— Добрый вечер, — тихо поздоровался Михаил, переступая порог кухни, и бочком передвинулся к своему кухонному столу, выкрашенному в голубой цвет. На столе стоял примус, а в столе и на полке над ним хранилась всякая немудреная посуда, доставшаяся ему от прежних жильцов, высланных, как он недавно узнал, из города революции в какую-то глухомань за антисоциальное происхождение и — в силу этого — антисоветские настроения, тщательно ими скрываемые.
— Добрый вечер, — откликнулась Мара, быстро глянула на него, поставила на полку стакан и тот час же вышла.
Учительница кивнула седой головой на его приветствие и проводила Мару задумчивым и сочувственным взглядом, а вдова погибшего командира даже не шелохнулась, будто тут кроме нее и примуса с сипящим на нем чайником никого и ничего не было.
Вера Ивановна Пригожих была красивой женщиной: голубоглазая, светловолосая, стройная, с точеным надменным лицом. Ее броская красота притягивала взгляд, и Михаил невольно исподтишка заглядывался на нее. Вера Ивановна — наоборот — при встречах с ним смотрела всегда поверх его головы, никогда ни на сантиметр не уступала дороги, заставляя Михаила буквально вжиматься в стенку узкого коридора, при этом ему так и казалось, что Вера Ивановна, если он хоть слегка заденет ее, тут же размозжит ему голову сковородой или ошпарит кипятком из чайника.
Михаил сразу же решил, что она, эта Вера Ивановна Пригожих, ярая антисемитка, и возненавидел ее тихой, бессильной ненавистью. Вот уж на кого бы у него не дрогнула рука написать все что угодно. Но была ли она к тому же и антисоветчицей, установить не представлялось возможным. Между тем от Мары он знал, а Мара — от сына Веры Ивановны Пети, что Вера Ивановна там, на Памире, дралась с басмачами наравне с мужчинами, умеет стрелять и ездить верхом, то есть что она сражалась за советскую власть, следовательно, с этой стороны заподозрить ее трудно.
Михаил всегда трусил при встречах с Верой Ивановной и каждый раз находил оправдание своей трусости, а иногда, когда эта трусость особенно была унизительной для него, придумывал потом всякие козни, какие бы он мог сотворить этой заносчивой женщине, пользуясь своим положением секретного агента. Но беда в том, что он не знал, каково положение самой Веры Ивановны в обществе на текущий момент и не сможет ли она устроить ему еще больших козней. Не зная этого, как он успел убедиться на примере с Петром Варнавским, не стоит не только замахиваться на человека, но и коситься в его сторону. Не исключено, что Вера Ивановна сама является тайным агентом и что у нее имеется револьвер. И хотя времена изменились, то есть на дворе уже не нэп, а полным ходом идет индустриализация и коллективизация, при которых не осталось места индивидуализму Ольги Зотовой из рассказа Алексея Толстого «Гадюка», Вера Ивановна Пригожих могла этого и не знать, Толстого не читать, следовательно, выстрелить вполне могла. Так что лучше с ней и не связываться.
Пока Михаил накачивал свой колченогий примус, Вера Ивановна, повернувшись к Анне Елизаровне, вдруг заговорила хрипловатым, прокуренным голосом:
— Анна Елизаровна, вы читали в "Правде" о процессе над вредителями электрических станций?
— Так это вроде давно было… — неуверенно ответила Анна Елизаровна, и у Михаила от дурного предчувствия сорвалась рука с кнопки насоса, и примус загремел по столу.
— Ну, не так уж и давно. Пишут, будто открылись новые обстоятельства этого дела и что главными заводилами там были всякие фридманы да фельдманы. Я просто удивляюсь, почему все эти прохвосты еще околачиваются в Питере, в Москве и других наших городах, а не едут в свой Биробиджан. Уж наверняка там было бы им в тысячу раз лучше.
— Говорят, там климат суровый, — как-то уж очень неуверенно откликнулась на это Анна Елизаровна и посмотрела в сторону Михаила. — Да и город не обустроен…
— Ничего, не померзнут! — отрезала Вера Ивановна. — А город пусть обустраивают сами. Привыкли жить на всем готовом, да еще и гадить… Зато в Питере воздух стал бы чище.
Кое-как накачав примус и взгромоздив на него чайник, Михаил поспешно выскользнул из кухни и в полутемном коридоре у двери своей комнаты наткнулся на Мару. Вздрогнув от неожиданности, он остановился и в недоумении уставился на девушку глазами, увеличенными стеклами очков. Да только Мара в полумраке вряд ли видела выражение его глаз.
— А я подумала, — произнесла девушка, слегка пришепетывая и запинаясь, — я подумала, что у вас, должно быть, нету… а я сегодня уже испекла оладьи… Вот я и подумала… — И с этими словами она протянула ему миску, накрытую блюдцем.
Михаил в растерянности принял миску, почувствовал своими вечно зябнущими ладонями ее тепло, ощутил запах печеного теста и вспомнил, как угощала его блинами с медом жена старьевщика в той, прошлой, жизни. От этого воспоминания у него защипало в носу, а в груди поднялось что-то мягкое от признательности и благодарности к Маре, этой славной, хотя некрасивой и неуклюжей, девушке.
— Спасибо, — прошептал он еле слышно, не зная, что делать дальше: пригласить Мару к себе или оставить ее в коридоре.
Желание остаться с Марой наедине и забыть только что нанесенную на кухне обиду пересилило робость и неуверенность. Прижимая миску к груди одной рукой, он открыл дверь и предложил ей войти.
— Да нет, ничего, — тоже шепотом произнесла Мара, бочком подвигаясь внутрь полутемной комнаты. — Вы, должно быть, уже так заняты, потому что я не хотела бы вам мешать…
— Ничего-ничего, — поспешно возразил Михаил. — Вы уже не помешаете.
И она вошла.
Это было ее второе за все время, что они знакомы, посещение его комнаты. Тогда, в первый раз, едва она вошла, ее чуть ли ни за руку вытащил из нее Иоахим Моисеевич, да еще и накричал так, будто она вошла в православный храм, где со всех сторон таращатся иссушенные лица чужих богов, а не в комнату к соседу-еврею.
Оказавшись в своей комнате наедине с девушкой, Михаил почувствовал себя увереннее, хотя вдруг увидел свое жилище как бы ее глазами и пришел в ужас: везде разбросаны всякие вещи и все перевернуто, будто здесь побывали грабители в поисках клада. Конечно, дело не в грабителях, а просто он, Михаил Золотинский, по рассеянности своей всегда забывает, куда что кладет, и в поисках нужной вещи… и за недостатком свободного времени…
Торопливо поставив миску на стол, Михаил кинулся сначала к единственному стулу, с протертым, некогда мягким сидением, сгреб с него свои носки с дырками на пятках, грязную майку некогда синего цвета, какие-то книжки, полтора заплесневелых сухаря — и все это, скомкав, запихнул в шкаф.
Помедлив, растерянно оглядевшись, бросился к столу и тоже сгреб с него разные вещи, некоторым из которых место было разве что у порога, и они последовали туда же, в большой шкаф, гулкий от пустоты, как огромный барабан.
Только после этого, запыхавшись, он предложил гостье сесть и сам опустился на широкую кровать, застеленную зеленым байковым одеялом с тремя белыми полосами в ногах и в голове, согнулся и сунул руки меж колен, мучительно ища повода для разговора.
Свет от настольной лампы, стоящей посредине стола, отбрасывал от Михаила и Мары косые уродливые тени на противоположные стены, и тени эти, не шевелясь, будто примерялись друг к другу, принюхивались, прежде чем соединиться в одно целое.
Где-то играло радио, открывались чьи-то двери, из них вырывались голоса, и снова уползали в раковины квартир, и только радио назойливо и тонко зудело то ли скрипкой, то ли виолончелью. От миски с оладьями исходил сытный запах печеного теста и сливочного масла, и в голодном животе Михаила время от времени раздавались басовитые урчания.
— Ой, чайник! — воскликнула Мара, и оба вскочили, готовые кинуться на кухню, но не сдвинулись с места.
Кинулся Михаил, да и то не сразу, а лишь осознав произнесенные Марой слова: действительно, он ведь ходил на кухню с чайником и, кажется, поставил его на примус. Ну да! А он хотел ей что-то сказать… Но там наверняка эта мерзкая Вера Ивановна, а еще хуже, если он столкнется с нею в коридоре…
По счастью, на кухне уже никого не было, примус выключен, из носика чайника лениво выползала струйка пара. Конечно, чайник выключила Анна Елизаровна, чуткая и добрая женщина. Уж на нее-то Михаил никогда не напишет ни единого порочащего ее словечка.
Глава 17
Оладьи они ели вместе — и это было так здорово, что Михаил не заметил, как этих оладий не стало и что Мара съела лишь один. После оладий перешли к булке, купленной в буфете редакции, разломив ее пополам, но Мара отщипнула от своей половины лишь крошечку и вернула ее Михаилу, сытно отдуваясь.
— Я уже таки наелась. Спасибо! — И пояснила: — Мне нельзя много есть: я уже и так толстая, — тряхнула с вызовом головой и, выгнувшись, провела руками сверху вниз, не касаясь своего тела, повторяя ладонями все его выпуклости, и даже под столом, как бы приглашая Михаила лишний раз оценить ее недостатки.
— Нет, что вы! — воскликнул Михаил протестующе, для большей убедительности протянув к ней руки. — Вы совсем не толстая. — И, чтобы быть до конца честным, пояснил: — У вас комплекция такая… плотная. Это даже хорошо. Честное слово! А я вот тонкий, как… как гвоздь, и кривой, будто меня только что выдернули из доски и забыли выпрямить.
Михаил робко улыбнулся кривой улыбкой, не зная, продолжать ему или нет: слова эти, про гвоздь, были из его стихов, только произнесенные прозой. Было в тех стихах и про вырождение, что уж совсем ни к чему, потому что и Мара… Но вообще-то он не против почитать ей свои стихи и хоть чуть-чуть приоткрыть ей свою великую тайну и тем самым приблизить ее к себе. У Михаила даже сердце замерло в предвкушении минуты, когда она… первый и единственный пока на всем свете человек… а он станет читать и…
Но о том, что может случиться дальше, думать было почему-то жутковато.
— Ну что вы! — возмутилась теперь Мара и, как показалось Михаилу, вполне искренне. — Вы совсем уже не гвоздь! То есть, если вам питаться хорошо, то… а… а вы, наверно, забываете поесть, потому что много работаете. — И тоже вытянула перед собой короткие руки с открытыми ладонями, останавливая возражения Михаила. — И не говорите мне уже ничего! Я все знаю: вы много работаете, и даже по ночам, потому что у