— Значит, не такие уж они ученые, если не смогли. Опять же, они, ученые, к каким мы ходили, все мужики да мужики, детишек не рожают, грудью не кормят, не тетюшкают, ночи над ними не проводят, а лишь расспрашивают нянечек да фельдшеров-акушеров, что и как. Пока сам не попробуешь какое-то дело от начала до конца да собственными руками мысли свои не утвердишь, к примеру, в металле или в дереве, ничего толкового не увидишь и не изобретешь, — заключил Василий, и Мария, так ничего и не поняв из его рассуждений, решила, что ученость ученостью, а бабка бабкой. Тем более что результат налицо.
Тот факт, что дочка перестала орать беспричинно, в настроение Василия никаких изменений не внес: жизнь казалась ему зряшной, не удавшейся, впереди ничего светлого не предвиделось. Марию он не только не любил, но все отдалялся от нее и отдалялся, с нею почти не разговаривал, о своих делах не рассказывал, о ее делах и заботах знать не хотел. Даже ласки по ночам стали для него обременительной обязанностью. К тому же, чахотка не проходила, что он только не делал: и «бобровую струю» пробовал, и собачий жир, и настои из трав, и даже грудное молоко, которого у Марии было больше, чем требовалось дочери. Ничего не помогало. Правда, дело до кровохарканья еще не дошло и внешне на нем болезнь почти не отражалась, но из рассказов больных со стажем он знал, что дойдет и до кровохарканья, и до всего прочего непременно. И тогда, казалось Василию, конец всему.
Иногда он думал, что чем так, без пользы, подыхать, так не лучше ли что-то сделать такое, что-то смертельно рискованное, и тем самым принести пользу людям? Хоть какую-нибудь. Вон врачи — берут и прививают себе какие-то страшные болезни и, прежде чем умереть, рассказывают, что чувствуют и как болезнь эта в них развивается. Он бы тоже мог пригодиться для такого дела. Или вот полетели стратонавты на воздушном шаре и все погибли. А, небось, люди были здоровые, сильные и ученые. Зачем умирать таким? Зато Василий мог бы полететь без ущерба для науки, даже с пользой: что надо, сделал, записал и умер. Все равно ведь помирать. Тогда бы о нем написали в газетах, может, поставили бы памятник: «Здесь лежит тот, кто отдал человечеству свою жизнь…» Или что-нибудь в этом роде. А может статься, тогда сам Сталин прочитал бы, как он, Василий, старается для науки, и приказал бы докторам вылечить его непременно. Вылечиваются же иные чахоточные. Чем он хуже?
И много еще всяких изумительных проектов возникало в голове Василия, особенно по ночам, но все они рассыпались в прах, едва наступало утро. Зато родилась идея построить во дворе сарай, в котором можно держать кое-какие вещи, нужные зимой и не нужные летом. И вообще можно заниматься каким-нибудь полезным делом. Идея казалась вполне реальной, и он, подбив двоих соседей, такого же примерно с ним возраста, собрал деньги, выписал тес в профкоме завода, и едва потеплело, тес этот привез во двор.
И началось великое строительство сарая для трех семей, которое так все эти три семьи увлекло и так сдружило, что даже удивительно, как это они до этого жили и лишь раскланивались при встрече, не испытывая друг к другу никаких чувств и влечения. Теперь, что ни праздник, что ни выходной — все вместе. Жизнь наполнилась новым смыслом, новым содержанием, приобрела новые краски. И Мария вроде бы расцвела, и сам Василий вроде бы выпрямился, перестал глядеть в землю и мечтать о несбыточном.
И однажды получил Василий премию за рацпредложение и купил фотоаппарат «лейку». С этих пор почти все свободное время стал проводить в сарае, где оборудовал фотолабораторию. А чтобы не мерзнуть, поставил буржуйку. Здесь он сам проявлял кассеты, сушил их, печатал фотографии, глянцевал и раздаривал направо и налево.
Фотографом Василий оказался толковым, чувствовал свет и тени, быстро научился использовать природу для придания разнообразия своим фотографиям, чтобы не просто люди, а еще и воспоминание о каком-то событии или каком-то месте, поэтому не только в собственном дворе из-за своего фотоаппарата, но даже и на заводе стал весьма заметным человеком.
Между тем 38-й год во всю закручивал гайки по всем направлениям жизни, так что резьба похрустывала от перенапряжения. Да только ни Василий, ни его новые друзья этого почти не ощущали, на них это никак не сказывалось. О всяких ужасных делах троцкистов, шпионов и вредителей они узнавали из газет и сообщений по радио, которое было в каждой квартире. Да еще кричало со столбов на перекрестках с шести утра до двенадцати ночи, да еще слухи разные, да митинги на заводах и фабриках, но в общем и целом ничего страшного не происходило, ничего не взрывалось, никого не убивали по партийной, профсоюзной или еще какой линии, разве что по пьянке, и страхов никаких никто не испытывал, потому что рабочий человек — он что? — его дело работать и не трепаться по кухням и курилкам о том, в чем ничего не смыслишь. А если что-то и происходило, то где-то далеко, например, на Дальнем Востоке или на Украине, в Испании или в Китае, где коммунисты и им сочувствующие боролись за лучшую жизнь. А если в Москве или в Питере, так исключительно наверху, среди начальства. Вот и пусть оно, начальство то есть, само и разбирается, кто там у них прав, а кто виноват.
Да и жизнь в стране, несмотря на все тайные вредительства врагов советской власти и явное разгильдяйство и бюрократизм, улучшалась постоянно, и Василий со своими товарищами ощущал это практически: в магазинах товаров стало больше, продуктов тоже, строились дома для рабочих, увеличивалась зарплата, можно было поехать на курорт или в дом отдыха, дети практически бесплатно проводили дни в детских садах и яслях, и совершенно бесплатно учились в школах и высших учебных заведениях. Ну и порядка тоже прибавилось. И не только на заводе, но и на улицах, и на транспорте, в тех же магазинах. И даже в кино. Раньше соберешься пойти в кино, а билетов в кассе нет, зато какие-то темные личности продадут тебе хоть дюжину, но за цену втрое и впятеро большую. Темные личности как-то сразу исчезли, исчезли хамоватые продавцы в магазинах, теперь по ночам можно гулять по городу где угодно, и никто к тебе не пристанет, не оскорбит, не ограбит. Тихо стало на улицах Питера, спокойно. Значит, правильно товарищ Сталин начал борьбу со всеми этими врагами народа, со всеми троцкистами и вредителями — все неурядицы и трудности от них происходили, все на пользу капитала и фашистам. Теперь весь этот народец канал Москва-Волга строит, золото на Колыме моет, лес в тайге валит. И поделом. Можно даже сказать, что у них внутри тоже какая-то болезнь, похлеще чахотки, обнаружилась, из-за этой вредной болезни и порешили использовать этот народец с большей для государства пользой, хотя и против желания особо вредных элементов. Ну и, само собой, чтоб других не заражали.
Василий и его товарищи по работе всегда дружно голосуют против вредителей-троцкистов, за то, чтобы их не щадили, не жалели. Ни их, ни детей их, ни родственников: известно, что яблоко от яблоньки недалеко падает. Уж коли НКВД решило, что виноват данный товарищ, то есть гражданин, то так тому и быть. Вот и в газетах пишут, что «железный нарком товарищ Ежов» не ошибается, делает свое дело правильно, постоянно выкорчевывая из советской действительности наиболее вредные элементы, и партия ему полностью доверяет.
Месяц назад так же привычно проголосовали на митинге за смертную казнь Бухарину и Рыкову, Ягоде и Розенгольцу и еще каким-то там типам. Ненависти Василий к ним не испытывал, но и сострадания тоже: воспринимались они даже и не как люди, а просто как некие символы, обозначенные фамилиями, за которыми не стояло ничего живого, способного чувствовать боль и страдание. Да и кто их гнал туда, наверх, кто заставлял бороться со Сталиным и Лениным, вредить советской власти, составлять заговоры? Сами же себя и заставляли, сами себя и гнали. Сами пусть и расхлебывают.
Глава 15
После работы Василий купил в киоске возле проходной газету «Ленинградская правда». Развернул, шел, читал на ходу. На Дальнем Востоке раскрыт крупный заговор. Раскрыты заговоры на Украине, в Сибири, на Урале, в Средней Азии. Эка сколь заговорщиков и вредителей! Но Сталин — голова-а! Он да Ежов, да Ворошилов с Буденным, да другие товарищи развала СССР не допустят, руки всем врагам укоротят — на сей счет Василий был спокоен.
Дойдя до трамвайной остановки, он потолкался в плотной толпе, поглядел на то, как штурмуют вагоны спешащие домой люди, махнул рукой и пошел, но не в сторону дома, а совсем в противоположную от него сторону. То ли погода была слишком хороша, то ли трястись в переполненном трамвае не хотелось, он и сам не знал, что повело его к Неве, повело властно, как бывает во сне: и не хочешь куда-то идти, а идешь. Пока не проснешься.
Воздух был густо настоян на запахах нагретой земли, молодой травы и листьев. В свете еще высоко стоящего солнца мельтешила мошкара, возились в старых липах воробьи, тренькали синицы, что-то невесомое ложилось на лицо Василия, обволакивая нечеловеческой лаской. Ни ветерка, ни облачка в лазурной вышине. А едва завернул за угол заводской стены, как окунулся в тишину — ни трамвайного звона, ни людского гомона, лишь с дальнего перекрестка наплывала песня из кинофильма «Цирк» с Любовью Орловой в заглавной роли, и хотя слов разобрать нельзя, Василий и не вслушивался в слова, он их угадывал:
Широка Страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек.
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек…
— пел могучий и торжественный мужской голос.
И Василий, уже дважды посмотревший кинофильм «Цирк» вместе с Марией, некоторое время шел и пел про себя вслед за доносящейся мелодией, но потом мелодия пропала, а тишина над Невой вытеснила из его головы и саму песню.
У Василия второй день в доме гость, вернее, гостья — сестра Марии Аня, приехавшая в Питер из Торжка по каким-то своим делам, баба широкая, шумливая и надоедливо-деловитая, так что его помощь в ухаживании за детьми не понадобится — может, оттого и настроение у него такое бесшабашное, будто он один на всем белом свете. Василий шел по пустынной улице, вдыхал воздух полной