А еще на тарном не было общежития, платить же за угол в частном или каком другом секторе не из чего: заработки небольшие, едва на пропитание хватало. Одно хорошо на тарном — народ пожилой, семейный, заскорузлый, ничего кроме работы не знавший и знать не желающий, для них Васильево прошлое никакого интереса не представляло.
Но оттого и скучно здесь, и развернуться негде. Не то что на Путиловском. А он все-таки попривык к беспокойной жизни, рано ему было скукоживаться. Да и учиться — мечта об этом не угасала в нем, бередила душу. Казалось, уйди туда, где тебя не знают, и можно все начинать сначала. Поэтому Василий решил проработать на тарном с годок, до следующей осени, а потом перейти на какой-нибудь серьезный завод модельщиком. Благо, в Ленинграде таких заводов великое множество, а модельщик — профессия редкая и очень нужная.
Но уволиться с тарного пришлось значительно раньше. В конце мая пришло письмо от Полины, а в нем сообщалось, что мать очень плоха и просит Василия приехать, увидеться с нею перед смертью.
Начальник бондарного цеха отпустить Василия в отпуск наотрез отказался, потому что Василий не отработал положенные для отпуска одиннадцать месяцев, так что ничего не оставалось, как писать заявление "по собственному желанию" и обращаться с ходатайством к профкому "в связи с семейными обстоятельствами". Профком добро на увольнение дал.
Хотя Василий был весьма экономен в тратах, деньжат в Питере поднакопить не удалось, и пришлось ехать на родину с дешевыми подарками и несколькими рублями в кармане.
Правда, имелся новехонький костюм, справленный им на ту премию, что получил на Путиловском за рацпредложение. Костюм Василий еще ни разу не одевал, его можно было бы продать, но заявиться к своим в обносках не хотелось, за четыре года должен же он был хоть как-то прибарахлиться и показать, что не зря уехал из дома. Да еще в такую даль.
Мать, действительно, оказалась очень плохой, однако через пару недель немного оклемалась: видать, приезд младшего сына подействовал на нее благотворно, и уже при Василии начала вставать с постели, ходить и даже кое-что делать по хозяйству.
Жила Полина с семьей в новом доме, лишь недавно построенном на самом краю Валуевичей. Муж ее, Устин Дормидонтович, тихий тридцатилетний мужик, работал главным бухгалтером на спиртзаводе, и с работы всегда приходил под градусом, но не шумел, не дрался, а садился в уголок и читал труды товарищей Ленина и Сталина, потому как был партийным и даже депутатом районного совета.
Посидев несколько минут над этими трудами, он тихо засыпал, положив шишковатую редковолосую голову на книгу, его будили перед ужином, он ел в полусонном состоянии и уходил досыпать уже в спальню. Так что все хозяйство лежало на Полине, разве что дрова рубил по утрам Устин. Между тем за три года замужества Полина родила сперва девку, потом сразу двоих пацанов, и теперь опять ходила с пузом, остро и вызывающе выставленным вперед.
Первые дни Василий никуда из дому не отлучался, в охотку возился по хозяйству или с племянниками, и все порывался съездить в Лужи, на мельницу, навестить могилу отца, но мать хотела, чтобы он поехал непременно с ней, да была слишком слаба даже для не столь уж дальней дороги.
В ожидании, пока она окрепнет, проходили день за днем, и Василию уже казалось, что вот так вот бесцельно пройдет и вся его жизнь, он откровенно скучал, а потом, через неделю примерно, повадился с утра ходить на рыбалку и большую часть времени пропадал у реки, иногда вместе с Машуткой, младшей своей сестренкой, вытянувшейся за эти годы в ладную и пригожую шестнадцатилетнюю невесту.
Однажды тихим вечером, когда Устин одолел очередную страницу толстой серой книги и Полина собрала ужинать, в дверь постучали, и на пороге встала Наталья Александровна Медович, все такая же тоненькая, как тростиночка, больше смахивающая на девочку, чем на взрослую женщину. На ней была черная длинная юбка и белая льняная блузка, расшитая васильками по вороту и рукавам, короткие русые волосы чуть кудрявились, карие глаза смотрели строго, как смотрели они в классе на не выучившего урок, но к привычной строгости прибавилось еще что-то, чего Василий определить не умел по своей молодости, но что кольнуло его в сердце непривычной жалостливостью.
— Ой, какой же ты, Вася, большущий стал! И краси-ивы-ый! — воскликнула Наталья Александровна, переступив порог горницы. Тут же попеняла: — Когда приехал, а не зайдешь.
Василий поднялся из-за стола, смущенно одернул рубаху. Полина пригласила Наталью Александровну отведать чем бог послал, но та отказалась, сославшись на то, что уже отужинала, а вот чаю попьет с удовольствием. Она прошла к столу, протянула Василию руку, пожала ее узенькой ладошкой, села, приказала:
— Ну, хвастайся. — И смотрела на него почти влюбленными глазами, так что Василий от смущения даже вспотел.
Устин, допив чай, ушел спать, мать взяла свою чашку и убралась на свою половину, проворчав что-то недовольным голосом, за столом остались лишь Полина, Василий да Наталья Александровна.
И Василий начал хвастаться, и сам удивлялся, как складно у него получалось. Нет, он не то чтобы врал, а всего-навсего рассказывал свою жизнь, какой она была до комсомольского собрания. Он и матери, и сестрам, и зятю своему рассказывал то же самое, а его новенький, с иголочки, костюм и скрипучие штиблеты служили доказательством правдивости его слов. Вовсе не обязательно родным знать, что у него там, в Ленинграде, стряслось, у них и своих забот полон рот, только успевай поворачиваться.
По мере того как он рассказывал, взгляд Натальи Александровны все более теплел и заволакивался туманом, губы полураскрылись и между ними заблестела белая полоска мелких зубов. Наталья Александровна временами кивала головой, как бы удостоверяя его слова, и видно было, что рассказ Василия доставляет ей удовольствие, так что Василий под конец даже вдохновился своей ложью настолько, что начал выдумывать и такое, чего и не было.
— Ах, как я за тебя рада, Васенька, — мечтательно произнесла Наталья Александровна, когда он замолчал, и вдруг протянула руку и потрепала его по голове, чем привела Василия в полное замешательство. — За все время у меня еще не было такого способного ученика, как ты, и это такое счастье видеть, что твои ученики идут дальше своей учительницы.
Шумел самовар, пили чай с конфетами, которые привез Василий, и с баранками. Полина то и дело отлучалась к детям, Машутка еще не вернулась с гулянки.
Наталья Александровна, выслушав Василия, сама стала рассказывать, что произошло в местечке за эти годы, кто куда уехал из бывших одноклассников Василия и вообще из ее учеников, кто чего достиг или не достиг. Говорила она обо всех почему-то печально, как о покойниках, или о людях, которых она отправила на верную гибель, и они таки наверняка погибли, только нет пока еще об этом известий, не дошли они до их захолустья. И часто вздыхала.
Помянула она и Моньку Гольдмана, но вскользь, сказав лишь, что работает и живет в Ленинграде же, но распространяться о нем не стала, зато Василия привела в смущение: он подумал, что Монька мог написать о нем в Валуевичи, и вся его, Василия, ложь станет известной всем и каждому, и если о ней домашние и сама Наталья Александровна помалкивают, то исключительно из деликатности.
— А что, Монька-то пишет? — решил Василий проверить свою догадку, потому что по опыту своему знал, что пусть уж лучше все сразу откроется, чем носить в себе и мучиться неизвестностью.
— Нет, не пишет, — ответила Наталья Александровна. — Из Москвы писал иногда, а из Ленинграда не пишет. — И опять вздохнула, что-то вспомнив свое.
Василий успокоился. Теперь он уже без смущения рассматривал свою бывшую учительницу, в которую был когда-то, еще сопливым мальчишкой, ужасно влюблен. Впрочем, не он один, и ему казалось, что те давние времена вернулись, он снова всего лишь деревенский мальчишка, а его учительница пришла к ним, как она приходила в дом ко всем своим ученикам, чтобы рассказать их родителям об успехах или неуспехах своих чад, при этом никого не обидев и оставив в семье после своего посещения такое же благорасположение друг к другу, как когда-то после посещения местного священника отца Виссариона.
Да, внешне Наталья Александровна почти не изменилась: такая же тоненькая, такая же миленькая, но нет былого задора, в глазах застыли грусть и мудрость женщины, потерявшей что-то важное. Василий не знал, что именно потеряла Наталья Александровна, как не знал и того, что и у него в глазах такое же выражение, но это его выражение еще надобно уметь разглядеть за врожденным упрямством и дерзостью, а у Натальи Александровны оно на виду, как на ладони. И Василия вновь охватила жалость к своей учительнице, захотелось утешить ее чем-то, да только не знал, чем именно и как.
После чая Василий обрядился в свой новый костюм и пошел провожать Наталью Александровну.
Полина, поджав губы, проводила их до порога, ее неодобрительного взгляда Василий не заметил.
Глава 10
Над затихающей землею незаметно угасал тот бесконечный июльский вечер, когда на западе горит и горит вечерняя заря, золотистые тона не спеша замещаются розовыми, розовые — красными, малиновыми, бордовыми; одинокое неподвижное облако выкрашено в вишневый цвет, а небо светлое-светлое, и где-то высоко-высоко белые борозды, будто по небу прошло большое стадо коров с переполненным выменем, а между бороздами затерялся тонкий серпик забытого жницей месяца.
Звенят комары, иногда с угрюмым гудом описывает круг большущий слепень и уносится в прозрачные сумерки, уже окутывающие землю. Над рекой поднимается туман, медленно переливаясь через темные и густые изгороди ракит, как переливается молоко из горшка, забытого хозяйкой в жаркой печи. Кричат дергачи; перепела предупреждают, что "спать пора, спать пора"; какая-то пичужка настойчиво просит пю-ить; еще носятся высоко в небе стрижи и ласточки, а над самой землей — летучие мыши, будто состязаясь в скорости и сноровке.