— Я все понимаю, синьор Николас. Обещаю: я возьму себя в руки. Так и передайте маме. Я видел, что она тоже нервничает.
— Передам, лейтенант, обязательно передам. А тебе просили передать из Москвы: они верят, что ты исполнишь свой долг коммуниста до конца.
— Я не член партии…
— Это не имеет значения, Рамон. Наше членство в партии — в нашей душе. Мы — солдаты этой партии.
— Там приехал этот Джексон, — оповестила жена Троцкого Наталья Ивановна, появившись возле клеток с кроликами.
— Мда? Ну что ж, я обещал посмотреть его статью. Надеюсь — в последний раз: завтра он уезжает.
— Мне жаль Сильвию: что-то в их отношениях неладно.
— Это их дело, Натали. Ей, в конце концов, надо устроить свою жизнь.
— Да, конечно.
На дорожке показался Джексон со своим неизменным плащом, перекинутым через руку, и рукописью, свернутой в трубочку, торчащей из-под плаща.
«Дурные привычки делают людей своими рабами, — подумал Лев Давидович, идя навстречу гостю. — В этом Джексоне есть что-то от „человека в футляре“. Впрочем, он канадец, а там не так уж жарко, и плащ иметь при себе совсем нелишне. Но он мог бы оставить его в машине…»
Они сошлись, пожали друг другу руки.
— Вы неважно выглядите, — произнес Лев Давидович, заглядывая в глаза Джексону.
— Да, мне сегодня об этом уже говорила Сильвия. Я действительно неважно себя чувствую: жара меня доконала, мистер Троцки.
— По радио передали: в Нью-Йорке дождь и температура двадцать два градуса. Всего двадцать два.
— Я согласен и на мороз.
— Да, мороз… В России такие же морозы, как и у вас в Канаде… Пойдемте, глянем вашу статью.
Они быстро поднимались по ступенькам на второй этаж, где находился кабинет Троцкого. Рамон шел сзади, чувствуя сухость во рту и холод в животе, словно к нему приложили пузырь со льдом. По телу пробежала волна крупной дрожи, руки вспотели. «Раз, два, три, четыре…» — начал считать Рамон, чтобы успокоить нервы. Хорошо еще, что Троцкий не видит его состояния…
В автомобиле, взятом на прокат, Эйтингон и Каридат. Автомобиль остановился на углу, в тени акаций. Брезентовый верх откинут назад, однако от машины несет огненным жаром и бензиновой вонью. У Эйтингона взмокшая от пота на спине и под мышками рубаха липнет к телу, по лицу от висков тянутся мокрые следы. Сухая, как вобла, Каридат, родившаяся на Кубе и прожившая там половину жизни, похоже, не чувствует ни жары, ни бензиновой вони, однако и на нее жара тоже действует: от нее несет излишком парфюмерии и кисловатым запахом тела.
Отсюда видны стальные ворота виллы, два мексиканских полицая, о чем-то разговаривающих друг с другом на самом солнцепеке, открытый спортивный автомобиль, приткнувшийся к тротуару в десяти метрах от ворот, на котором приехал Рамон. Медленно тянутся минуты. Каридат не выпускает изо рта сигареты. Эйтингон тоже. До мельчайших подробностей зная план виллы, они мысленно провожают Рамона по ее территории до кабинета Троцкого, где все и должно произойти. Заключительная часть операции не может занять более получаса.
Прошло всего одиннадцать минут.
Троцкий опустился на стул, положил перед собой рукопись, снял шляпу, кинул ее на диван.
— Ну-тес, что тут у вас? — произнес он, склоняясь над страницей.
Джексон подошел и встал сзади.
— Я тут переделал кое-что…
— Вижу, вижу… м-м…
Сзади зашуршал плащ, Лев Давидович почему-то вздрогнул и замер, потеряв строку.
Рамон, извлекший из-под плаща ледоруб с укороченной рукоятью, задержал дыхание и поднял руку…
Голова Троцкого вдруг начала поворачиваться в его сторону, Рамон непроизвольно закрыл глаза и кинул руку вниз…
Раздался душераздирающий вопль…
Вырвав ледоруб из черепа, Рамон попятился назад, вопль парализовал его волю и рассудок. Шум вообще никак не предусматривался, почему и остановились на холодном оружии: шум, тем более вопль, означал провал. Второй раз ударить Рамон не сумел: Троцкий вцепился в его руку, держащую ледоруб, сперва обеими руками, затем — зубами…
Распахнулась дверь, ворвались люди, удар по голове — темнота…
— Там что-то случилось, — губами, точно осыпанными мукой, проступившей даже сквозь слой помады, прошептала Каридат. — Там что-то случилось, — повторила она, кроша между пальцами погасшую сигарету и не отрывая широко раскрытых глаз от ворот виллы.
— У него еще есть время, — произнес Эйтингон, закуривая очередную сигарету. — Прошло всего-навсего двадцать три минуты. Разговоры, то да се.
— Нет, я чувствую: там что-то случилось, — настаивала Каридат. Она обессиленно откинулась на сиденье, сжала руками лицо. — Я сойду с ума!
В воротах открылась калитка, выпустила человека с коротким ружьем, человек окликнул полицейских, поманил их рукой, что-то сказал, тут же скрылся в калитке.
Один из полицейских кинулся к бронеавтомобилю, другой подошел к авто Рамона и оперся на него рукой…
Через несколько минут вдали раздался вой сирены, стал нарастать, нарастать…
Эйтингон включил зажигание, дал задний ход.
— Куда ты? — вскрикнула Каридат, вцепляясь в его плечо своими острыми ногтями.
— Там действительно что-то произошло, — мрачно буркнул Эйтингон. — Нам лучше держаться отсюда подальше.
— Ты не смеешь оставлять его одного! Пусти меня!
— Не сходи с ума, Каридат. Не забывай о своих обязанностях: нам еще придется доделывать это дело.
Из-за поворота вывернула карета скорой помощи, за ней несколько полицейских авто.
На следующий день мексиканские газеты сообщили: «Вчера в своем кабинете был смертельно ранен гость президента Мексики сеньор Троцки. Лучшие врачи Мехико не смогли спасти жизнь этого выдающегося революционера».
— Убит?
— Да, товарищ Сталин. Операция «Утка» успешно завершена. Сообщение из Мексики. Только что пришло, — ответил нарком внутренних дел Лаврентий Берия, сияя стеклами пенсне.
— Почему так поздно?
— Шло кружным путем.
— Что ж, будем считать это дело закрытым… как прочитанную главу современной истории.
Сталин дошел до окна своего кабинета, попыхал там трубкой, повернулся к Берии, произнес тихим голосом:
— Теперь о последних сообщениях из Германии…
Глава 9
Вениамина Атласа разбудил басовитый гудок буксира с недалекого Дона. Вениамин открыл глаза, глянул на часы-ходики: стрелки почти сошлись на шести. В открытое окно, занавешенное от мух марлей, текли звуки нарождающегося дня и прохлада осеннего утра. Неистово чирикали воробьи, шелестела листвой акация, по булыжной мостовой громыхали тележные колеса и слышался звук предупреждающего рожка «золоторя».
Рядом спала жена Эстер, упираясь толстыми коленками в бедро Вениамина, как бы защищая свой раздувшийся живот — шел девятый месяц ее беременности. И вообще она в его отсутствие располнела, стала будто бы ниже ростом. Ей, конечно, досталось, не приведи господь. Говорит, что крутилась, как могла, и если бы не еврейская община… особенно новый равви Кацман — без их помощи пропала бы. Но за это пришлось отдать в их руки недавно родившегося сына.
А сегодня Давидику уже три года. Он спит возле стены в деревянной кроватке. Головка мальчика, покрытая рыжеватым курчавым волосом, покоится на цветастой подушке совершенно неподвижно, — и так тихо, не шевелясь, он спит всегда.
Первое время, после возвращения из командировки на Дальний Восток, Атлас с тревогой смотрел на эту неподвижную голову, борясь с искушением дотронуться до сына рукой: не умер ли, не дай бог, жив ли? Искушение побороть удалось лишь спустя время, то есть пока не привык к его такому неподвижному сну. А поначалу дотрагивался с замиранием сердца, и лишь ощутив ответное тепло, успокаивался.
Вениамин спустил ноги с постели, подошел к кроватке сына, поправил на нем стеганое одеяло, вспомнил, что его сына в отсутствие отца все-таки обрезали, и застарелая боль шевельнулась в сердце, вызвав в памяти и само возвращение в Ростов, и все с этим возвращением связанное. Ах, сволочи! Так опозорить его перед товарищами по партии! Воспользоваться слабостью и беззащитностью женщины! Впрочем, Эстер не слишком-то и упиралась: она была правоверной иудейкой, и никакая агитация со стороны Вениамина на нее не действовала. Более того, чуть что — крик, визг, угроза бросить его и уйти к родителям. А он все еще любит ее, хотя уже и не так, как в былые годы.
Когда Атлас, вернувшись в Ростов, явился за назначением в городское управление НКВД, в котором, после погрома, устроенного Люшковым, почти не осталось ни одного знакомого Вениамину работника, новый начальник отдела кадров его прямо так и спросил:
— Как ты, товарищ Атлас, собираешься ответить на подлую провокацию троцкистско-сионистских фашистов по отношению к семье члена ВКП(б) и чекиста? — И при этом смотрел на Атласа испытующе, точно от ответа зависело и само назначение, и даже жизнь его сына.
— Еще не думал, — честно признался Атлас.
Однако начальнику такой ответ явно не понравился, и он, покачав головой, пояснил:
— Это ведь не только тебе нанесли оскорбление, но и всей нашей партийной организации, всему нашему чекистскому коллективу. Именно так об этом сказал начальник краевого управления внутренних дел товарищ Абакумов. Мы, разумеется, могли бы и сами принять соответствующие меры, но решили оставить до твоего возвращения: все-таки наше государство по Сталинской конституции не вмешивается в дела религии, и свобода совести партией провозглашена и соблюдается неукоснительно. Но мы полагали, что ты, как член партии и чекист, имеешь полное право защищать свободу своего ребенка от посягательств реакционных элементов. Так что решай, товарищ Атлас.
«Лучше бы вы жене помогли, когда меня не было», — подумал Атлас, но вслух произнес совсем другое:
— Я думаю, — неуверенно промолвил он, — что имею право подать в суд…