На улицах и во дворах мычат коровы, ожидающие дойки, звенят тугие струи молока о дно подойника, изредка брешут собаки, откуда-то доносится гармонь и частушки, и не верится, что где-то есть огромные города, что люди в них живут совсем не так, как в этом захолустье, что там, в городах, царят жестокие законы, которым нипочем раздавить любого человека, что на Украине и в других местах, сказывают, люди голодают, что на Урале и в Сибири бастуют рабочие, что где-то по заводам и шахтам таятся вредители и всякие ненавистники советской власти.
Василию почему-то казалось, что здесь ничего подобного происходить не может, он уже забыл, как исключали его из училища, как судили отца, как появился на мельнице хрипатый Касьян. Все это было, но будто не с ним, а с кем-то другим и совсем ни в этих тихих местах.
— Хорошо-то как, господи, — произнесла почти шепотом Наталья Александровна и вдруг оперлась о руку Василия, и он почувствовал плечом сквозь тоненькую блузку ее упругую грудь, но такую маленькую, как у девочки, меньше даже, чем у Машутки, и ее бедро, и тепло ее тела, почувствовал, как она вздрагивает, и спросил пересохшими губами:
— Вам холодно? — И, не дожидаясь ответа, отстранился, сбросил поспешно пиджак и протянул Наталье Александровне. — Вот, возьмите.
Наталья Александровна тихонько рассмеялась и взяла пиджак, накинула себе на плечи и медленно пошла по узкой тропинке, вьющейся над обрывом, куда выходят огороды местечковых жителей.
Василий шел следом и смотрел на ее тонкую фигуру, узкие мальчишеские бедра, обтянутые тесной черной юбкой, доходящей почти до щиколоток, в то время как в Ленинграде женщины ее возраста носят юбки уже значительно короче, смотрел на нее и чувствовал непонятное волнение, почти такое же, как и с Алкой Мироновой, когда оставался с ней наедине.
Тропинка между тем слилась с дорогой, по которой возят сено и дрова из заречья, и Василий приблизился робко и пошел почти рядом с Натальей Александровной.
— У тебя, поди, и невеста есть в Ленинграде? — спросила Наталья Александровна, оглянувшись на него, и вдруг пошла боком, по-девчоночьи, чуть ли ни в припрыжку.
— Невеста? — растерялся Василий. — Нет, невесты нету. Рано мне еще. Да и некогда.
— И правильно, — одобрила она. — Сперва надо встать на ноги, закончить образование, а потом уж… Но девушка-то наверное есть?
— И девушки нет, — ответил Василий и натужно рассмеялся. Он чувствовал себя скованно и неуклюже переступал деревянными ногами, боясь прикоснуться плечом к плечу Натальи Александровны, очень желая этого, а еще больше, чтобы она снова оперлась о его руку. В голове у него шумело, тело горело как бы изнутри, и он то и дело облизывал губы. Естество его напряглось, и он, чтобы не оттопыривались брюки, сунул левую руку в карман и прижал там свою своенравную плоть к бедру.
— А я вот так до сих пор замуж и не вышла, — неожиданно произнесла Наталья Александровна и снова взяла его под руку.
Пиджак съехал с ее плеча, она засмеялась, попыталась поймать его другой рукой, не отпуская руки Василия, но у нее не получалось, она уж стояла к нему лицом к лицу, и он видел ее блестящие глаза, чувствовал запах ее волос, и решительно не мог сделать ни единого движения.
— Господи, какой ты, Вася, однако… — И отпустила его руку.
Тогда он выпростал руку из кармана и стал обеими руками шарить по ее плечам, ловя лацканы пиджака, а она стояла, уронив руки вдоль тела, и смотрела на него широко раскрытыми удивленными глазами, как смотрела когда-то, еще в школе, если Ваське удавалось быстро найти решение трудной задачки.
У Василия вдруг от жалости к своей бывшей учительнице и к самому себе закружилась голова, мир утратил реальные очертания, и он неожиданно для себя притиснул жалкое и тонкое тельце Натальи Александровны к своей груди и замер так на несколько мгновений, осторожно вдыхая запахи ее волос.
Наталья Александровна откинула голову и, почти касаясь своими губами его щеки, произнесла с тихим смешком:
— Ну, вот, здравствуйте, приехали.
И Василий, испугавшись, отпустил ее плечи. Он ожидал, что она сейчас начнет ругаться, прогонит его прочь, но Наталья Александровна сунула свои руки в рукава его пиджака и сказала с сожалением:
— Ну, какие глупости, Васенька, тебе приходят в голову. Ведь я лет на десять старше тебя. Если не больше. — И, совсем как-то по-бабьи добавила: — Вот все вы мужчины одинаковы: стоит женщине выказать к вам свое расположение, как у вас на уме только одно… нехорошее. А ведь это унижает женщину, оскорбляет ее… Тебе не кажется, Мануйлович? — Сделала два шага, но видя, что Василий не двигается с места, приказала: — Пойдем уж! Только, пожалуйста, без глупостей.
Они снова шли задами по-над обрывом. Василий шагал чуть сзади, смотрел на Наталью Александровну и удивлялся, сгорая от стыда, как это он посмел обнять свою бывшую учительницу, которая так много для него сделала, которая всегда казалась ему каким-то неземным существом, ангелом во плоти, посланным на землю для просветления человеческих душ. Ему хотелось провалиться сквозь землю, он представлял себе, как должна теперь презирать его Наталья Александровна, и что поделом ему все, что на него свалилось: он действительно не достоин новой жизни и всего того, на что рассчитывал и надеялся.
Сумерки густели, туман уже перелился через ракиты и покрыл зареченские луга; исчезли стрижи и ласточки, одни летучие мыши бесшумно скользили в густом воздухе, выделывая замысловатые пируэты, да толклись и зудели комары. Местечко затихло и притаилось, лишь кое-где виднелся огонек, да все еще откуда-то издалека наплывали гармошка и частушки.
Они подошли к часовне, окруженной старыми липами, густыми зарослями сирени и бузины. Здесь было когда-то кладбище, от него осталось несколько гранитных надгробий, еще не приспособленных местными жителями для своих хозяйственных надобностей, несколько угрюмых каменных крестов угадывались на просвет сквозь кусты сирени.
Вдруг что-то зашумело в этих зарослях — Наталья Александровна тихо вскрикнула и шагнула к Василию, он несмело обнял ее за плечи, она прижалась к нему, уткнувшись лицом в шею. Тогда, ничего не соображая от прихлынувшей к голове крови, он наклонился и подхватил ее под колени, поднял на руки и понес, не разбирая дороги, и было ему жутко и радостно, и чувствовал он себя таким могучим и бесстрашным, что все ему нипочем…
Василий долго нес так Наталью Александровну, почти не чувствуя усталости, и она тихо лежала у него на руках, обхватив его шею и спрятав головку у него на плече, прерывисто дыша ему в ухо. В сторонке, на чьем-то огороде, Василий заметил стожок сена и свернул к нему, перешагнув через низкую жердяную изгородь.
Он тихонько опустил Наталью Александровну возле стожка, где было изрядно натрушено сена, которое образовало как бы готовое ложе, и, не выпуская ее из рук, замер так, на коленях, не смея пошевелиться, не зная, что делать дальше. Он лишь старался сдерживать свое дыхание, будто боялся испугать то, что должно непременно сейчас случиться, что грезилось ему по ночам, вгоняя в пот и тоску.
Наталья Александровна, прерывисто вздохнув, пошевелилась, распрямляясь, еще крепче обвила его шею тонкими руками…
Вот лицо его овеяло ее дыханием, щеки коснулась ее щека… губы, слабый стон, нетерпеливость рук, снующих у него на затылке…
А эта юбка — она такая тесная и неудобная, а под ней еще что-то, что путается, мешает, злит…
Наконец гладкая кожа бедра, освобожденного от всего, и вот оно — ЭТО, никогда еще им не осязаемое, но удивительно откуда-то знакомое пальцам его рук, его телу, горячее и влажное, стыдное и зовущее с неистовой силой, и… и весь он ушел в ЭТО, весь без остатка, и чувствовал он только ЭТО, хотя губы его слились с губами Натальи Александровны, жадно вбирая в себя незнаемое, вбирая и не насыщаясь, не утоляя жажды, а наоборот, распаляя ее, хотя руки его терзали и мяли ее груди, плечи, тонкое тело, такое трепетное, такое живое и с каждым мгновением все более желанное, так что хотелось выть, кричать и плакать…
Глава 11
Через несколько дней муж Полины Устин привел лошадь, запряженную в таратайку, в нее положили сена, на сено — тулуп, на тулуп посадили Прасковью Емельяновну, всю в черном и в черном вдовьем платке; Василий, одетый в свой новый костюм и черную косоворотку, сел на передок и взял в руки ременные вожжи.
— Шибко-то не гони, — поглядывая на Василия с опаской, предостерег его Устин и пьяно улыбнулся. — Лошадь-то казенная… Опять же, мать…
Из избы выскочила Машутка с узелком, в цветастом нарядном сарафане и белой кофточке, забралась в таратайку, радостная, почти что счастливая, мать что-то проворчала на нее, и Василий, причмокнув, подернул вожжами. Лошадка махнула длинным хвостом и с места взяла легкой рысью.
Побежали мимо дома, то выходящие прямо на улицу покосившимися ставнями, то прячущиеся за палисадниками. Вот и центр Валуевичей, кирпичное двухэтажное здание райкома партии и райсовета с красным флагом над крышей, каменные лабазы, училище бухгалтеров-счетоводов, средняя школа, спиртзавод, пекарня, полуразрушенная церковь…
Когда-то эти дома поражали Василия своей величиной, а само местечко — обилием всякого люда, теперь все это выглядело жалко и заброшенно, и Василий понял, что остаться здесь он не сможет, даже если бы захотел.
А вот и старый покосившийся дом с просевшей крышей, с двумя кирпичными трубами, широкий и нескладный, тоже когда-то поражавший Василия своими размерами. В нем Наталья Александровна снимает комнату у глухонемой старухи, бывшей купчихи.
Василий, пока подъезжали и ехали мимо, все косился на этот дом, надеясь увидеть во дворе или в окошке свою возлюбленную, но ни одна занавеска не колыхнулась в окнах ее светелки, и во дворе было пусто, лишь возле крыльца лежал на боку худой поросенок и, лежа, рыл пятачком землю, а рядом стоял черный петух с зеленым хвостом и, клоня огненную голову, внимательно и заинтересованно наблюдал за работой поросенка.