Бабель представил себя в постели с Гертнер и подумал, что в постели она наверняка ничего не стоит, что все, что ей нужно, она получает в пыточной камере, а в другом качестве мужчины ей не нужны. И загадочная ухмылка тронула его толстые губы. Однако, едва он очутился на улице под пронизывающим ветром, увидел редких прохожих, спешащих откуда-то и куда-то, ничего не знающих о том, чему всего час назад он, Бабель, был свидетелем, как с отчетливостью необыкновенной понял, что настолько перегрузился в тайны подвалов Лубянки и Гороховой, что одно только это встает непреодолимым барьером перед написанием правдивого и честного романа о чекистах. Он даже замедлил шаги, потрясенный своим открытием, но через минуту, махнув рукой: мол, все это следствие нервного напряжения, пошагал к трамвайной остановке, чтобы вовремя попасть в гостиницу, где в номере его ждет одна из совсем еще юных поклонниц. Они спустятся в ресторан, выпьют шампанского, плотно поужинают, а потом… О, потом продолжится увиденное, но как бы в другом обрамлении, в другом качестве, потому что жизнь прекрасна, и надо брать от нее все, что видят твои глаза, полными горстями.
Димку Ерофеева отволокли в камеру, но не в сороковую, а в какую-то другую, и там один из подследственных, пожилой человек с бородкой клинышком, то и дело менял на изуродованной Димкиной плоти мокрые тряпки.
Димка метался на нарах, выгибался всем телом, вцепившись руками в верхние перекладины, мотал головой с надорванными ушами, смотрел по сторонам широко раскрытыми безумными глазами и монотонно просил пить.
Однако человек с бородкой пить ему не давал, он только смачивал его рот мокрой тряпицей и тихо уговаривал потерпеть, потому что потом, когда Димка попьет, ему непременно захочется пописать, а пописать он не сможет до тех пор, пока хоть малость не спадет опухоль, иначе это будет пытка не меньшая, чем он уже перенес.
— Вы, молодой человек, подпишите все, что они от вас хотят, — говорил человек с бородкой. — Иначе Сонька вас изуродует окончательно. А уж если за вас возьмется Яшка Меклер, то живым вам отсюда не выйти: недаром его зовут Яшка Мясник. — Качал седой головой и бормотал: — Ах, звери, боже, что за звери!
Дня через три Димка подписал бумагу, которую ему прочитал молодой человек в черном пиджаке, белой рубахе и синем галстуке в белую полоску. Очень вежливый молодой человек с прекрасными голубыми глазами, густой льняной шевелюрой, белыми женскими руками, с аккуратно подстриженными ногтями.
Случилось это совсем в другой комнате, в которую сквозь частую решетку на окне и матовое стекло едва проникал серый свет зимнего дня, зато с двумя горшками чахлой герани на подоконнике.
Точно такая же герань росла и в Димкиной квартире — по два же горшка на каждом из трех окон, но листья у нее были — в отличие от этой — зелеными и даже какими-то радостными, будто в мире нет лучшего места для нее, чем эти широкие подоконники перед двойными рамами с разрисованными морозом стеклами.
Потом был короткий суд, на котором Димка встретился со своими товарищами по рабфаку и кружку по дополнительному изучению марксизма-ленинизма. Все они признались в антисоветской деятельности, всем им присудили по пяти лет исправительно-трудовых лагерей.
Уже в конце января Димку посадили в теплушку и вместе с сотнями других осужденных повезли на восток. Однако своих товарищей увидеть ему больше не довелось.
Глава 11
Григорий Иванович Петровский, председатель Всеукраинского Центрального исполнительного комитета, приехал в Москву на XVII съезд ВКП(б) задолго до его открытия. В Москве у Петровского своя квартира, при квартире приходящая домработница, которая и приберется, и завтрак приготовит, поэтому жену с собой он в Москву не потащил, чтобы не мешала заниматься делами.
Едва войдя в квартиру и переодевшись в домашнее, Григорий Иванович тут же стал названивать некоторым товарищам, занимающим в Москве высокие должности, которым мог доверять, то есть разговаривать без всяких околичностей, с которыми мог решать кое-какие дела, касающиеся Украины, за чашкой чая или кофе, в неформальной, так сказать обстановке.
Петровский был одним из создателей социал-демократической партии России, одним из оставшихся в живых ее патриархов, не изменивших делу революции. Он прошел в молодом советском государстве многие ступени власти и знал, что на его приглашение с радостью откликнется любой московский деятель. Во всяком случае, раньше от таких его приглашений не отказывались. Более того, набивались в гости иногда самым нахальным образом. А сегодня он звонит одному, другому, десятому, и все вроде бы не против повидаться со старым товарищем, да кто слишком занят, кто нездоров, кто отсутствует в Москве, а иные и пообещали придти, но почему-то не пришли. И Григорий Иванович почувствовал, что в Москве что-то изменилось, и изменилось в худшую для него сторону. Так тем более…
К назначенному времени за столом с кипящим на нем самоваром собрались нарком тяжелой промышленности, член Политбюро Григорий (Серго) Константинович Орджоникидзе, нарком снабжения Анастас Иванович Микоян и секретарь Центрально-Черноземной области Варейкис, тоже приехавший на съезд.
Хозяин квартиры, порасспросив их о московском и всяком ином житье-бытье, попивал из стакана крепко заваренный чай и в свою очередь рассказывал о жизни на Украине, в том числе в украинской глубинке, которая еще не оправилась после жестокого голода, разразившегося два года назад и только осенью прошлого года сменившегося некоторым довольством.
— Вот хочу озадачить членов Цека положением на Украине, — говорил Петровский густым басом. — Дюже у нас тяжкое положение, други мои. Прямо-таки ужасное. Дело в иных местах доходило до людоедства. Сейчас полегчало, но без помощи Центра нам еще долго придется восстанавливать нормальное положение. А главное — возвращать народу доверие к советской власти, которое она своими же руками и порушила.
— У нас в Центральных областях положение не лучше, — вторил ему мешковатый Варейкис, с подозрением оглядывая присутствующих маленькими светлыми глазами.
— Да, положение крайне тяжелое, — согласился Орджоникидзе, отодвигая стакан и закуривая папиросу «Герцеговина-флор». — Нетерпимое положение, скажу я вам. Но вот вопрос: что делать? Как коренным образом исправить это положение? Мы в Политбюро ломаем головы, но пока вся надежда на урожай этого года и механизацию сельхозработ посредством МТС. Надо, считаем, прежде всего организованно провести этой весной посевную. Организованно и в самые сжатые сроки, чтобы сохранить влагу. По некоторым данным весна обещает быть дружной, снега выпало много, влаги накопилось достаточно, озимые должны перезимовать хорошо…
— Все это так, но на погоду надейся, а сам не плошай, — проворчал Варейкис. — В прошлом году тоже ожидали хороший урожай, а получился пшик. Полумеры тут не помогут. По-нашему мнению, в руководстве страны и партии не до конца понимают весь трагизм сложившегося на местах положения после раскулачивания и сплошной коллективизации. Особенно беспокоит прямолинейная позиция предсовнаркома Молотова…
— Ты думаешь, он только в сельском хозяйстве прямолинеен! — воскликнул Орджоникидзе. — Он во всем такой, как… как трактор без тракториста. Да! У меня с ним постоянные стычки. А Сталин только улыбается и во всем поддерживает своего Вяче.
— Вот-вот, — подхватил Петровский. — Сталин, при его уме, феноменальной памяти и умении логически мыслить, был бы самой подходящей кандидатурой на пост предсовнаркома. А сегодня Молотов является лишь передающим звеном между ним и наркоматами.
— То есть, ты хочешь сказать…
— Именно это я и хочу сказать: Сталина надо поставить во главе Совнаркома. Тогда работа пойдет значительно лучше.
— А как же партия? — спросил Микоян.
— На место Сталина — Кирова, — решительно отрезал Петровский. — Кстати, он сейчас в Москве. Я просил его заскочить ко мне. Жду с минуты на минуту. Знаю, что многие придерживаются того же мнения. Шеболдаев, например, Косиор, кое-кто из военных. Военные, кстати сказать, очень недовольны Ворошиловым. Надо нам договориться по этому поводу еще до начала съезда. Собрать большинство. А на съезде выступить с инициативой. Как вы на это смотрите?
— А что, — загорелся увлекающийся Орджоникидзе. — Ты прав: Сталин действительно выступает как бы третейским судьей между наркоматами и Молотовым. Так лучше без посредников. Но этот вопрос надо хорошенько обмозговать. А ты, Анастас, как думаешь?
Осторожный Микоян, который в приглашении Петровского встретиться увидел лишь желание высокого должностного лица, приехавшего с Украины, решить в домашней обстановке кое-какие проблемы с наркомом снабжения, теперь все более убеждался, что разговор этот выходит за рамки его наркомата, что тут попахивает политическим сговором, если не заговором, и на вопрос Орджоникидзе ответил весьма неопределенно:
— Что ж, я согласен, что товарищ Сталин был бы выдающимся предсовнаркома. И мне тоже кажется, что надо бы хорошенько взвесить, в какой должности он более полезен для партии.
— Ах, да что тут взвешивать! — воскликнул Петровский. — То есть взвешивать безусловно надо, но в данной ситуации у нас нет выбора: или — или! И потом, из Москвы положение с сельским хозяйством видится несколько, я бы сказал, упрощенно. А когда каждый день сталкиваешься с реальностью на местах, то начинаешь понимать, что на всякие взвешивания и рассуждения у нас попросту не остается времени. Мы и так слишком долго взвешивали и рассуждали.
— Да, именно так, — покивал своей крупной головой Варейкис.
Из прихожей донесся настойчивый звонок в дверь.
Петровский вскочил и, несмотря на почтенный возраст и солидную комплекцию, быстро прошел в переднюю. Послышались возбужденные голоса, и через пару минут в кабинет, где сидели гости, вошел, потирая руки, секретарь Ленинградского обкома партии Сергей Миронович Киров, красный с мороза, веселый, точно принес некую радостную весть, о которой еще предстоит поведать своим товарищам. А навстречу ему уже светились ответные улыбки: Кирова уважали и, можно сказать, любили.