— О-о! — воскликнул Бельский, польщенный вниманием наркома. — То была великолепная уже работа! Мы пронюхали через осведомителей о готовящемся налете на базу промтоваров, устроили там засаду и перестреляли одиннадцать человек, взяв живым только главаря банды Гришку Червоного Валета. Он нам потом выложил все малины, тайники, где хранилось награбленное, скупщиков краденного и даже мастерские, в которых ювелирные изделия переделывались до неузнаваемости или переплавлялись в золотые и серебряные слитки, а на шубы и манто вешались другие ярлыки. На широкую ногу было поставлено, — восхищался Бельский. И посоветовал Берману: — Ты возьми его к себе, назначь начальником производства какого-нибудь лагеря, дай ему развернуться, проявить инициативу, заинтересуй его морально и материально — он тебе горы сдвинет, планы перевыполнит и соцобязательства. А главное, он такой авторитет в воровском мире, что за ним пойдут тысячи воров и бандитов.
Берман скупо улыбнулся и пообещал непременно применить таланты Червоного Валета на поприще лагерного производства. Однако заметил:
— Он у меня не один такой. У меня таких много, все при деле и пятьдесят восьмую статью держат вот так. — И начальник ГУЛАГа сжал веснушчатый кулак и потряс им в воздухе.
В зале заканчивали накрывать на стол. Суетились женщины, прислуга. Поближе к столу подтягивались мужчины, щупая воздух голодными носами. Бабель сыпал одесскими анекдотами. Фриновский закатывался оглушительным басом. Смех Бельского рассыпался мелким бисером. Берман кривил полные губы.
Лишь Николай Иванович оставался серьезным и сосредоточенным. Он бесшумной тенью скользил среди гостей и домашней обстановки, но чувствовал себя чужим и даже ненужным здесь человеком. Он знал, что подчиненные его не любят и даже презирают, хотя и льстят при всяком удобном и не слишком случае, жена не любит и презирает тоже. При этом Николай Иванович считал это положение вполне нормальным и даже обязательным.
А еще в этой шикарной квартире незримо присутствовал Колька Ежов из далекого и невозвратного прошлого. Он пристально наблюдает за другими и за самим Николаем Ивановичем, вслушивается в голоса, вдумывается в смысл легкомысленных речей, самому Николаю Ивановичу позволяя говорить редко. При этом Колька Ежов видел всех обнаженными, то есть буквально в чем мать родила, — как, впрочем, и самого наркома Н.И.Ежова, — разрешая ему изумляться своей способности видеть, что все носят как бы двойную личину, а иногда и фамилию (Бельский, например, и не Бельский вовсе, а Левин, и имя с отчеством у него другие), но более всего изумляться тому, что товарищ Ежов, поднявшийся на такую страшную высоту, где и дышать-то затруднительно, и голова кружится, однако все еще живет, все еще двигается, ест, пьет, дышит, думает и говорит.
Дома Николай Иванович редкий гость, разве что приедет ночевать, да и то не каждый день; дом… то есть огромная казенная квартира, тесно заставленная всяческой мебелью, был ему чужим, он часто, появившись в нем после нескольких дней отсутствия, не узнавал комнат, в которых хозяйничала Евгения Соломоновна, то и дело вводя в них что-то новое, заменяя одно на другое, переставляя, перемещая из одной комнаты в другую. Наверное, в этом и состоял смысл ее существования. Да еще в любовных утехах.
Свою же комнату, называемую кабинетом, Николай Иванович велел не трогать и ничего в ней не менять без его ведома. В своей он запирался, отгораживался от мира, успокаивался, если день был не слишком удачным, в своей он расслаблялся и позволял себе быть самим собою — маленьким Колькой Ежовым, которого может обидеть всякий.
Но были в Москве квартиры, записанные за наркоматом внутренних дел, в которых Николай Иванович встречался со своими личными осведомителями, молодыми мужчинами и даже мальчиками определенного свойства, а иногда и с женщинами, но тоже не с обычными, а отмеченными своеобразными пороками. Искать этих мужчин и мальчиков, по-особенному развратных женщин не приходилось: все они были на учете, так что стоило приказать — и тебе доставят кого пожелаешь, и ты можешь делать с ними все, что угодно. В секретных комнатах, Николай Иванович царь и бог, там — да еще в своем кабинете — он жил той жизнью, которую определяло его положение и возможности, там Колька Ежов помалкивал в тряпочку, хотя и действительная жизнь была ущербной в своей основе, и часто, оглянувшись на прожитый день, Колька Ежов говорил Николаю Ивановичу, иногда вслух:
— Ну и скотина же ты, Николай Иванович! Право слово, скотина, да и только.
Слова, обращенные к себе, были надуманными, выдернутыми из надуманной жизни, не приносящими облегчения, потому что ничего не меняли в его жизни, ничего не значили, то есть не больше фиги в кармане собственных штанов, однако слова эти были нужны, доказывая Николаю Ивановичу, что в нем что-то осталось от прошлого Кольки Ежова, где все было просто и ясно, как восход и закат солнца, как ветер и дождь.
Глава 6
Стол накрыт. До Нового года полчаса. Самое время проводить старый. Расселись за столом, наполнили рюмки и бокалы, хозяин поднялся, прокашлялся, заговорил, и Колька Ежов из далекого прошлого отметил, что говорить Железный Нарком Ежов не умеет, но все слушают его с таким вниманием, точно он сам Господь Бог, который благовестит овцам своим нечто небывалое. Более того, появлялся ехидный интерес к тому, чтобы речь свою намеренно коверкать и искажать: мол, нате вам, ешьте, а мало покажется, я могу и матом, и как угодно, могу просто мычать, а вы должны улавливать и не переспрашивать, иначе я вам… Но дальше желания дело не шло: они, сволочи, умные, они только и ждут, когда он споткнется, когда что-нибудь ляпнет невпопад, тут же раскусят, разжуют и выплюнут; они — они из другого мира, они из другой глины, они тут были всегда, то есть аж с семнадцатого года, и они — одно целое, а он — пришлый, пригретый, прирученный и натасканный для особых надобностей.
Николай Иванович, выпятив грудь и вскинув маленькую голову, говорил медленно, тщательно подбирая слова, едва разжимая губы, и потому голос его звучал как зудение большой мухи, бьющейся о стекло:
— Дорогие товарищи и друзья! — произнес Николай Иванович, а получилось у него: «Дзорзогзие тзовзарзищси и дрзуззя!» Да еще с присвистом. Да еще со шмыганьем носом. Но все смотрели на него с благоговением, даже Евгения Соломоновна, а Бабель — так прямо-таки с восторгом.
Николай Иванович кашлянул и, приоткрыв рот пошире, так что зудение почти исчезло или перешло в сипение, продолжил:
— Да. Потому что вы… то есть мы… не только товарищи по борьбе, но и друзья по, так сказать, родству души и чувства, потому что партия и товарищ Сталин, как говорится… а только, если разобраться, в каждом деле есть свои тонкости и, я бы сказал, свойства, потому что определяют достаточные основания для дальнейших шагов в направлении… этого самого… ну и, я бы сказал, хорошей работы, и мы в этом году с вами поработали сугубо хорошо. Да. Тыщи и тыщи врагов народа и контриков, скрытых троцкистов, шпионов и вредителей вывели на чистую воду и… Ну, и так далее. Впереди у нас еще достаточно такой же работы и в Москве, и на Дальнем Востоке, и на границах, и везде, где строится, не покладая рук, социализм и мировая революция…
Николай Иванович увлекся и позабыл о своих выпирающих деснах и кривых зубах, он теперь разевал рот во все его возможности, и слова лезли на язык сами, и сами же с языка слетали, как вольные птицы. Николаю Ивановичу даже нравилось то, что он говорил и как он эти слова произносил, то есть с чувством и, можно сказать, на высоком идейном уровне — не подкопаешься, не придерешься.
— Поэтому в каждом кирпиче, в каждом гвозде, — продолжал он уже совершенно без зудения и сипения, — в каждой там домне, электрической станции и тому подобных предметах нашей суровой действительности есть и наш с вами тяжелый чекистский труд, за который с нас достаточно строго спрашивает партия и товарищ Сталин, дают нам ордена и всяческие почести от партии и советской власти, и который есть теоретическое и практическое, так сказать, воплощение марксизма-ленинизма-сталинизма в действии. Исходя из выше сказанного, имея в виду наши с вами достижения и победы, я предлагаю первый тост за товарища Сталина, как он есть наш вождь и учитель во всех наших делах и помыслах, а без него мы ничего не значим! За товарища Сталина! Ура!
— Ура! Ура! Ура! — дружно рявкнули мужчины, но женские голоса запоздали, прошли горохом и замерли на падающей ноте, однако общей картины не испортили, а даже наоборот, то есть внесли в нее свои краски и звуки.
Выпили стоя. Сели и облегченно застучали вилками и ножами, понимая, что без такой речи нельзя, что будет еще одна — уже новогодняя, а дальше — как придется.
Потом выпили еще по одной. Потом еще.
— Мужчины, вы что? — играя подведенными глазами, воскликнула Евгения Соломоновна. — Так будете стараться, окажетесь под столом. С кем же нам, бедным, прикажете встречать новый год? С кем танцевать?
Мужчины весело заржали. Бельский полез целовать Соломоновне руку. Восхищенно бубнил:
— Чтобы мы, чекисты, да так опозорились — ни в жисть! Вы, наша очаровательнейшая хозяюшка, не беспокойтесь: под столом не окажемся. Мы всегда на щите и с мечом.
Бабель, так и не научившийся пить, уже захмелевший, блеснул восторженной слезой:
— Чудеснейшие люди! Прекраснейшие люди! Преклоняюсь! Новый роман — о чекистах! Об их безмерной преданности долгу и коммунистической идее! Ах, я не могу! Не в силах сдержать… — лепетал он почти так же бессвязно, как только что до него Николай Иванович: — Недавно получил письмо от своего друга Винницкого… с Дальнего Востока… Ну, вы его знаете… День и ночь, пишет, день и ночь делают свое дело — везде: в городах и глухомани, на заводах и фабриках! Выкорчевывают, так сказать… Восторгаюсь! — Встретился с угрюмым взглядом хозяина дома, подумал с испугом: «Неужели знает?», и тут же, заглушая страх, понесся дальше: — Нет, Николай Иванович, дорогой мой, я совершенно искренне и, так сказать, от полноты чувств.