— Кто это? — спросил Василий у мастера.
— Главный технолог завода, вот кто, — ответил мастер, и в голосе его послышались нотки изумления.
— И что?
— Как что? Ты пока работай, а как дойдешь до этих узлов, так к той поре в чертежах конструкторы сделают исправления.
Мастер ушел, унеся эскизы, а в груди у Василия что-то поднялось и расперло ее во все стороны. Однако вида он не подал, пожал плечами и нахмурился: мол, ничего особенного нету в том, что главный, и не таковских видывали.
Подходили старые рабочие, спрашивали, качали головами: сколько лет работают, а такой очевидной, казалось бы, вещи не замечали. Иные даже матерились в сердцах. Не столько даже из зависти, сколько от досады: молодой, пацан еще, а обскакал. Так что опять Василий как бы начал взбираться наверх, забыв, что чем выше человек поднимается, тем виднее становится со всех сторон и большее вызывает к себе любопытство.
И однажды — уже в начале февраля — к нему заявился молодой вертлявый узкоплечий парень из заводоуправления, назвался рабкором заводской многотиражной газеты "Красный металлист" Иосифом Сайкиным и стал настойчиво допытываться, что явилось причиной трудовых успехов молодого модельщика, кто он и откуда.
Василий, не ожидавший, что так быстро скажутся последствия его рационализаторства, не на шутку перетрухнул, ибо еще хорошо помнил, чем это закончилось на Путиловском, и поначалу мямлил что-то несусветное о том, что писать о нем еще рано, что он еще не заслужил такой чести — и все в этом роде. Придя немного в себя, пытался даже отшутиться. Но настырный рабкор Сайкин не отставал, заходил то слева, то справа, совал голову под руки, мешая работать, и Василий, разозлившись не столько на него, сколько на себя, взял рабкора за плечи, повернул его к себе спиной и дал легонько коленом под зад:
— Иди, парень, не мешайся! Когда надо будет, сам приду к тебе и расскажу.
Зря, конечно, он так поступил: рабкор этот мог обидеться и заподозрить что-то неладное. Главное же — не рабкор виноват, а сам Васька: не следовало ему высовываться со своими рацпредложениями, а работать так, как большинство работает: план тянешь — и ладно.
Да беда в том, что как большинство Василий не умел. Отец сызмальства вбил ему в голову, что дело свое надо делать так, чтобы не только польза от него была, но и душе приятно, тогда и жизнь будет поворачиваться к тебе не только темным боком, но и светлым тоже. И хотя в жизни выходило все больше не по отцову, а как раз наоборот, однако переделывать себя будто бы уже поздновато.
Время шло, рабкор больше не показывался, и Василий решил, что на сей раз пронесло. И тут в начале марта он, неожиданно для самого себя, запорол модель, не вникнув в сложные параболические переходы от одной плоскости к другой, — и не столько от невнимательности, сколько от усталости и недосыпу.
За испорченную модель его оштрафовали и фамилию, как бракодела, вывесили на Черную доску. В цехе старики посчитали, что брак он допустил по неопытности, и после этого мастер, особо прислушивающийся к мнению стариков, сложные модели давать Василию перестал. А Василий даже и обрадовался: не будут приставать всякие там, кому делать нечего.
Рано радовался: тот Сайкин большую статью про бракоделов отгрохал в заводской многотиражке "Красный металлист", и называлась статья так: "Бракодел — враг народа". Не забыл рабкор и пинка, полученного от Василия: много там было про него, про Василия Мануйлова, — больше, чем про других, — будто среди прочих бракоделов на всем заводе он самый главный бракодел и есть.
И все вроде в той статье правильно: молодой модельщик едва освоил азы профессии, а уже зазнался, посчитал себя чуть ли ни пупом земли, а в результате — брак и тысячные убытки народному хозяйству, и это в то время, когда страна, ведомая партией большевиков и товарищем Сталиным к светлым вершинам коммунизма, напрягает все силы для выхода из вековой отсталости, считает каждую трудовую копейку. Позор таким зазнавшимся и отколовшимся от коллектива рабочим, объективно смыкающимся с вредителями и саботажниками, место которым в краях не столь отдаленных, где подобных зазнаек учат-таки уму-разуму. И хорошо учат.
Прочитав статью, Василий похолодел. Даже пот на лбу выступил. По статье выходило, что его надо немедленно арестовать и послать на Беломорканал или даже куда подальше.
И чудилось ему: вот принесли газетенку в ОГПУ, положили на стол большому начальнику, вот он ее читает и… и как только прочитает, тут же и пошлет милиционеров Василия арестовать. И каждую минуту ждал, что вот-вот придут в цех или в общежитие два милиционера, арестуют его и поведут в Кресты или на Гороховую через весь завод и далее — через город, на виду у всех и на всеобщее посмешище. И возникла в душе Василия такая ненависть к этому рабкору, что попадись он ему в тот день на глаза, изуродовал бы, как бог черепаху. Или даже хуже. А тут еще вспомнилась поговорка, которую не раз говаривали в его родных Лужах: "Не верь жиду и цыгану: не с правды живут, а с обману".
Слава богу, не попался Василию в те дни бойкий рабкор Иосиф Сайкин: топать бы Василию по стопам своего покойного отца, и, может быть, оборвалась бы его жизнь смолоду где-нибудь на Колыме или на Воркутинских шахтах.
На другой же день после появления статьи вызвал Василия к себе в кабинет начальник модельного цеха Купелин Федор Архипович, запер дверь кабинета на задвижку, молча ткнул пальцем в табуретку, стоящую на отшибе, у дальнего конца стола, сам сел напротив, достал пачку папирос, предложил Василию, зажег спичку. Закурили.
Был Федор Архипович в этот раз не шумлив, будто придавлен чем, все косил в сторону, жевал желтыми прокуренными зубами то нижнюю губу, то верхнюю, крякал, взмыкивал.
— Мда, вот, брат, какое дело: прославился ты у нас, однако… Эдак и во враги народа недолго загреметь… М-мм… хкрр… — И, вприщур уставившись Василию в глаза маленькими, почти невидными мышиными глазками, упрятанными в глубокие норки под кустистыми бровями, спросил неожиданно участливо: — Что, брат, устаешь?
Василий, ожидавший разноса, а то и еще чего похуже: перевода в подсобные, или даже увольнения, но вовсе не участия от такого сурового и крикливого человека, кивнул головой и поспешно отвернулся: сил не было разжать занемевшие челюсти, в груди поднялась горячая волна, глаза защипало непрошеной слезой.
— Жизнь, брат, штука трудная, ее на хапок не возьмешь, да-а… — раздумчиво заговорил Федор Архипович. — Иной молча, но очень даже распрекрасно делает свое кровное дело, а кто-то удивляется: как это так? почему молча? а вдруг у него мысли какие-нибудь неправильные или даже вредные? Ну-у и-иии… чуть споткнулся, тут тебя и… — И Федор Архипович постучал по столу пальцем. — Терпеть я, брат, этого не могу! Вот и сам кричишь… Да-ааа… А зачем? Потому что криком все пытаешься взять, чтоб видели, что и ты не лаптем щи хлебаешь. — Помолчал, глядя в окно, спросил: — Питаешься, небось, плохо? А? — И, повернувшись к Василию, склонился к нему длинным своим и нескладным телом.
— Да нет, нормально, — с трудом выдавил из себя Василий, уловивший в туманных рассуждениях начальника цеха лишь одно: наказывать его сверх тех наказаний, которые он уже понес, не будут. Он тыльной стороной ладони вытер мокрые глаза, оборвал непрошеный всхлип и пояснил, все еще глядя в сторону: — Дым вот… табак едучий.
Федор Архипович на это его объяснение только хмыкнул и откинулся на спинку стула:
— Нормально, говоришь? Нормально, парень, это когда ряха — во! Понял? А у тебя… Ты вот что: пиши заявление на доппоек. — И, заметив, как дернулся Василий протестующе, взорвался: — Мне, такую мать, рабочие нужны, чтобы план! Понял? А ты еще и учишься. Да ты сам-то глянь на себя в зеркало! Глянь, глянь! Кишка пожарная — и та толще. Так что без разговоров. Понял? А что в газете тебя изругали, так это… это на пользу. — Споткнулся, как-то сразу потух, повертел головой, сердито бросил: — За одного битого, как известно, двух небитых дают. Так-то вот. Пиши давай!
Сходил к своему столу, принес лист бумаги, сам же продиктовал, тут же подписал заявление и положил к себе в папку. Стоя к Василию спиной, спросил… как бы между прочим:
— Дома-то у тебя, на Смоленщине, как? Все нормально?
— Спасибо, нормально пока, — ответил Василий и вдруг испытал такое желание все-все рассказать этому человеку: и как жил в деревне, как учился, и про отца тоже, и про Путиловский, и как мечтает стать инженером: слаб оказался Василий на ласку, на живое человеческое участие, давно их не видывал, почитай, с детства, вот и потянулся душой к другому, может быть, такому же, как и сам, чем-то обделенному жизнью человеку.
Но когда Федор Архипович повернулся к нему лицом, это уже было лицо прежнего начальника цеха — лицо человека, недовольного всеми и вся, готового сорваться на крик и матерщину. И Василий, сглотнув слюну, промолчал.
— Ну, иди! Работай! И чтоб без фокусов у меня! — скомандовал Федор Архипович сварливым голосом, выпроваживая Василия из кабинета. Но тут же усмехнулся, съежив длинное лицо гармошкой, подмигнул: — И чтоб не зазнавался! Понял? И все, что будут давать в столовке, съедал подчистую!
Василий вышел из кабинета начальника цеха, осторожно прикрыл за собой дверь и судорожно, но с облегчением, вздохнул: на сей раз, похоже, действительно пронесло: не будет ни милиционеров, ни ареста.
И тут же решил: встретит этого рабкора, обойдет стороной. Но при случае… А впрочем…
Так и оставил недодуманным тот случай, если все-таки судьба снова столкнет его с Сайкиным.
Глава 23
После встречи нового года Мария Ершова жила будто в полусне: любое событие, разворачивающееся перед ее глазами, или сказанное кем-то слово, день ли, ночь ли, работа или выходной, — все ощущалось неясно, шло как бы стороной, мимо сознания, все вызывало удивление и даже раздражение, часто заканчивающееся слезами, если что-то пыталось слишком настойчиво привлечь к себе ее внимание, разбудить и увести от чего-то, чего она сама не понимала, но лелеяла в себе, как будущая мать лелеет нарождающуюся в себе жизнь, прислушиваясь к ней, изумляясь и не понимая ее до поры, до времени.