— Секретарь классной ячейки и… и другие. А классный руководитель, Татьяна Валентиновна, сказала, что надо разобраться, а потом принимать решение. Сказала, что поговорит с моими родителями. Вот и… — И Ляля кивнула головой на дневник, который Алексей Петрович все еще держал в руках.
— Девочка моя, ты вела себя совершенно правильно, — уверенно заговорил Алексей Петрович, не сбиваясь на сочувствие и прочие сентиментальные штучки. — А в школу я схожу, с вашей классной руководительницей поговорю. — Помолчал, обнял дочь за худенькие плечи. — Ты у меня молодец, малыш. Я горжусь тобой.
Ляля ткнулась ему в грудь и разрыдалась, но не так, как до этого, то есть от отчаяния, а с облегчением. Он не стал ее утешать, а лишь гладил по голове, давая выплакаться и успокоиться.
На сердце у Алексея Петровича и у самого-то было неспокойно. Он понимал, что поступок дочери лежит целиком на его совести, что ему надо было еще тогда как-то объяснить ей, что обуха плетью не перешибешь, что время такое и прочее в этом же роде. Но он и сейчас не знал, как это объяснить так, чтобы не уронить себя в ее глазах. Сам-то он, если признаться, струсил, сподличал, взявшись написать статью о Гнате Запорожце, и хотя слово национализм там произнесено не было, оно вполне подразумевалось из текста, а это и есть подлость. Но что ему оставалось делать? Подставлять свою голову под топор палача? Ведь ясно, как божий день, что Фефер со своей братией расписали среди писателей подобные статьи исключительно для того, чтобы прикрыться ими от возможных случайностей, что они, быть может, знают наверняка, в чем их могут обвинить и пытаются повязать с собою других. Иначе зачем вдруг такая бурная атака против национализма со стороны людей, еще вчера принадлежащих к сугубо еврейским националистическим организациям? Они и сейчас принадлежат к тем же организациям. Разве что вывеску поменяли. Отсюда и страх. И у тебя страх оттуда же — из твоего захудалого дворянства, с позиций которого ты смотришь на сегодняшний день. Не можешь не смотреть. Потому что это — в крови. И у них тоже в крови. Только не дворянство, разумеется, а местечковое иудейство. Или черт их знает, что там такое! Они и сами наверняка не знают. Как и ты не знаешь ничего конкретно о своем захудалом дворянстве.
Маше Алексей Петрович ничего не сказал о разговоре с Лялей и вызове в школу. Решил, что сходит в школу, поговорит, все выяснит, чтобы, когда уедет, у Маши не возникло никаких затруднений на этот счет. Он знал, что жена его перед такими проблемами совершенно беспомощна.
Но Ляля его беспокоила.
Стоило лишь представить себе дочь в коллективе, где все против нее, хотя бы только внешне, чтобы понять, как трудно ей приходится. Ну да ладно: апрель, май — а там летние каникулы, за лето, бог даст, все забудется, утрясется, вернется на круги своя.
Ночь Алексей Петрович спал плохо. И потому, что сегодня не сел за свой роман, чтобы успеть днем сделать все до отъезда, и потому, что не привык спать ночью. К тому же ему все представлялся предстоящий разговор с классным руководителем, а сама эта Татьяна Валентиновна виделась этакой мегерой с примитивными понятиями и мышлением. Он заранее ненавидел ее, в мысленном разговоре с ней тонко обличал ее в глупости и невежестве, уничтожал своей начитанностью и положением.
«В крайнем случае, — думал Алексей Петрович, — тонко намекну ей на свое личное знакомство со Сталиным. Уж против этого у нее никаких козырей быть не может».
Пялясь под тихое посапывание жены в темный потолок, он строил диалоги, в которых подводил разговор к этому намеку — и видел, как от страха белело невыразительное лицо классной дамы. И даже испытывал мстительное удовольствие от этого. Но потом, обругав себя по-всякому, пожалел и классную даму, и себя: «Она-то чем виновата? У нее свои Гнаты Запорожцы, ей самой приходится крутиться среди своих разномастных учеников, чьи отцы могут по нынешним временам стать кем угодно: и палачами, и жертвами. И вечно ты так, Алешка: напридумаешь заранее совершенно нереальные положения, а на самом деле все окажется куда проще, примитивнее и совсем не так, как ты себе представлял. Это тебе не роман, это жизнь. Так что спи и ни о чем не думай: утро вечера мудренее… Да и чего ты так переживаешь? С наркомами общался, с секретарями обкомов и крайкомов, с начальниками железных дорог, с маршалом, перед самим Сталиным стоял с бокалом в руке, а тут какая-то учителка. Тьфу!»
Но и во сне будущая встреча не давала ему покоя. Только во сне классная дама была похожа на Ирэн, она вела Алексея Петровича по каким-то запутанным коридорам какой-то невероятной школы, приводила его в анатомический класс с чучелами птиц и зверей, с белым скелетом человека на черном пьедестале и начинала раздеваться, снимая с себя то одну вещь, то другую и при этом объясняя, чему эта вещь служит. А сам он оказался почему-то в одних подштанниках и недоумевал, как же он теперь будет выбираться из школы в таком непристойном виде. А если об этом узнает Фефер, поездки в Армению не бывать…
Проснувшись в начале девятого и зная, что все давно уже встали, дети в школе, а Маша занимается по хозяйству вместе со свекровью, Алексей Петрович еще какое-то время лежал и переживал свой нелепый сон, потом испугался, что опоздает, вскочил, стал одеваться.
Маша следила, как он одевается, тщательно повязывает галстук, чистит ботинки.
— Как дети? — спросил он, укладывая в карман чистый носовой платок.
— Нормально, — ответила Маша и посмотрела на него долгим ожидающим взглядом. — Завтракать не будешь? — спросила она, снимая невидимые пушинки с его костюма.
— Я на Тверской, — соврал Алексей Петрович, решив пока не посвящать Машу в их с Лялей секреты, а рассказать все по возвращении домой, когда это все вполне прояснится. — Вернусь через два часа. Не позже. Тогда и позавтракаю. А ты, душа моя, пока разберись с моим чемоданом.
Поцеловал жену и вышел из дому.
Алексей Петрович в школу, да еще по вызову, шел впервые в жизни. До этого на всякие родительские собрания ходила Маша, а специально их по поводу каких-то отклонений в поведении детей в школу не вызывали: то ли не было отклонений, то ли эти отклонения считались нормальными. Он пожалел только об одном, что не видел Лялю перед уходом, не подбодрил ее.
Глава 18
Весна чувствовалась буквально во всем: и в первой траве, робко пробивающейся сквозь прошлогоднюю листву, и в криках ворон, и в синем высоком небе, и в теплом асфальте на мостовых, и в лужах, которые морщил веселый ветер.
Школа была обычной, построенной три года назад по единому проекту, хотя учились в ней дети многих партийных и государственных деятелей. Кирпичная, четырехэтажная, она выглядела весьма нарядно в окружении высоких берез, тополей и лип, в кронах которых галдели вороны вокруг старых гнезд.
Алексей Петрович уверенно прошагал через двор и вошел в большие двустворчатые двери, мысленно похохатывая над своими вчерашними приготовлениями. Особенно над приснившейся ему ерундой: ночь — вместилище нечистой силы.
Ляля подробно объяснила ему, как найти учительскую и как выглядит сама Татьяна Валентиновна, так что Алексей Петрович, едва отворив дверь учительской, сразу же в поднявшейся ему навстречу молодой сероглазой женщине узнал Татьяну Валентиновну и подивился точной портретной характеристике, которую на словах создала Ляля. Одно лишь не сходилось с описанием дочери: Татьяна Валентиновна представлялась ей пожилой, строгой и педантичной, на самом же деле она оказалась весьма милой и даже застенчивой женщиной лет тридцати. Более того, она встретила Алексея Петровича так, словно он был инспектором наробраза, явившимся разобраться в педагогических способностях учительницы по чьей-то жалобе, и теперь лишь от него одного зависит, что с этой учительницей станет.
«Конечно, она предпочла бы иметь дело с Машей, — подумал Алексей Петрович. — Надо будет спросить у Ляли, почему в дневнике появилось столь странное обращение именно к нему. Что за этим стоит: желание Ляли избавить мать от непривычной для нее роли, или она рассчитывала на авторитет своего отца? Все-таки, скорее первое, чем второе. К тому же Ляля ведь выступила на собрании с твоих слов, тебе и разбираться. Ну-у и… тут мог сработать нормальный инстинкт самосохранения».
— Очень рад с вами познакомиться, уважаемая Татьяна Валентиновна, — первым заговорил Алексей Петрович, улыбаясь своей слегка снисходительной улыбкой, которая — он это знал наверняка — так нравится женщинам. Остановившись перед ней в двух шагах, снял шляпу, склонил голову. — Здравствуйте. Задонов. Весь к вашим услугам.
Татьяна Валентиновна улыбнулась ему беспомощной улыбкой, несмело протянула руку. Алексей Петрович принял в свою ладонь ее узкую, да к тому же еще, и сложенную лодочкой ладошку, слегка пожал и удержал чуть дольше положенного, чем окончательно смутил классную даму.
— Итак, я вас слушаю.
— Вы извините, Алексей Петрович… Понимаете… У меня свободный час, а тут всегда народ…
— Да-да, разумеется! — подхватил Алексей Петрович. — Тем более что погода на дворе такая, что в дом заходить не хочется.
— Я сейчас… Я только оденусь…
— Позвольте за вами поухаживать.
— Да нет-нет, ничего, спасибо, я сама… я привыкла…
Но Алексей Петрович решительно отобрал у Татьяны Валентиновны ее пальто и помог ей одеться, отметив, что пальтишко — так себе, не первой свежести, явно перелицованное, а норковый воротничок — так и вообще почти без меха. Впрочем, сейчас все так ходят, разве что те, которые… Но ему не хотелось ни о чем таком думать, ему представилось на миг: а вдруг вот эта Татьяна Валентиновна и есть та самая женщина, о которой он… которая грезится ему по ночам… грезится рядом с потускневшей и располневшей Машей? Впрочем, нет, Маша и не такая уж полная, и не настолько потускнела, и другой жены ему, пожалуй, не надо, но… но что же делать, если все идет так, как оно идет? Разве он виноват в этом? К тому же он не распутник какой-нибудь, не знающий удержу и готовый кидаться на всякую бабу, лишь бы она не была противна. Просто он живой, нормальный мужик.