Такое нашествие случалось уже трижды или четырежды, как только в начале октября начались занятия на рабфаках, но оба раза Михаил приходил с работы поздно и заставал сборище уже расходящимся по домам.
Михаилу было также известно, что студенты-рабфаковцы собираются для совместных занятий, что у них группа человек из десяти, а ходят они друг к другу по очереди, но лишь к тем, у кого позволяют квартирные условия. В этом не было ничего зазорного, отражать в политдонесении эти сборища Золотинский не считал нужным.
И все бы так и шло, если бы товарища Снидайло, служившего в районном отделе ГПУ и руководившего секретным сотрудником Золотинским, не перестала удовлетворять информация, приносимая Михаилом, хотя в этой информации чего только не было.
Что касается фактов, то сбор их для Михаила теперь, после продолжительной практики, не составлял особого труда. Можно было, даже не выходя из дома, написать в политдонесении, будто он слышал такие-то антисоветские, антипартийные или антисемитские, — что было одно и то же, — высказывания в трамвае или в общественной столовой, и при этом не ошибиться ни на грош, потому что такие высказывания в той или иной форме звучали постоянно. Желающий услышать да услышит. Но с фамилиями удавалось редко, можно сказать, почти не удавалось.
Поэтому раз от разу — после прочтения Михаиловых политдонесений — взгляд выпуклых хохлацких глаз товарища Снидайло становился все более угрюмым, все дольше задерживался на лице Золотинского, и тот всем щуплым телом своим, каждой его клеточкой чувствовал, как в голове товарища Снидайло со скрипом ворочаются мозги, что-то там от чего-то очищая, просеивая и провеивая, а в результате созревает решение, что делать с ним, Михаилом Золотинским, дальше. И решение это наверняка не в пользу Михаила.
— Я постараюсь, — тихо произносил он, не выдержав иезуитского взгляда, почти до локтей засовывая руки между коленями и сгибаясь на стуле так, будто собирался забраться под стол, туда, где покоились массивные ноги, обутые в хромовые сапоги.
— Старайся, — соглашался товарищ Снидайло и с видимым облегчением кивал бугристой головой, словно Михаил подсказал ему самый простой и верный выход из создавшегося положения, так что ему не надо больше утруждать свои мозги в поисках выхода. И отводил взгляд в сторону.
Хорошо еще, что товарищ Снидайло никогда не напоминал Михаилу об этих обещаниях постараться. Но так не могло продолжаться вечно. Тем более что тяжелый, сверлящий взгляд выпуклых глаз товарища Снидайло с каждым разом все ниже и ниже пригибал сексота Золотинского к хромовым сапогам, и вот-вот настанет время, когда дальше пригибаться будет некуда.
— Сдается мне, товарищ Золотинский, что ты дальше своего носа ничого нэ бачишь, — проворчал однажды товарищ Снидайло, прочитав очередное политдонесение. — Или хужей того: покрываешь контрреволюцьённый элемент и состоишь с ним в сговоре.
— Что вы! — испугался Михаил. — Я не могу быть в сговоре! Я всю свою сознательную жизнь…
Но товарищ Снидайло отмахнулся, скривив в досаде свое лицо.
— Могу — не могу! Это еще доказать надо, чего ты можешь. А доказательств нет никаких: одни слова и общие рассуждения. Ты хоть знаешь, кто твои соседи и кто из них чем дышит?
— Знаю, — тихо ответил Золотинский, потупив голову.
— И що цэ за людыны таки? — настаивал Снидайло.
— Разные.
— Ты мне антиллегентскими междометиями мозги не пудри. Ты мне скажи конкретно и по существу имеющихся фактов: хто, що и яким образом? Ясно?
— Ясно.
— Вот и начинай по порядку. Сколько жильцов прописано в вашей квартире, кто к им ходит, о чем говорят?
Михаил стал под столом загибать пальцы и перечислять соседей, а закончив подсчет, сообщил:
— Пятеро.
— Долго считал. Рассказывай.
— Первые — это Катцели: сам Катцель, его жена и дочь. Катцель и его дочь работают в Торгсине, очень порядочные люди. К ним никто не ходит, а Катцель ходит к приятелю играть в шахматы.
— Порядочные люди, говоришь? У Торгсини? Ну-ну. Кто дальше?
— Дальше? Дальше Ерофеевы. Четверо. Отец на инвалидности по причине потери руки. Кажется, на производстве. Мать берет в стирку белье. Старший сын работает на заводе, учится на рабфаке. К ним иногда приходят его товарищи по рабфаку для дополнительного изучения товарища Маркса…
— Во-от! Вот видишь: сбо-ри-ще! Еще неизвестно, какого Маркса с Энгельсом они изучают, — оживился товарищ Снидайло. И приказал: — Ты, товарищ Золотинский, вот что: ты повнимательнее приглядись к этим рабфаковцам. Да. Войди к ним в доверие. Выясни, не занимаются ли они на своих сходках противозаконными деяниями, которые подрывают власть рабочих и крестьян. Но не спеши, действуй тонко, ненавязчиво, чтобы, не дай бог, — он так и сказал: "Не дай бог", — не спугнуть контрреволюцьёнеров, особливо шпионов, если там таковые окажутся… Они изучают… Ха! К ним шо, и преподаватели ходють?
— Н-нет, — неуверенно протянул Золотинский. — Кажется, не ходят.
— Ка-ажется! Одной куме казалось, що у ей пузо от гороха вздулось, а оно оттого, что с кумом в сарае на сене повалялась… кха-кха-кха!
И товарищ Снидайло, оборвав свой кашляющий смех, с громким шорохом потер руки и, ласково поглядывая на Золотинскиго, закурил папиросу. Затем вышел из-за стола и стал ходить взад-вперед, явно что-то соображая. Работа мысли отражалась на его лице в виде мучительного движения морщин вокруг рта и глаз. Сообразив, он навис над Золотинским, заговорил профессорским тоном:
— Товарищ Сталин що казав у своей последней речи? Вин казав, що контра сегодня приняла друге обличье, вона уся за советську власть, обомя руками, так сказать, и ногами, но при этом, имей в виду, проникает во все щели и дыры государственного организьма, особенно туда, где молодежь и несознательный элемент, и оттудова вредит тихой, так сказать, сапой. Вот що казав товарищ Сталин. И какой из этого делается нами, чекистами, вывод?.. Нами, чекистами, делается такой вывод, що мы должны утроить и удесьятерить свою бдительность. Уяснил, товарищ Золотинский?
Михаил поспешно покивал курчавой головой и скривил рот в понимающей улыбке. Ему показалось, что товарищ Снидайло в наличии контрреволюционеров среди рабфаковцев нисколько не сомневается, что он подозревает его, Михаила, в утаивании уже известных ему фактов, и от этого поэту было почему-то так жутко, что кривая улыбка еще больше искривила его узкое лицо, опустив одну сторону и приподняв другую.
За более чем год общения с товарищем Снидайло, Михаил сделал сам собою напрашивающийся вывод: если товарищ Снидайло в чем-то уверен, то дело его сотрудника эту уверенность подкрепить фактами и фамилиями.
— А что касается гражданина Катцеля, — продолжал товарищ Снидайло наставительно, отбросив хохлацкие словечки, — так ты его имей в виду тоже, потому как работает в Торгсине. А в Торгсине что? В Торгсине ценности и всякие разные шахеры-махеры. А что он еврей, так ты на это не смотри, товарищ Золотинский. Для чекистов нет ни еврея, ни русского, ни, скажем, хохла или другой какой нации, а есть пролетарский интернацьёнал и построение коммунизьма во всем мире.
Глава 15
Периодические нашествия молодых рабочих взрывали устоявшийся и закисший быт жактовской квартиры-коммунны, и всякий раз после этого старый Катцель два дня ходил взъерошенным и брюзжал по поводу распущенности современной молодежи, а угловатая Мара, наоборот, будто бы становилась стройнее, меньше топала, проходя по коридору, и почти беспрерывно улыбалась, растягивая полные губы и черные усики над ними.
Эти беспричинные улыбки заставляли болезненно сжиматься сердце Михаила Золотинского, полагавшего, что Мара не может и не должна получать удовольствия от общения с другими мужчинами — и как еврейка, и как женщина, на которую он очень рассчитывает в будущем, что она должна понимать свое особое положение в этом мире и вести себя соответствующим образом.
Увы, Мара Катцель или не понимала, или не хотела себя вести так, как ей определено Великим Предназначением, что весьма огорчало Михаила, вопреки его партийности и интернационалистским убеждениям.
На этот раз, заранее узнав о предстоящем сборище, Катцель решил переждать его вне дома, оставив Мару без всякого надзора со своей стороны. Что же касается матери Мары, то это была женщина болезненная, редко-редко покидавшая свои две комнаты, передвигавшаяся по коридору и кухне всегда вдоль стены, скользя по ней рукой, будто слепая, и замиравшая в испуге, когда встречала кого-нибудь из жильцов. На Мару она не имела никакого влияния и тихо доживала свои дни, снедаемая то ли раком, то ли чахоткой.
— Мама так не хотела ехать в Ленинград, — призналась как-то Мара Михаилу. — Мы жили в маленьком украинском местечке, там все были свои, нам было хорошо, но папе сказали, что в Ленинграде уже нужны ювелиры, и мы поехали. И многие поехали: кто в Ленинград, кто в Москву, кто в Киев или Харьков. Я тогда была еще совсем маленькой, мне совсем не хотелось ехать, я боялась чужих людей. — Вздыхала и добавляла уверенно и обреченно: — Здешний климат маму уже убьет окончательно.
Михаилу Золотинскому не составило труда вычислить, когда у Димки Ерофеева состоится следующее сборище. Именно поэтому он сегодня не остался в редакции сверхурочно, хотя там была запарка с выпуском книги одного известного партийного руководителя, в которой автор рассказывал, как он — под непосредственным руководством товарища Сталина — участвовал в революции и защищал советскую власть от мировой буржуазии. Сославшись на нездоровье, Михаил ушел домой даже на целый час раньше, чтобы понаблюдать за рабфаковцами до того, как они запрутся в квартире Ерофеевых, и попытаться с кем-нибудь из них сблизиться и разговориться: очень уж не хотелось Михаилу на следующую встречу с товарищем Снидайло приходить с пустыми руками.
И все-таки он опоздал: рабфаковцы были в сборе, поскольку у них на заводе рабочий день начинается на полтора часа раньше, чем в редакции, и заканчивается, следовательно, тоже раньше. Они, судя по всему, уже почаевничали, прежде чем начать свои занятия, и некоторые из них докуривали в коридоре дешевые папиросы.