Вошел Винницкий, замер перед столом. В глазах ожидание и тоска. Не обычная еврейская, а как бы удвоенная и утроенная. Тоже, видать, чует недобрые перемены.
— Садись, Гриша, — приглашающе качнул тяжелой головой Генрих Самойлович, и на его одутловатом лице появилась страдальческая гримаса. — Что нового?
— Нового? — Винницкий пожал плечами. — Что может быть нового? Последние недели ничего нового нет. Вот разве что небезызвестный вам Григорий Федорович Горбач, лучший друг товарища Фриновского, назначен в ДВК. На какую должность, пока неизвестно.
— Откуда данные? — задал следующий вопрос Люшков, отметив, что Винницкий новым считает лишь то, что относится непосредственно к их неясному положению.
— Товарищ позвонил из Новосибирска. Зато доподлинно стало известно, что аж в апреле арестован начальник УНКВД по Украине Леплевский. Мне привезли письмо от товарища из Москвы, он пишет, что Липлевскому инкриминируют бессудные и необоснованные расправы над членами партии. А с Леплевским, как вы понимаете, мы с вами повязаны не только методами, но и прошлым. Если Фриновский захочет… Он теперь фактически заправляет в НКВД вместо Ежова…
— Ладно, не каркай, — остановил Винницкого Люшков. — Там не Фриновский заправляет, а Берия. Впрочем, все это еще ничего не значит. Мы с вами делали большое партийное дело, мы нужны партии. У Фриновского руки коротки…
Винницкий сидел прямо и молча смотрел на своего шефа. О том, что у Фриновского руки совсем не так коротки, как хочется Люшкову, знали оба. Можно, конечно, утешать себя и этим, но стоит ли?
— Я позвал тебя вот зачем, — начал Люшков, закурив папиросу и только сейчас решивший, что ему делать. — Завтра я уезжаю во Владивосток с инспекторской проверкой. Недели на две. Ты останешься за меня. В случае каких-то непредвиденных обстоятельств, телеграфируй срочно. Давай договоримся с тобой о системе сигналов. Так, на всякий случай. Значит, если Горбач действительно едет на мое место, дашь телеграмму следующего содержания: «Требуется ваша подпись на новом положении о режиме судоходства на реке Амур». Если что-то случится с Каганом, тогда телеграмма должна выглядеть так: «Необходима ваша виза на новом положении о режиме судоходства на реке Амур». Положение это готово, оно в моем сейфе. О нем забыли, но с повестки дня не сняли, так что все вполне правдоподобно. Тем более что подписи моей на нем действительно нет.
И еще часа два они сидели вдвоем, голова к голове, и разбирали разные варианты развития событий. Люшков верил, что ни Винницкий, ни Каган его не выдадут: он для них делал только хорошее, он вытащил их из тухлой провинции, где они прозябали среди хохлов, они под его началом выросли, стали большими людьми, он никогда не сдерживал их инициативу.
Однако их тоже могут так припереть к стенке, что и мать родную не пожалеешь, не то что своего бывшего начальника, — уж чего-чего, а это-то Люшкову известно слишком хорошо. Поэтому о главном он ничего не сказал.
Ничего не сказал о своих подозрениях в отношении Люшкова и Винницкий. А подозрения сводились к тому, что либо Люшков потерял чувство реальности, либо ему все равно, что будет потом. Иначе никак не объяснишь его прямо-таки маниакального стремления уничтожить в крае как можно больше людей. Каким бы массовым не представляли ему заговор в той или иной области, ему все было мало, он требовал увеличить число заговорщиков вдвое и втрое. А откуда их брать? Не включать же в заговор уборщиц наравне с секретарями райкомов и горкомов, начальниками райотделов НКВД и прочими должностными лицами. Так ведь приходилось включать — куда денешься! Но и о будущем своем тоже надо подумать. Пусть не здесь, в ДВК, а где-то еще, потому что худая слава — она тебя везде догонит, везде найдет и потребует платить по своим процентам.
Винницкого, не менее чем Люшкова, пугало безмолвие уехавшего Кагана, с которым они тоже договорились о системе связи и условных сигналах. Ни сам, ни через приятелей или родственников Каган до сих пор не проявился. Что это могло означать? Несчастный случай? Стечение обстоятельств? Арест? Последнее — скорее всего. А что делать в таком случае ему, Винницкому? Ждать, пока придут и за ним? Но именно к этому идет, если учесть слухи о возможной замене Люшкова на Горбача. Тот приедет со своей командой, начнется перетряска старых дел, придирки, нервотрепка…
Все смутно и неопределенно. Но более всего то, что осталось позади. А главное — ради чего извели столько людей? И почему именно им выпала такая честь? Еще недавно он гордился этой честью и радовался своим безграничным возможностям. А теперь, оглядываясь и видя позади трупы, трупы и трупы, чувствовал, как в душе все более растет тревога. Не потому ли они гнали баранов в пропасть, чтобы кто-то — тот же Горбач — подтолкнул их туда же, а кто-то — тот же Сталин, — отбеливаясь, обвинил их в непомерной жестокости?
Глава 2
Владивосток встретил Люшкова дождем. По улицам текла жидкая глина — не пройти, не проехать. Бухта Золотой Рог побурела, воды залива Петра Великого пожелтели. В Приморском Управлении НКВД сонная тишина: штаты в результате поголовной чистки сократились в несколько раз, в кабинетах по одному, по два человека, да и те еще вчера работали в порту грузчиками и механиками, или плавали на сейнерах за крабом и сельдью, а теперь по партийному набору ловят уголовников, выслеживают шпионов, контрабандистов, налаживают неприкосновенность границ.
Полнейший дилетантизм и бестолковщина. Бросилось в глаза: евреев в руководстве — раз-два и обчелся. А полгода назад…
Впрочем, Люшков нисколько не жалел о сделанном. Более того, он испытывал чувство злорадного удовлетворения: вы этого хотели? — вы это получили. При этом под «вы» он никого конкретно не подразумевал, «вы» было понятием абстрактным, однако оно материализовывалось в тех случаях, когда Люшкову доводилось сталкиваться с чем-то, что лично ему мешало и противодействовало; по странной прихоти событий чаще всего «вы» становилось теми людьми, которые подвергались чистке.
Действуя скорее по инерции, чем по необходимости, Люшков провел совещание ответственных работников УНКВД области, пошумел, раздал выговоры и предупреждения, пожалев при этом, что большего сделать не может: руки связаны, а то бы он им, этим тупоголовым кретинам… Ишь, расселись, лупают глазами, а в глазах пусто, как в кармане у нищего. При этом небось чувствуют себя хозяевами страны. Как же — прол-лет-тарррии! Тьфу!
По той же неистребимой инерции провел общее собрание сотрудников УНКВД области, поставил задачи на текущий и будущий периоды. Слушали, хлопали, таращились, как на заморскую диковинку; с одной стороны — приятно, с другой, как подумаешь, скукота.
После собрания Люшков отбыл на юг, в маленький приморский поселок Посьет. Сопровождал его заместитель начальника краевого разведывательного отдела тридцатидвухлетний майор Стрелков, один из немногих, оставшихся от старой гвардии. И то потому, что значился в списках «неприкосновенных», то есть той номенклатуры, которая должна была взвалить на себя всю работу в мир иной отошедших.
В Посьете штаб погранзоны. Начальник оперативного отдела, тоже из молодых, путаясь и краснея, излишне подробнейшим образом рассказал Люшкову об особенностях тех или иных участков границы, о связях с местным населением, об агентурной сети на той стороне, о том, что японцы строят укрепления на приграничных сопках, ведут к ним дороги. Цель этой деятельности понять трудно, но меры на всякий случай принимаются, хотя одними пограничниками границу не прикроешь. Командованию военного округа обо всем докладывается, но реакции почти никакой: армия делает вид, что ее все эти дела не касаются.
Люшков выслушал доклад молча, ни разу не перебил начальника оперотдела, смотрел в сторону, дергал верхней губой с чарли-чаплинскими усишками. Затем велел везти себя к озеру Хасан, оттуда — на другие участки, два дня подробнейшим образом изучал границу, после чего вернулся в Посьет. У дома, в котором он остановился, его ждал начальник погранзоны майор Кочетов, ладный, подтянутый, с широкими плечами и узкими бедрами.
— Разрешите доложить? — вытянулся майор перед мешковатым Люшковым.
— Что-нибудь срочное, майор?
— Никак нет, товарищ комиссар госбезопасности третьего ранга.
— Ну, а раз нет, тогда баню и ужин.
Разморенный после парилки, Люшков сидел за столом в одном нижнем белье. В чистой комнате с белыми занавесками на окнах, с некрашеными полами, застеленными деревенскими половиками, рядом с ним сидели Стрелков и майор Кочетов. Пили водку, закусывали красной икрой и крабами, лениво разговаривали.
— Так о чем ты хотел мне доложить? — вспомнил Люшков, вытирая расшитым полотенцем жирные губы.
— Телеграмма из Хабаровска, товарищ комиссар.
— Что за телеграмма?
— Могу принести, могу по памяти…
— Валяй по памяти.
Майор завел глаза под потолок и, будто там, на потолке, написан текст телеграммы, стал медленно, слово за словом, воспроизводить сообщение из Хабаровска:
— Значит, текст такой: «Требуется ваша подпись-виза на новом положении о режиме судоходства на реке Амур».
— Ничего не напутал? — Люшков уставился на майора выпуклыми глазами.
— Никак нет, товарищ комиссар. Могу принести телеграмму…
— Не надо. Какая разница: подпись или виза — один хрен. Давайте-ка лучше выпьем еще по одной, — предложил Люшков. — Давайте выпьем за то, чтобы… — Он посмотрел на потолок, усмехнулся, закончил тост: — чтобы все мы жили долго и счастливо.
Выпили.
— Вот что, майор, — заговорил Люшков, прижимаясь жирной спиной к прохладной бревенчатой стене. — Ты, помнится, говорил, что завтра на участке 59-го отряда намечена встреча с агентом с той стороны…
— Так точно, товарищ комиссар…
— Да брось ты, майор, свои «так точно, товарищ комиссар»! Надоело. Сидим, пьем, едим — нет ни комиссаров, ни майоров. Тебя как зовут?
— Анисим. Анисим Сильверстович.
— Вот, Анисим… Сильверстович, схожу-ка я сам на эту встречу. Как говорится, лучше самому один раз увидеть, чем десять раз услышать. Проводишь нас со Стрелковым до места, Стрелков меня подстрахует, а я встречусь с твоим агентом, переговорю, узнаю, что к чему, задам вопросы. Потом тебе расскажу, если что интересное будет. — И спросил: — Человек-то надежный?