Матов в Кремле впервые. Да и подавляющее большинство выпускников академий тоже. Все вертят головами, спрашивают друг у друга вполголоса, где Царь-пушка и Царь-колокол, и уж совсем тихо о том, где окна, за которыми работает Сталин. Но вдоль пути стоят кремлевские курсанты с винтовками с примкнутыми штыками, в длинных шинелях и буденовках с красно-синей звездой на них, сурово и молчаливо провожая молодыми глазами каждого проходящего мимо.
Спросить бы у них, но у часовых спрашивать не положено, и поток командиров течет мимо к дубовым дверям дворца, возле которых тоже стоят суровые и молчаливые курсанты.
Каждый год с некоторых пор происходят в Кремле встречи руководства страны с выпускниками академий, и сколько уж раз в киножурналах показывали эти встречи, но впервые Матов и его товарищи сами оказались как бы в центре внимания всей страны. Вон и кинооператоры крутят ручки своих громоздких кинокамер, встречая поднимающихся по широкой мраморной лестнице командиров. И они, заметив кинокамеры, подтягиваются, лишний раз пробегают пальцами вдоль ремня, сдвигая складки гимнастерки к позвоночнику, стараясь смотреть прямо перед собой, но глаза сами по себе предательски косят в холодное и внимательное око кинокамер.
— Красотища-то какая, — прошептал идущий рядом с Матовым капитан Карпов. — Это же сколько нужно мастеров, чтобы такое содеять!
— Мужики, гляньте: начгенштаба Жуков, — показал глазами на группу генералов капитан Ордынцев. — Это он японцам накостылял на Халхин-Голе.
— Это который? — спросил кто-то.
— Да вон тот, что справа! Подбородок еще раздвоенный такой. Генерал армии, Герой Советского Союза, — пояснил Ордынцев. И добавил уважительно: — Суровый мужик: кишки у подчиненных вымотает, а своего добьется.
Рассаживались согласно билетам. Нарочно или так уж вышло, но каждая академия сидела плотно, отличаясь от других цветом петлиц и эмблемами, а что касается летчиков и моряков, то фасоном и цветом формы. Матов все оглядывался по сторонам, стараясь запомнить каждую мелочь, чтобы потом рассказать Верочке и ее родителям, и дивился, каким великолепием окружали себя когда-то цари, а теперь все это принадлежит…
— Товарищи командиры! — раздался зычный голос, обрывая сумбурные размышления Матова.
И все разом смолкло, а затем с коротким гулом подняло зал на ноги: из боковой двери показался невысокий человек в сером кителе, за ним на некотором расстоянии еще человек двадцать — все узнаваемые лица и в то же время какие-то не такие, как на портретах. И Сталин не такой, и Калинин, и Молотов, разве что Буденный со своими усищами, да маршал Тимошенко, которого Матов видел вблизи несколько раз во время дежурств в Генштабе в начале сорокового, а затем на Карельском фронте.
Вечер открыл маршал Тимошенко. Затем предоставил слово Сталину. Все присутствующие, затаив дыхание, следили за тем, как Сталин медленно поднялся из-за стола президиума, обогнул его и встал за трибуну. Он положил руки на края трибуны, внимательно оглядел зал, заговорил. Глуховатый голос его наполнил зал, вторгся в сознание каждого сидящего в нем, захватил и повел.
— Вы вернетесь в армию, в которой отсутствовали три-четыре года, и не узнаете ее, — говорил Сталин, и Матов, который каждый год летом возвращался в армию и видел все перемены, которые там совершались, поверил, однако, Сталину, что что-то с этой армией случилось за последние месяцы такого, что сделало ее совсем другой, неузнаваемой. Не исключено, что он, Матов, бывая в армии, просто не сумел разглядеть тех перемен, которые в ней происходили постоянно, потому что смотрел на нее в упор, а не как Сталин — сверху, издалека, откуда она охватывается взглядом вся целиком, а не отдельными частями. Но он все-таки видел и помнил, как быстро менялись войска, вступившие в войну с финнами в последний день ноября тридцать девятого, так почти ничего и не добившиеся за целый месяц. Но затем — за месяц же! — действительно изменившиеся неузнаваемо, сумели прорвать оборону, которая поначалу казалась непрорываемой. Нет, люди оставались теми же, но они получили новые пушки и танки, их стали поддерживать мощные авиационные соединения, они вне фронта прошли соответствующую подготовку, научились пользоваться этими пушками-танками, взаимодействовать друг с другом, а в результате обрели уверенность в своих силах, обрели решительность. Так что все может быть.
А Сталин, между тем, продолжал:
— Вы приедете в части из столицы, вам красноармейцы и командиры зададут вопросы: почему побеждена Франция, почему Англия терпит поражение, а Германия побеждает? Действительно ли германская армия непобедима?
Что ж, эти вопросы задавал себе и Матов. И не только себе. Они и сейчас для него и его товарищей по академии не вполне ясны. Даже после нескольких месяцев горячих споров, скрупулезных анализов и глубокомысленных теоретических построений. Не было чего-то главного в этих анализах, какого-то связующего звена. Конечно, немцы оперировали крупными танковыми дивизиями и корпусами, в состав которых входили моторизированные пехотные соединения, путь им расчищала авиация, поддерживала артиллерия. Все это так. Но ведь их противник тоже располагал всякой техникой. Следовательно, дело не столько в технике, сколько в людях, владеющих этой техникой, в командирах всех звеньев, способных налаживать взаимодействие между родами войск. И все равно чего-то не хватало для полноты картины. Ну, ладно — Франция, Бельгия. А Югославия с Грецией? Чтобы за неделю-другую расколошматить десятки дивизий, уже понюхавших пороху в боях с итальянцами, поставить на колени две страны с воинственными народами — такое не вмещалось в сознание, здесь чудился некий подвох: то ли имел место сговор с правящими классами этих стран, которые предали свои армии и народ, то ли Гитлер знает какой-то секрет. Ведь и Чехословакию он в тридцать восьмом взял тепленькой, а ее армия, одна из самых боеспособных в тогдашней Европе, не успела даже выйти из казарм.
— А все потому, что армии в этих странах были разложены морально еще до столкновения с противником, они стали предметом насмешек и даже издевательств со стороны общества, служба в них не пользовалась популярностью, — говорил Сталин, и Матов думал с изумлением, как все это, оказывается, просто, а они-то ломали головы, подсчитывая танки-пушки-самолеты. Выходит, что не столько в танках-пушках-самолетах дело, сколько в моральной и идеологической стойкости… Как же им это не приходило в голову? И разве он сам не видел, как были деморализованы войска на Карельском перешейке после неудачного начала финской кампании? Отлично видел, но выводов из этого не сделал никаких, относя неудачи Красной армии все к тем же пресловутым танкам-пушкам-самолетам.
— Армию нужно лелеять, она должна быть любима народом, — подвел первый итог своего выступления Сталин, налил из графина воды и сделал несколько глотков.
Весь зал с замиранием сердца следил за каждым его движением, с умилением слушал, как он пьет воду. Сталин казался при этом таким близким и родным человеком, таким даже домашним, что просто встань, подойди, протяни руку, и…
Матов проглотил слюну и облизал губы — так он переживал каждое движение Сталина.
Дальше он помнил все как-то несколько смутно. Сталин говорил о численности Красной армии, ее технической вооруженности, возрастающем боевом потенциале, о новых заводах, выпускающих новую технику, о новых видах вооружения, которых еще не знает современная армия, но которые вот-вот придут в войска, изменив их боевую мощь. Сталин даже о количестве дивизий сказал, их численном составе, вооруженности, — сведения были явно секретными, и в том, что их доверили им, рядовым командирам, было что-то новое и поразительное.
— Теперь наша Красная армия способна не только обороняться, но и наступать, — говорил Сталин. — Изменения, произошедшие в армии, ее образованность, теоретическая подготовленность и техническая вооруженность — все это требует нового подхода к ведению боевых операций в современной войне, новой, если хотите, военной доктрины. Такая доктрина разрабатывается и вскоре станет достоянием личного состава Красной армии, вооружит ее новыми знаниями и уверенностью в своих силах перед лицом растущей опасности для нашей страны, для мирового пролетариата. Наша задача, вытекающая из выше сказанного, состоит в том, чтобы в случае агрессии, откуда бы она не исходила, нанести мощный ответный, а еще лучше — упреждающий удар и сразу же перенести боевые действия на территорию агрессора. Партия и народ уверены, что это теперь вполне по силам нашей Красной армии, по силам вам, ее командирам.
Сталину хлопали долго и восторженно.
Покинув Кремль, Матов и его товарищи все никак не могли разойтись, ходили вдоль Москвы-реки и обсуждали услышанное, строили всяческие планы, высказывали предположения. Его товарищи по академии сразу же отъезжали в округа, в основном западные, и Матова все время не покидало ощущение, что он предает их, отправляясь не в часть, а в отпуск, на целых полтора месяца, хотя знал, что это ему за прошлые безотпускные годы, за ранение, за участие в трех кампаниях, начиная с озера Хасан.
— Да брось ты терзаться! — воскликнул Карпов, когда Матов сказал об этом своем ощущении. — Еще наслужишься. Отдыхай. Залечивай свои боевые раны. Лично я тебе завидую.
— Привезешь нам семужного балычка, — мечтательно потянулся Ордынцев, у которого, как и у Матова, направление в Белорусский особый военный округ. — А то мы все бычками заедаем, пора бы уж переходить и на что-то более благородное: академики все-таки, едрёнть. И вообще, друзья мои, хочу я есть, и этой пытки мне не снесть.
И они отправились в общежитие при академии, распили там пару бутылок водки все под те же бычки в томатном соусе — на посошок, после чего Матов простился со своими товарищами, не подозревая, что видит их в последний раз.
— Ты знаешь, — произнес Матов и замолчал, глядя на Верочку.
Он уже лежал в постели, а Верочка укладывала свои прямые волосы на ночь, заплетя предварительно их в несколько коротких косичек, чтобы вились.