Сталин представлялся отчетливо: вот он берет трубку телефона, прикладывает к уху… а может быть, это и не трубка телефона, а такие наушники, как у радистов… впрочем, не важно… берет и прикладывает к уху и… ухмыляется. Как Сталин может ухмыляться, Кира видела ни раз и по разным поводам. В этом конкретном случае он должен ухмыляться торжествующе. От этой воображаемой ухмылки Сталина мысли ее спутались, и она отчетливо поняла, что пропала.
Затем вдруг озарение: как, Сталин — и вдруг сидит и слушает? — да этого не может быть! Это просто не реально. Даже глупо представлять себе такую картину… И новая мысль: так ему и не обязательно самому сидеть и слушать. Есть Берия и его подчиненные. Теперь Кире представлялось нечто похожее на телефонную станцию со множеством аппаратов, возле которых сидят девушки и слушают, слушают, слушают… А потом докладывают, кто и что говорил. Но ведь она, Кира, никому ничего такого и не говорила. Тем более в помещении, где могут быть эти штучки. Правда, был разговор с Сибиллой Гретовой… Когда это было? Впрочем, не столь уж важно, когда именно. Помнится, после вечера в домлите, ночью, они вышли прогуливать ее шпица Томми. Сибилла замужем за генералом НКВД — очень приятный и корректный человек. Они бродили по пустынному скверу в районе Большой Молчановки, и Сибилла вдруг спросила:
— Говорят, у тебя новый любовник?
— Ты имеешь в виду Мордвинова из «Моссовета»?
— Разве он новый? Нет, я имею в виду совсем нового. Ну, ты знаешь, о ком я говорю…
— Понятия не имею, — засмеялась Кира.
— Ну, Кирочка, ради бога, не претворяйся. Об этом все говорят. Правда, шепотом и только с теми, кому доверяют. Но мы-то с тобой всегда говорили обо всем. Я же знаю, что такое тайна. Тем более в наше время.
Кира пожала плечами:
— Мало ли что говорят…
— Ну, не хочешь признаться, и не надо. Мне просто интересно: какой он в постели? Ведь старик же…
— Не такой уж и старик, — вдруг неожиданно для себя, с обидой даже, выпалила Кира.
Бог знает, что на нее нашло: минувший ли вечер в кругу писателей, выпитое ли вино, занимающаяся ли на востоке заря нового дня, когда не верится ни во что дурное, или все вместе взятое, но только вдруг захотелось ей хоть кому-то открыть свой секрет: мочи не было носить его в себе. На мгновение вспомнилась сказка про лягушку-путешественницу — откроешь рот и полетишь вниз, и хорошо, если там болото, а если булыжная мостовая? Но воспоминание о лягушке улетело на тоненьком прутике, а рассудок молчал, как молчат утомленные колокола.
И без того все знали о ее романе — именно романе! — со Сталиным.
— Не такой уж он и старый, — повторила Кира с еще большей обидой. — Мужчина как мужчина. А если иметь в виду его положение… — И замолчала, поглядывая вверх, где гасли последние звезды.
— Ах, как я тебя понимаю! — тихо воскликнула Сибилла. — Я как узнала, так все думала, думала, и мне казалось, что там все, как у богов: облака и все такое воздушное.
Кира рассмеялась.
— Мне тоже так казалось, пока сама там не очутилась. Люди — они везде люди.
— Ну расскажи, расскажи, как он тебя? — настойчиво теребила Киру Сибилла. — Уговаривал? Сам раздевал? Или ты сама? А потом что? Бутербродом по-пролетарски? Или как?
— Ах, отстань! Сама знаешь. По-всякому.
— Предохранялись?
— Ну что ты! Станет он этим заниматься. Это уж моя забота.
— А если что — родила бы?
Кира пожала плечами.
— Возможно. — Зевнула, зябко поведя плечами: — Спать хочу. Пойдем. Твой Томми уже сделал все, что надо.
Похожий разговор вскоре же случился и с Кларой Соти, женой профессора МГУ Соломона Соти. И больше вроде бы ни с кем.
Нет, не могли они, не могли! У каждой из них и своих тайн выше головы — умеют хранить. Она и сама их тайны знала во всех подробностях. И то сказать, как не поделиться, если тайны тебя распирают, как распирает живот у беременной женщины.
Надо встретиться с каждой из них и поговорить. Как можно быстрее. И Кира принялась названивать своим подругам и условливаться о встрече. Ее охватило нервное нетерпение: казалось, что если она упустит хотя бы одну лишнюю минуту, все рухнет. Мерещилась всякая чертовщина. Действительно, подробности, которые она поведала сначала Сибилле, а затем Кларе, выдумать трудно: для этого надо видеть своего любовника в чем мать родила. А Сталин — любовник не обычный, и тело у него имеет некоторые особенности, умело скрываемые одеждой. Значит, кто-то из них… Хотя у Сталина были и другие. Тоже могли приоткрыть свой роток. Вспомнилось, что были еще какие-то полупризнания. Тому же Мордвинову. И еще кому-то. Постель роднит людей, снимает преграды, хочется слиться не только телом, но и душою. Боже, какая она дура!
Глава 2
Несколько дней Кира Кулик металась по Москве, встречалась со своими подругами, выпытывала как бы между прочим, откуда идут разговоры, задавала наводящие вопросы, хитрила, даже шантажировала. При этом ей постоянно казалось, что за ней следят, иногда даже — стоят за спиной и слушают. Надо было напрягать все свои извилины, чтобы доказать, что она тут ни при чем, что это всё идет от кого-то, кто был с ним раньше, еще до нее, при этом ничего определенного никому не говорить, возмущаться самой, юлить, изворачиваться. Сибилла и Клара ахали и божились, что они — ни сном, ни духом. И это было похоже на правду. А если своим мужьям? Тогда… об этом не хотелось думать. Прочие делали вид, что знать не знают, слыхать не слыхивали — глухая стена. И Кира вдруг почувствовала, что и сама попала, как та осенняя муха, между рамами — не вырваться.
Какая-то вязкая неподатливость вчерашних друзей и подруг окутывала ее с ног до головы, стесняя дыхание и путая мысли, словно друзья и подруги чувствовали и даже знали наверняка, что она точно — между стеклами, и всеми силами старались не оказаться там вместе с нею.
Была среда. Очередная среда — и ничего до сих пор не случилось.
Правда, к Сталину не возили уже две недели.
Кулик из Москвы не выезжал, ночевал дома, ласкал в постели, но не волновал, как прежде, а днем пропадал в наркомате обороны, с гордостью носил маршальские звезды, был озабочен, но полон оптимизма. Заметила: слишком часто поминает Сталина — и все в превосходной степени. Может, и правда, боится подслушивания? Или привык? Или так заведено? Она вглядывалась в его лицо, пыталась понять, знает или нет. Большое крестьянское лицо мужа, похожее на лица деревенских старост и кулаков еще царских времен, ничего ей не говорило. Мужья узнают последними? Или так уверен в себе и своей жене?
В среду у Киры сперва портниха, затем парикмахерская, вечером — театр имени Моссовета, где играет Мордвинов. Домой вернется под утро… Не впервой. Кулик на это смотрит сквозь пальцы: у жены должны быть свои интересы.
С портнихой она знакома давно. Как придет, так а-ля-ля да а-ля-ля. Но ни о чем конкретно. Киру предупреждали: эти дамочки из спецзаведений умеют вызывать на откровенность и слушать. Не исключено, однако, что сплетни идут отсюда: кто здесь только не бывает, о чем не говорят. Имеющий уши да услышит.
— Вы знаете, Кирочка, у Ворошилова уже новая пассия. Ленина Седьминская. Из кордебалета Большого. Ей всего семнадцать. Родители — обыкновенные работяги. Вчера была у меня, заказала-таки вечернее платье из атласа. С ума уже можно сойти! Вот вам нынешняя молодежь.
— Да, Руфина Аркадьевна, вы правы: молодежь нынче… — осторожно поддержала портниху Кира. Но тут же спохватилась: — Однако должна заметить, что очень немногие. В основном же — комсомол, энтузиазм, патриотизм, самопожертвование и прочее. Я давеча была в одной школе, так вы не поверите, такие сознательные и такие прямо-таки патриоты — любо дорого.
— Ах, не скажите! — обрадовалась поддержке женщина. — Но дело не в молодежи, скажу я вам, а в нас, взрослых. Как воспитываем, такая и молодежь. Но раньше такого не было.
— Ну почему же? — возразила Кира. — У царя обязательно несколько фавориток. У придворных — целые гаремы.
— Да, да, вы правы, — вздохнула Руфина Аркадьевна. — Падение нравов, а в результате — революции. — Она переколола булавки, сделала несколько стежков белыми нитками. Все это время Кира благоразумно помалкивала. — У вас, душечка, такая фигура, такая великолепная фигура! — вновь завела свою пластинку портниха. — Я уж не говорю о лице. В вас нельзя не влюбиться. Даже я, женщина, в вас влюблена. Болтают, что в вас влюблен даже… — и портниха завела глаза под лоб.
— Выдумывают, Руфина Аркадьевна. Выдумывают. Люди злы и завистливы… Я имею в виду старое поколение, которое, так сказать, не изжило пороки прошлого.
— Ах, не говорите мне такое! Я таки сама уже испытала это на собственной шкуре! — загорелась Руфина Аркадьевна. — Представляете, моему мужу кто-то наболтал, что я таки имею определенные отношения со своим начальником. Даже удивительно: я и наш начальник! Это же надо такое выдумать. Наш начальник на десять лет моложе меня! Очень я ему нужная! Ха! Вокруг столько молоденьких дур! Меня давно уже интересует знать, кто выдумывает такие поганые вещи? Кому это нужно? Неужели без этого уже никак нельзя? Нет, без этого не могут. Не могут и не могут. Ужас!
«Конечно, эта Аркадьевна болтлива, и не исключено, что действительно служит на Лубянке, но не от меня она узнала, будто я со Сталиным», — думала Кира, согласно кивая головой.
— Вы, Руфина Аркадьевна, если еще кто-нибудь будет вам говорить о моих будто бы порочащих меня связях с определенными лицами, вы им скажите, что Кира Кулик себе такого не позволит: у нее муж, которого она любит, и двое детей, за воспитание которых она отвечает перед советской властью.
— Непременно, душечка моя! Непременно!
Кира сунула портнихе червонец и покинула спецателье, над входом в которое не висит никакой вывески, а в небольшом вестибюле за перегородкой сидит милиционер и сверяет документы граждан со списками лиц, имеющих право на пользование этим ателье.
Парикмахерская тоже была специальной, то есть находилась в ведении административно-хозяйственной службы НКВД. Запись на прием по телефонному звонку. Но и без звонка очередей здесь почти не бывает. Разве что перед большими праздниками.