Около одиннадцати приходил с тренировки Иван, они пили чай с бутербродами, которые Иван брал в буфете спортобщества, ложились спать, однако засыпали не сразу, а подолгу разговаривали — все больше о пустяках, но шепотом, и Василию казалось, что за стеной тоже не спят и прислушиваются к тому, о чем они говорят, в ожидании, когда все уснут, чтобы продолжить свое безнадежное занятие. Но уже без музыки.
Наутро Василий встречал возле умывальника или туалета своего мастера Евгения Семеновича, не выспавшегося, с темными кругами под глазами, еще более сутулого, и искренне жалел его за тот крест, который выпало ему нести.
Подходил к концу сентябрь. Все чаще заряжали дожди. С Финского залива налетал соленый ветер, торопил прохожих, торопил, казалось Василию, само время. Перебравшись от Ивана Кондорова в общежитие, он готовился снова поступать на рабфак, готовился тщательно, с ожесточением, веря и не веря, что на этот раз все сойдет благополучно.
Он не ходил ни в кино, ни в театр, куда его не раз пытался затащить Иван Кондоров, а, едва закончив работу, заходил в столовую, ужинал по талону, потом шел в общежитие, — разве что заскочит в библиотеку на часок, — заваливался на койку и зубрил, зубрил, оттягивая до последнего тот день и час, когда надо будет идти на рабфак и подавать заявление о приеме.
А ведь еще, помимо заявления, нужно обзавестись ходатайством от четырехугольника цеха, то есть от начальника, председателя цехкома, партийного и комсомольского секретарей. Это-то и представлялось Василию самым сложным, таящим в себе всякие подводные камни, хотя он продумал до мелочей все, что напишет в заявлении на имя этого четырехугольника.
Вся штука в том, что на Путиловском его послали на рабфак как одного из лучших молодых рабочих, здесь же надо будет доказывать, что он достоин учиться, хотя еще ничем себя на новом месте не проявил.
А на Ленинградском металлическом, как и по всей стране, кипела жизнь: собирались собрания, принимались резолюции и постановления с одобрением решений пленумов ЦК большевистской партии или выступлений товарища Сталина и его ближайших соратников, по цеху сновали активисты, записывали рабочих на массовки, субботники и воскресники, на акции протеста против мировой буржуазии, фашизма и поддержки угнетенных народов мира. Василий старался не отставать от других, но особо не высовываться и не привлекать к себе внимание, и все приглядывался к тем людям, от решения которых зависит его дальнейшая судьба.
Глава 20
Начальник модельного цеха Федор Архипович Купелин был совершенно не похож на начальника цеха с Путиловского, старого инженера Вервиевского: это был молодой выдвиженец из рабочих, высокий, худой, с длинным лицом и маленькими, глубоко спрятанными под густыми бровями серыми глазками, с длинными беспокойными руками. Его отличала бешеная энергия, напористость и горластость. Вечно чем-то недовольный, он будто хотел доказать, что лишь он один тянет всю пятилетку на своих плечах, а его подчиненные только и знают, что отлынивать от своих обязанностей.
Зато секретарь цеховой партячейки, модельщик Чихвостов, был тих и скромен, в глаза не смотрел, но от него исходила непонятная опасность, и казалось Василию, что он, порыскав глазами из стороны в сторону, глянет на него, Ваську Мануйлова, и скажет: "А мне про тебя все известно".
Что касается профорга и комсорга, то их можно было в расчет и не принимать: они в цехе ничего не значили и только смотрели в рот начальнику и парторгу, чтобы, как только оттуда вылетит слово, согласно кивать головами.
А может, не спешить и подождать лишний годок? За год-то ничего не случится, а он себя за это время сумеет показать с производственной стороны так, чтобы само начальство пришло к выводу, что Василий Мануйлов самый достойный кандидат на получение высшего образования. Тогда не придется ни упрашивать, ни унижаться, ни особо изворачиваться: вот я такой, какой есть, а раз вы желаете, чтобы я стал инженером, то я, что ж, со всем удовольствием.
Но, с другой стороны, он и так уже год потерял, что же теперь — терять еще год? Да и что он станет целый-то год делать? Неужто ждать, пока другие его заметят? А если не заметят? Что тогда?
И рубанок в руках Василия замирал, будто наткнувшись на гвоздь, зеленоватые глаза с тоскою застывали на невидимой точке, словно в ожидании, когда эта точка вырастет до невероятных размеров, и откроется нечто, что и решит всё без всяких с его стороны усилий, потому что, думалось ему, какие бы усилия он ни прилагал, ничего путного из них не получится…
Посоветоваться? А с кем? Кроме Ивана Кондорова Василий ни с кем пока настолько близко не сошелся, чтобы доверить самое сокровенное. Ивану тоже всего не скажешь. И так он наговорил ему лишнего.
И вот настало время, когда откладывать подачу заявления на рабфак дальше было никак нельзя. Пан или пропал. Василий загодя назначил себе день — среду, в который он пойдет к начальнику цеха и поговорит с ним относительно ходатайства со стороны четырехугольника. Надо только так настроиться, чтобы начальник цеха видел его решимость и уверенность в своих силах и правах, чтобы у рабочего-выдвиженца ни на миг не возникло сомнения в том, что и Василий достоин быть выдвиженцем в инженеры.
К тому же сам Сталин сказал недавно, что нам, мол, надо воспитывать своих — пролетарских то есть — ученых и инженеров, выдвигать на это дело самых способных и талантливых представителей рабочего класса, чтобы перестать зависеть от старых кадров. Это, конечно, во всех отношениях правильно, и начальник цеха не может не знать этих указаний вождя СССР и мирового пролетариата.
Сразу же, едва затих гудок об окончании рабочей смены, Василий, даже не переодевшись, уже стоял перед дверью кабинета начальника цеха. Из-за двери слышался громкий голос Федора Архиповича Купелина, переходящий в крик, густо приправленный солеными словечками и выражениями, и Василий, стушевавшись, отступил в сторону и стал ждать, когда Купелин освободится.
Ждать пришлось долго. Голос Купелина то затихал настолько, что его совсем не было слышно, то снова пробивался сквозь хлипкую дверь в пустынный коридор, и Василию становилось неловко топтаться под дверью, особенно, если кто-то проходил коридором мимо, чтобы у случайного человека не возникло подозрения, будто он подслушивает.
Но вот дверь резко распахнулась — из кабинета вышли двое: сам Купелин и его заместитель по технической части, тоже из выдвиженцев.
Зампотех, заложив руки за спину и согнувшись, решительно зашагал по коридору, глядя прямо перед собой. Он прошел мимо Василия, не взглянув на него, будто знал, что не его ждет рабочий, а начальника цеха.
Купелин, захлопнув дверь на английский замок, подергал ее, проверяя надежность закрытия, и зашагал следом. Но, в отличие от своего зама, Василия заметил, остановился перед ним, свел брови к переносице:
— Ко мне?
— К вам, — оробел Василий.
— Днем не мог придти?
— Так ведь сказали, что в рабочее время по личному вопросу нельзя, — попытался оправдаться Василий.
— А-а, ты из новеньких… — вспомнил начальник цеха, вынул карманные часы, щелкнул крышкой. — Две минуты… Только самую суть: нет времени, — и, взяв Василия за рукав, повлек его по коридору к выходу.
— Я хочу поступить на рабфак: у меня девять классов, — пояснил Василий, стараясь попасть в ногу с Купелиным. — А для этого надо…
— Ясно: тебе нужно ходатайство, — оборвал его начальник цеха. — Но почему на рабфак, если у тебя девятилетка? Можно прямо в вуз.
— Нет, у меня сельская школа, за девятый я экстерном сдавал, нужна подготовка…
— Тогда другое дело. Завтра у нас четырехугольник. После работы. Пиши заявление на имя четырехугольника, сам пиши ходатайство и приходи на прием. Если отвечаешь всем требованиям, подпишем, нет — извини. Все ясно?
— Ясно.
— Тогда будь здоров! — И уже на выходе, обернувшись, крикнул, видимо, чтобы подбодрить Василия: — Мастер говорил: работать ты умеешь! — И пропал из виду.
Василий перевел дыхание и сглотнул слюну: похоже, первую ступеньку он преодолел. Остальное завтра…
"Господи, помоги!" — взмолился он неожиданно для самого себя и, воровато оглянувшись, мелко перекрестился. Впервые за последние несколько лет.
Все страхи Василия оказались напрасными: на заседании четырехугольника ему задали лишь пару пустяковых вопросов, — где учился да как? — и даже бумаги, которые он приготовил вместе с похвальными грамотами и свидетельствами на рационализаторские предложения, никто смотреть не стал.
Правда, еще до обеда подошел комсомольский секретарь, которого, судя по всему, к нему подослал начальник цеха, и порасспрашивал Василия о прошлой жизни и работе, но как-то равнодушно, без всякого пристрастия.
Василий коротко ему обо всем доложил — и про отца тоже, и про свою фамилию, — но в том смысле, что он де давно со своим прошлым порвал по идейным соображениям и полностью стоит на платформе советской власти и ВКП/б/.
Так оно, собственно говоря, и было на самом деле, выдумывать и врать в данном случае Василию не приходилось, потому что другой платформы он попросту не знал, другие как бы и не существовали, а что надо говорить именно так, он не только вычитал из газет, но знал из собственного опыта. Вместе с тем, говоря все эти правильные и нужные слова, чувствовал себя дрянь-дрянью, будто в драке стенка на стенку предал своих родственников и свойственников, переметнувшись на другую сторону, хотя и на другой стороне вроде бы свои, русские, а не чужие люди.
Не сказал Василий только одно: что принимали его в комсомол, да не приняли, что учился он уже на рабфаке больше месяца, да был исключен. Побоялся почему-то об этом говорить.
А вот на рабфаке его помурыжили — и все больше потому, что, хотя сроки еще не вышли, набор, между тем, закончился и вакансии были исчерпаны. Однако через пару дней что-то там повернулось в сторону Василия — и его зачислили.