— А вы о чем все время думаете и думаете? — спросила Маня, но вопрос не сразу дошел до Василия.
— Я? Я — думаю? — переспросил он, глянув в черные глазенки, и увидел в них боязливое любопытство и готовность рассмеяться. — Да так, ни о чем.
— Думай не думай, а сто рублей — не деньги, — глубокомысленно изрек Сильвестр Акимович. — Мужик предполагает, господь располагает, а властя сотворяют, никого не спрошают. Так-то вот и живем, хлеб жуем.
— Ты, батя, чем-то недоволен? — весело спросил Иван, разливая остатки водки, и глянул на Василия бесцветными глазами, будто приглашая в свидетели.
— Так ить человек — такая скотина, что завсегда ей мало. От этого самого все и происходит.
— Что ж такого от этого происходит? — не унимался Иван, и подмигнул Василию: мол, давай растрясем старика, узнаем, чем дышит.
— А все происходит. Мало человеку денег — идет на большую дорогу. Деньгами обзавелся — подавай ему власть. Стал большим начальником, есть деньга, есть власть — опять мало, дай больше. От этого все так и идет: и войны, и всякие смуты.
— А революции?
— И революции тож. А как же. Захотелось человекам власти, денег и всего прочего, вот они и пошли на революцию. Чтоб, значится, жить в полной самостоятельности. Так-то вот по-нашему, по-простому.
— Да-а, если по-простому, действительно так и есть, — неожиданно согласился Иван и криво, как-то нехорошо, ухмыльнулся.
— Давеча вот слыхал анекдот, — посмеиваясь, заговорил снова Сильвестр Акимович, не заметив ухмылки. — В танбуре, значит, сказывали. Сам-то я не курю по причине легких… Стеклодув я, — пояснил он, — вот легкие-то и того. А в танбуре стоял, потому как туалет был занят, очередь образовалась, вот, значится, и…
— Ты, батя, давай анекдот, а то поведет тебя не в ту степь, — остановил Сильвестра Акимовича Иван.
— Да-а. Анекдот, значится. Ну, будто просыпается Ёська, а под им, я извиняюсь, барышня, лужа. Под Ёськой-то. Вот он и думает: откель лужа-то? Не иначе, думает, троцкисты наделали, не всех, значит, перевели. Ха-ха-ха! Придумают же, черти! — И, немного помолчав, видя, что никто не смеется, только Маня, сконфузился: — Раньше про царя такие байки не рассказывали. Не-е. Про попа, про генералов, про немцев, про жидов еще, а про царя — избави бог. Нынче, вишь, и про царя придумывают.
— Ох, дед! — воскликнул Иван. — Дорассказываешься ты до Соловков.
Маня Ершова, до этого заливавшаяся неудержимым смехом, поперхнулась и зажала ладошкой рот, с испугом глядя на Ивана.
— Дак свои ж все, рабочие люди, — стушевался Сильвестр Акимович. — Опять же, по пьяному делу. А с пьяного какой спрос? То-то и оно. — И хитренько так прищурился, превратившись из обстоятельного и умудренного жизнью мастерового в этакого недотепу.
— Спросят и еще как спросят, — пугал Иван с самым серьезным видом. — К тому же, не все тут рабочие, — понизил он голос и снова подмигнул Василию. — Вася-то — он из гепеу. Приедем в Питер, а он тебя под микитки и — поминай как звали.
— Скажешь тоже, — расплылся в улыбке Сильвестр Акимович. — Нешто я рабочего человека от служивого не отличу! Я даже могу тебе сказать, кем Васек работает. Сказать?
— Ну-ну.
— Вот те и ну-ну, баранки гну! По дереву, значится, он работает. Может, плотником, может, столяром али бондарем. Ты на руки его глянь, на руки! Видал рука у него какая в пясти-то? А все оттого, что топором да молотком целый день машет, вот и намахал руку-то. А вот ты, Ивашка, ты по металлу. Тоже по рукам видно. Я, брат, человека наскрозь вижу.
— Ну, тогда и я тебе тоже анекдот расскажу, раз ты такой всевидящий, — согласился Иван. — Анекдот про анекдот. Собрались трое, сообразили полмитрия, один и расскажи анекдот про… ну, хоть бы про ту же э-э… лужу. Разошлись по домам. Один из них и думает: завтра надо будет пойти с утречка и доложить, куда следует. Чтобы самого не привлекли. Утром просыпается, а в дверь уже стучат: другой собутыльник не стал ждать утречка, а пошел вечером. Так-то вот. А кто они были, работяги или интеллигенты какие, про то анекдот умалчивает. Соображаешь?
— Я-то соображаю, а только в другом каком месте рассказывать не стану: не дурак какой-нибудь.
— Ну, вот и хорошо, — потянулся Иван за папиросами в карман пиджака, висящего в изголовье. И предложил: — Пойдем, Васек, покурим.
В тамбуре никого не было. Да и вообще в вагоне стало тихо: то ли молодежь устала шуметь, то ли обедала, то ли разбрелась по другим вагонам.
Поезд прогрохотал по мосту, за окном потянулись сжатые поля, уже вымоченные дождями. Стояла вторая половина августа. Давно ли, кажется, Василий ехал домой, на Смоленщину, даже не предполагая, чем эта поездка для него обернется, а тогда рожь еще только колосилась, картошка не вышла в цвет…
— Как там у вас, на Смоленщине, живут? — спросил Иван, тоже поглядывая в окно.
— Живут, — пожал плечами Василий. И добавил, чтобы не показаться слишком невежливым: — Как и везде, наверное.
— Мда-а, а вот у нас, на Волге… — начал Иван и не договорил. — Ты, кстати, где работаешь?
— Пока нигде.
— И давно это пока у тебя?
— Да скоро два месяца.
— Как же так?
— Да так вот получилось…
— Ты что, последних постановлений не знаешь? Запросто могут года три припаять как злостно уклоняющемуся от трудовой деятельности.
— Я не злостно. У меня мать сильно прихворнула, а с работы не отпускали, пришлось уволиться. У меня справка имеется.
— А-а, ну тогда другое дело. Ты что, правда — плотник?
— Нет, я модельщик, а последнее время, действительно, бондарничал.
— Значит, старик-то угадал.
— Поживем с его и мы научимся угадывать.
— Это верно. А в Питере где живешь?
— Пока нигде. Да это ничего, как-нибудь перебьюсь несколько дней, а потом устроюсь на работу — дадут общежитие.
— А ты иди к нам на завод. Завод большой, люди нужны, особенно специалисты. И общежитием у нас обеспечивают, заработки неплохие. А там как сам себя покажешь. Ты в комсомоле?
— Нет. А ты?
— Тоже нет.
— Что так?
— А чего там делать? — с вызовом спросил Иван и внимательно глянул в глаза Василию. — По собраниям бегать? На политбеседах штаны просиживать? Кому делать нечего, тот пусть и вступает в комсомол.
— И чем же ты занимаешься… в свободное, так сказать, от работы время? — не унимался Василий, вдруг почувствовавший в этом парне родную душу.
— Я-то? Да разным. Книги читаю, в театры хожу, спортом занимаюсь.
— Ну-у! И каким же?
— Лыжами.
— Ну и как?
— Первый разряд в этом году получил.
— Да-а, молоде-ец, — уважительно протянул Василий, сам никогда спортом не занимавшийся и даже не представлявший, зачем это нужно, но считавший спортсменов людьми особого склада.
— Чего там. А ты?
— Читать я тоже люблю. В театре бывал, но что-то мне не очень. То есть, интересно, конечно, но так чтобы без театра никуда — этого нет.
— Ты знаешь что, Васек? Давай прямо ко мне. У меня комната, я один живу. Я тебя и с мастером из модельного познакомлю. Мировой мужик. Правда, с заскоком: на музыке помешан, На серьезной. Оперы там всякие, симфонии. Хлебом не корми. У него и жена такая же помешанная на музыке. Меломаны называются. Я с ними в одной коммуналке живу. Через стенку. Так они весь день пластинки крутят с операми да симфониями. Но я привык. Пусть себе. Так что давай к нам, чего раздумывать! — заметив колебания Василия, стал настаивать Иван. — А то, если модельное дело надоело, я тебя к себе на карусельный возьму, научу. У меня напарник из старорежимников. Дело, конечно, знает, но все по старинке, на глазок… Ну, как, будем считать вопрос решенным?
— Ладно, уговорил, — не сразу согласился Василий, вспомнив нехорошую ухмылку Ивана. — Но не насчет профессии: профессию я менять не собираюсь. — И тут же выпалил: — Только ты… это… Я с Путиловского ушел, потому что меня в комсомол не приняли… Из-за отца. Отец в двадцать восьмом съездил одному партийному в ухо, его и упекли, а он возьми да и сбеги из тюрьмы… или там из лагеря — не знаю. Так что я из этих, из элементов…
— А мне черт с ним! — рассмеялся Иван. — Я бы и сам кое-кому в ухо съездил, да толку от этого никакого. Плюнь.
— Ну, тогда ладно, — с облегчением согласился Василий. — То-то же я смотрю, ты что-то все в стороне и в стороне от своих.
— Да нет, я не в стороне, а просто… Дети они еще, что с них возьмешь?
И хотя Василию совсем недавно перевалило за двадцать, а этому Ивану вряд ли больше двадцати пяти, он согласно кивнул головой: после того комсомольского собрания, а особенно после месяца, проведенного с Натальей Александровной, Василий чувствовал себя изрядно повзрослевшим и закаленным жизнью человеком.
— Я в прошлом году тоже ездил в Москву, — с горечью признался он. — Как передовик и рационализатор. А потом мне сказали, что я рационализаторством занимаюсь только потому, что хочу пролезть в комсомол… Ну и… дальше куда.
— Слушай их больше, они наговорят, — беспечно отмахнулся Иван Кондоров и выплюнул изжеванную папиросу в окно.
Глава 14
В конце ноября, в среду, Михаил Золотинский, вернувшись пораньше из редакции, застал в квартире настоящее столпотворение: по коридору сновали парни, одетые в поношенные пиджаки и серые косоворотки, обутые в тяжелые громыхающие ботинки, судя по выговору — работяги, мастеровые, как их называли совсем недавно, большей частью из вчерашних крестьян Новгородской и Псковской губерний, по-нынешнему — областей.
Парни толклись возле туалета, курили и матерились — с некоторой, правда, оглядкой, — галдели на кухне, и оттуда слышался дребезжащий хохоток Мары Катцель. По этому хохотку, будто бы отпущенному на свободу, Михаил догадался, что самого Катцеля нет дома. Не трудно догадаться, что народ привалил к соседу, рабочему Димке Ерофееву, студенту-рабфаковцу, занимающему вместе с матерью, отцом-инвалидом и младшим братом две самые большие комнаты, большую кладовку и балкон.