Или проявится сквозь забытье очень знакомое лицо с черными круглыми от испуга птичьими глазами. Лицо напоминало что-то далекое-далекое… и совсем ненужное.
Мария, неделю безотлучно просидевшая возле постели Василия, поначалу при всяком изменении в его поведении вызывала то нянечку, то медсестру, но постепенно втянулась в ухаживание за больным, меняла ему белье, мокрое от пота, подкладывала под него то утку, то судно, пыталась кормить и поить с ложечки, и уже не только не стеснялась все это делать, ворочая худое и беспомощное тело возлюбленного, но даже ревновала Василия к медсестрам, которые бесцеремонно оголяли его, прежде чем сделать очередной укол.
А Василий, казалось Марии, и не собирался поправляться. Он изредка, чаще всего под утро, когда ее смаривал сон, открывал глаза, смотрел на нее откуда-то издалека, не узнавая, просил пить едва слышным голосом, отталкивал стакан или ложку, расплескивая воду, закрывал глаза и снова погружался в бредовое состояние. В этом состоянии он звал какую-то Наталью Александровну, плакал и просил прощения, называл еще какие-то женские и мужские имена, так что Мария, вслушиваясь в его бормотание, так и не поняла, есть у нее соперница, или все эти женские имена относятся к его сестрам и ближайшим родственницам.
Наталью Александровну он вспоминал чаще всего, но Марии и в голову не могло придти, чтобы ее любимый мог обращаться к ней, к Марии, по имени-отчеству. Значит, с этой женщиной, рассуждала Мария, у Василия связаны какие-то другие воспоминания, к любви никакого отношения не имеющие. Мария представляла эту Наталью Александровну толстой и злой бабой, которая оговорила ее Васю по комсомольской или партийной линии, возможно, что именно из-за нее его не приняли в комсомол и исключили с рабфака, а вовсе не из-за Ивана Кондорова: угрозы Ивановы казались Марии не более чем обыкновенным бахвальством.
Неделя, которую Марии дали за свой счет, кончилась слишком быстро, а в состоянии Василия не произошло почти никаких перемен к лучшему: высокая температура, беспамятство, сильная потливость, особенно по ночам, которую доктора называли лихорадкой, горячечный бред и хриплое дыхание.
Теперь Мария отсюда, из больницы, уходила на работу, сюда же возвращалась, как в общежитие, здесь ее кормили, считая за свою штатную работницу, потому что она и полы помоет, и другим больным, если надо, поможет, и горчичники поставит, и банки, только уколы ей делать не доверяли. И спала она здесь же, в сестринской комнате на диванчике, укрывшись своим стареньким пальто. Все помыслы ее сосредоточились на Василии, на том, чтобы вернуть его к жизни, но что она могла дать ему, кроме своей любви? Даже врачи беспомощно разводили руками, надеясь лишь на то, что молодость и здоровый организм выдержат эту борьбу со смертью и вернут Василия к жизни.
По ночам, когда все затихало, лишь слышалось бормотанье и стоны Василия и его соседа по палате, тоже тяжело больного, Мария начинала молиться и просить бога, в которого уже почти перестала верить, чтобы он прежде всего простил ей ее заблуждения, а простив, внял ее мольбам о спасении и сохранении жизни ее любимому, потому что без него ей тоже не жить. Мария рассказывала богу, какой умный и красивый ее Василий, как несправедливо с ним поступили, что он, если бы выучился, стал бы инженером, но если даже и не выучится, то и ладно, не так уж это важно быть ученым человеком, тем более что ее двоюродный брат Мишка от этой самой учености помер. Поэтому без учености оно и лучше, лишь бы Василий остался жить, а уж она бы для него постаралась. И бога бы никогда не забывала, всегда бы молилась ему и во здравие, и за упокой…
Разговаривая с богом, вспоминая полузабытые молитвы, Мария видела перед собой не старика с седою бородой, восседающего на облаке, а своего старшего брата Михаила, который был для нее всем, и у которого она всегда искала утешения. Мария тихонько плакала, глядя на бледное испитое лицо Василия, заросшее кудрявым волосом, прижималась мокрой от слез щекой к его пылающей от жара щеке, шептала ему в ухо примерно то же самое, что только что мысленно говорила богу-брату своему, надеясь, что просьбы ее и мольбы дойдут до Василия через его беспамятство и помогут ему встать на ноги. А потом они…
Нет, дальше Мария загадывать боялась, дальше был мрак и пугающая неизвестность.
Глава 22
Однажды поздним вечером — было это одиннадцатого мая, — когда Мария, обтерев Василия влажным полотенцем, собралась уже пойти в сестринскую поспать перед завтрашним рабочим днем, Василий вдруг открыл глаза и при слабом свете ночника Мария увидела его пристальный взгляд — и испуганно замерла над ним с мокрым полотенцем в руках.
Василий смотрел на нее не мигая, смотрел молча, напряженно, как смотрят глухонемые, пытаясь привлечь к себе внимание. Но больше взгляд его походил на взгляд человека, который вот-вот должен помереть. Так смотрел на нее третьего дня еще не шибко старый рабочий с Адмиралтейских верфей, Евграф Дормидонтыч, который лежал на соседней койке, смотрел так же пристально и неподвижно, потом вздохнул и обмяк, а глаза его остановились и остекленели.
Мария, под напряженным взглядом Василия, попятилась и выскользнула из палаты. Прижав полотенце к губам, чтобы не закричать, она кинулась к сестринскому посту, и дежурная медсестра по одному ее виду поняла, что случилось что-то ужасное, вызвала доктора, и все они поспешили к Василию.
Однако Мария войти в палату не смогла, она почти лишилась чувств у самой двери и тихо опустилась на пол, уткнувшись лицом в полотенце, остро пахнущее потом, замерла жалким комочком, почти не дыша. Ей казалось, что и сама она вот-вот умрет от горя и тоски.
Вышел из палаты доктор, совсем еще молодой, разве что на пять-шесть лет старше самой Марии, но уже грузный и самоуверенный. Он присел рядом с ней на корточки, взял ее руку, пощупал пульс, потом поднял ее голову мягкими теплыми ладонями, заглянул в испуганные глаза, произнес с беспечной улыбкой на широком, полном лице:
— Жив твой Василий, жив. Более того, голубушка моя: кризис, можно смело сказать, миновал, теперь жених твой пойдет на поправку. Так что напрасно ты испугалась и нас напугала тоже. А сейчас он спит — впервые с начала болезни. И это хорошо. Теперь ему есть да спать надо, глядишь, через пару недель вставать начнет. Так что радуйся, Машенька: труды твои даром не пропали.
Помог Марии встать на ноги, довел до Васильевой койки, чтобы она сама убедилась в правдивости его слов.
Точно, Василий спал, дыхание его было ровным, худое лицо спокойным и будто даже порозовевшим. Мария смотрела на него, постепенно узнавая в этом лице лицо другого Василия, уверенного в себе, живущего своей, непонятной для Марии, жизнью, в которой ей до сих пор не находилось места. И Марии стало страшно: выздоровление Василия могло вернуть все на старое, и она, уткнувшись лицом в широкую и мягкую грудь доктора, забилась в беззвучных рыданиях.
В сестринской Марию отпоили валерьянкой и уложили спать. Но за ночь она несколько раз вставала, тихонько скользя по крашеным половицам домашними тапочками, пробиралась в знакомую палату и при слабом свете ночника вглядывалась в лицо спящего Василия. Ее пугало, что скоро она ему не будет нужна, потом все узнают, что она ему вовсе даже и не невеста, а не поймешь кто. И что же ей тогда делать? Как жить?
"Господи! Господи! — просила Мария. — Сделай так, чтобы он меня полюбил тоже. Ведь ты все можешь, миленький Господи, тебе это ничего не стоит, а для меня он единственный, другого мне не надо".
Тем же вечером, отработав дневную смену на сборке электрических лампочек, Мария уговорила Зинаиду пойти вместе с ней в больницу: она боялась оказаться с глазу на глаз с Василием, она не знала, что скажет ему, как объяснит свое появление в его палате, не говоря уже об остальном.
Но прежде чем идти в больницу, девушки забежали в общежитие, и Мария одела на себя самое лучшее платье, уложила с помощью Зинаиды коротко остриженные волосы двумя волнами на левую сторону, надела кокетливую шляпку из рисовой соломки, с букетиком искусственных фиалок и спадающей на лицо шелковой сеткой.
Увы, все приготовления Марии оказались напрасными: Василий спал и, как рассказала дежурившая медсестра, просыпался за день лишь два раза, да и то не совсем, а как бы на полглаза, зато проглотил несколько ложек куриного бульона, а то ведь все время до этого держался на искусственном питании через резиновую трубку да внутривенном вливании глюкозы и витаминов.
Девушки посидели возле койки Василия с полчаса, но тут пришел заведующий терапевтическим отделением Николай Николаевич, доктор уже в летах, лысый, но с бородкой и при усах, которого Мария побаивалась, и решительно выпроводил обеих девушек из палаты.
— Все, милые мои, — сказал он ворчливо, прикрыв за собою дверь, — в ваших услугах больной практически не нуждается. Спасибо тебе, Машенька, большое спасибо за помощь, но тебе пора подумать и о себе: эка ты в кого превратилась — кожа да кости. Жених поправится и не узнает свою невесту. Так что мы тут как-нибудь сами теперь управимся, без твоей помощи. Идите, идите, барышни, и без разговоров! — ворчал он, дергая себя за бородку. — А то вообще больше не пущу. Сейчас у больного такой опасный период, что любая инфекция может свести на нет все наши усилия. Приходите дня через два-три, не раньше.
— Только вы ему тогда не говорите, что Маня возле него дежурила, — вставила Зинаида. — А то он парень с норовом, мало ли что ему в голову взбредет…
Николай Николаевич развел руками:
— Боюсь, что слишком много народу об этом знает. А каждого не предупредишь. Да и, положа руку на сердце, не вижу я ничего дурного в том, что ему станет об этом известно раньше, чем Маша сама ему признается. Ценить должен и радоваться. Так-то вот.
— Вот черт лысый! — ругалась Зинаида, шагая рядом с Марией к трамвайной остановке. — И почему в начальство пролезают такие вредные элементы? Куда ни посмотришь, везде одно и то же: как начальник, так обязательно придурок недорезанный. Терпеть ненавижу я всяких начальников! — заключила Зинаида, понизив голос: они как раз подходили к трамвайной остановке, где толпился народ, по преимуществу из служилого люда, который легко отличить от представителей рабочего класса: и выглядят почище и поаккуратнее, и разговоры у них совсем о другом, а мужики матом ругаются значительно реже, и то не при бабах.