— Я буду жаловаться, — бросил Жуков, повернулся и вышел.
Он быстро шел по длинному коридору. И чем дальше, тем все более крепло в нем ощущение, что движется он как бы в пустоте: все, кто появлялся в коридоре, куда выходило множество дверей, тут же, завидев командира корпуса, кидались назад, точно он был прокаженным и мог заразить любого, кто окажется с ним рядом.
Войдя в свой кабинет, не обратив внимания ни на своего адъютанта, ни на дежурного по штабу, вскочивших при его появлении, он сел за стол и обхватил голову ладонями. Хотя он погрозился жаловаться, но слова были сказаны только потому, что сказать больше было нечего. Да и кому говорить? Этому капитану, который и сам небось дрожит за свою шкуру в ожидании, как бы и его не притянули за подобное же. Жаловаться в политуправление округа? Бесполезно: начальник политуправления присутствовал на партконференции и словом не обмолвился против. Остаются двое: Ворошилов и Сталин. Но не усугубит ли жалоба, отправленная на их имя, его положение? Станут ли они разбираться с каким-то комкором, каких в армии не один десяток? Нет, этот шаг надо хорошенько обмозговать.
Нажав кнопку вызова, он приказал застывшему в дверях адъютанту:
— Вели оседлать моего коня.
— Есть! — произнес адъютант и вышел из кабинета, тихонько прикрыв за собой дверь.
Через десять минут Жуков спустился с крыльца. Ординарец держал под уздцы вороного дончака. Рядом стоял адъютант со своим конем.
Жуков с крыльца вдел ногу в стремя, кинул в седло крепко сбитое тело. Увидев, что и адъютант садится в седло, коротко бросил:
— Останешься здесь. Я буду через час.
Огрел коня плетью, и тот, взвившись на дыбы от незаслуженной обиды, рванул с места в карьер, храпя и екая селезенкой.
Мимо пролетали дома и домишки захолустного городка, приютившегося на крутом берегу небольшой реки. Из-под копыт шарахались куры и гуси. Над плетнями белели белыми платками бабьи головы, соломенные шляпы стариков.
Несколько минут бешеной скачки — и последний дом остался позади, а грунтовая дорога с разъезженными тележными колеями почти сразу же нырнула в густой полумрак елового леса. Свистел в ушах ветер, мелькали стволы деревьев, солнечные пятна сменялись темной тенью, конь выгибал шею, косил кровавым глазом, будто пытаясь угадать, как долго ему скакать неизвестно куда и зачем.
Вымахали в поле, голубое от цветущего льна. И Жуков придержал коня, пустив его размашистой рысью. Дальше потянулся луг. Слева река, справа пасется стадо коров, мечутся туда-сюда их хвосты, отгоняя мух и слепней. Пастух стоит в распахнутом брезентовом дождевике, длинный ременный кнут свисает с его плеча, над лесом и полем громоздятся облака. Похоже — к дождю.
Жуков повернул к реке, берега которой поросли копнообразными ивами. Конь вошел в воду по колена, стал пить, фыркая от удовольствия, роняя в воду звонкие капли.
Так что же дальше? Скакать и скакать, а потом вынуть револьвер и застрелиться? Как Гамарник? Нет, это не выход. Но и ждать, пока над тобой поднимется топор палача, еще хуже. И думать тут не о чем. Отбить телеграмму Ворошилову, который его, Жукова, знает. Может, не так хорошо, как хотелось бы, но рядом с ним Буденный, тот знает лучше, подскажет, если, конечно, спросят. А вторую телеграмму — для страховки — Сталину. А там будь что будет.
Через час Жуков остановил коня возле почты, привязал его к стойке крыльца. Вошел в открытую дверь, в прохладный полумрак небольшого помещения. Спросил:
— От вас можно послать телеграмму в Москву?
— Да, конечно, — ответила молодая и очень миловидная женщина.
Но Жукову было не до ее внешности. Он попросил бумагу и карандаш.
— Так есть бланк, товарищ командир, — сказала женщина, мило улыбнувшись. — А на столе ручки и чернильница.
— А-а, ну да. Давайте ваш бланк. Два бланка, — поправился он.
Взяв бланки, уселся за стол, задумался. Потом решительно написал:
«Партийная организация шестого кавкарпуса возбудила против меня дело в противодействии политике партии в военном строительстве, связях с осужденными врагами народа, преклонении перед Западом. Считаю эти обвинения необоснованными. Прошу разобраться. Комкор Жуков Г.К.» Перечитал, остался доволен. Затем написал адреса: «Москва, Кремль, Сталину И.В.» — на одной телеграмме; «Москва, Наркомат обороны, Ворошилову К.Е.» — на другой.
И отдал бланки женщине.
Женщина, прочитав, тихо охнула и прикрыла рот ладонью.
— Тут вот у меня телеграмма от Жюкова… Что это за Жюков такой? — спросил Сталин у маршала Ворошилова, когда тот собрался покинуть кабинет после доклада о прошедших учениях в Закавказском военном округе.
— Жуков? — переспросил Ворошилов. — Жуков — это командир Шестого кавкорпуса, который дислоцируется на границе с Польшей в Белорусском военном округе.
— И что? Почему он обращается непосредственно ко мне через голову своего начальства. У тебя что, субординация не соблюдается?
— Соблюдается. Но это особый случай. Я говорил с Буденным. Он отзывается о Жукове положительно.
— Значит, он и тебе жаловался?
— Жаловался.
Сталин встал из-за стола, прошелся по ковру вдоль стола для заседаний. Остановился в его конце, велел:
— Разберись.
— Я передал это Мехлису… — начал было Ворошилов.
— Сам разберись! — повысил Сталин голос. — Мехлису только дай, он всем головы поотрывает.
— Хорошо, Коба, я разберусь лично.
— Не сам. Поручи Буденному: он должен знать свои кадры. Вот пусть и занимается.
Сталин помолчал, затем тихо произнес, но Ворошилов расслышал:
— Мне нравятся люди, способные постоять за себя.
Глава 16
В огромной квартире, занимаемой Всеволодом Эмильевичем Мейерхольдом, директором и главным режиссером театра имени Всеволода Эмильевича Мейерхольда же, собралось десятка три актеров, писателей, композиторов, режиссеров, поэтов, драматургов, критиков — все евреи. Ждали гостя — знаменитого немецко-еврейского писателя Лиона Фейхтвангера, приехавшего в Москву на короткое время из… Никто не знал, откуда он приехал, где нашел приют после побега из немецкого концлагеря, куда его отправили, едва Адольф Гитлер захватил власть в Германии.
Приглашенные сидели за большим столом, на котором стояли бутылки с коньяком, водкой и вином, вазы с фруктами, плотно закрытые крышками салатницы.
Обычно, когда эти люди встречались, тут же начинались разговоры «за театр», «за литературу» и за прочие милые их сердцу вещи. Но сегодня оживленного разговора между хорошо знающими друг друга людьми не получалось. Разве что реплики «за погоду», в том смысле, ожидать ли еще холодов и не летних дождей, и когда наконец лето заявит о себе во весь голос.
— Как мерзко, братья, жить в Москве в объятьях питерской погоды, — продекламировал поэт Фефер, поведя в пространстве тонкой рукой.
— И изнывать весь день в тоске, глядя на мрачны небосводы, — подхватил другой поэт, по фамилии Уткин.
Посмеялись, но не слишком весело.
Гость запаздывал.
Нервничали, поглядывая на часы.
Нервничал хозяин, бегал по гостиной, заламывая руки. Иногда останавливался, окидывал взглядом стол и собравшихся за ним людей, морщил лоб, что-то вспоминая очень важное, и уже в какой раз напоминал:
— Значит, как договорились. Чтобы никакой разноголосицы.
Хотя встреча эта была, по заверениям хозяина квартиры, вполне легальной, и на ней присутствовало сразу несколько «секретных» сотрудников НКВД, о которых знали все присутствующие, однако тот факт, что в одном месте собралось столько евреев для встречи с иностранцем, в то время как по стране катится небывалая чистка всех и вся, заставляло многих ежиться и даже жалеть, что их втянули в непонятное для них дело. При этом было известно, что встреча запланирована свыше, следовательно, результат ее тоже запланирован и не может таить в себе ничего страшного. Более того, каждый знал, что сказать по тому или иному поводу, и без всяких там двусмысленностей, а ясно и понятно, чтобы гость, оказавшись за пределами страны, не смог повернуть слова по-своему и не в ту сторону. А кое-кому вообще не досталось никакой роли, разве что кивать головой и молчать. Не знали только, о чем может завести речь почетный гость, а всего не предусмотришь. Тем более что имелся печальный опыт с Андре Жидом.
Наконец раздался звонок в дверь.
Мейерхольд, похожий на складной метр, с вытянутым лицом, кинулся в прихожую. Там затарахтели восклицания на немецком языке, и все гости почему-то встали из-за стола при звуках этой речи. Возможно, они не хотели, чтобы зарубежный гость подумал, будто они пришли сюда поесть, а не ради знаменитого писателя с той стороны. Возможно и всякое другое толкование — в зависимости от того, кто будет толковать и с какой целью.
В гостиную вошел человек лет пятидесяти, в черном костюме и черном галстуке, в белой рубашке, с гладко зачесанными назад черными с проседью волосами, в больших очках, с несколько выдвинутой вперед нижней челюстью и слегка приплюснутым носом. Человек без улыбки внимательно оглядел стоящих вокруг стола людей, точно стараясь убедиться, что все они именно те люди, которых он желал видеть, и только после этого произнес не слишком внятно:
— Шолом!
— Шолом! — вразнобой ответили ему собравшиеся.
И тотчас же робкая улыбка озарила лицо гостя, и навстречу ему засветились ответные улыбки.
И только после этого Мейерхольд выдвинулся чуть вперед и представил гостя на идиш:
— Лион Фейхтвангер. Наш друг и… товарищ. Прошу любить и жаловать.
После чего осторожно подхватил гостя под локоток и провел на почетное место. Задвигались стулья, все сели, с облегчением выпустили из груди застоявшийся там воздух и уставились на гостя.
Первым взял слово хозяин. Он так и сказал:
— Я беру слово на правах хозяина и хочу сказать, что мы собрались здесь в счастливое мгновение нашей жизни, чтобы сердечно приветствовать от имени всех евреев Советского Союза прославленного нем… э-э… прославленного писателя, который приехал в нашу страну, влекомый поисками истины, которая состоит в том, что мы с вами живем в великое время противостояния правды и лжи, противостояния, в котором правда непременно победит. Потому что, я бы сказал, мы все способствуем-таки по мере своих сил этой победе. А теперь позвольте предоставить слово уважаемому гостю, Лиону Фейхтвангеру.