закончившийся в январе процесс по делу Пятакова, Муралова, Серебрякова, Радека и других партийных деятелей.
— Так в том-то и дело! — воскликнул Лев Петрович возбужденно. — У нас поговаривали, что Сталин мстит жидам за то, то они будто бы хотели лишить его власти и даже убить. Но если бы одним жидам, было бы понятно, а то ведь всем без разбору…