Овации бушевали минут пять-шесть. Потом запели "Интернационал", и по щекам многих потекли слезы, — значит, эти люди понимали, на какую высоту поднялись вместе с партией и страной, вместе с вождем партии и страны Сталиным, под его непосредственным руководством, каких успехов добились, против каких врагов выстояли. Но это сейчас, когда они вместе и под присмотром. Стоит им разойтись, стоит сбиться в отдельные стаи, как они тут же забудут и свои восторженные слезы, и свои клятвы, начнут тянуть общее дело в свою сторону, вставлять палки в колеса, тормозить движение вперед. Иногда — сознательно, но чаще — бессознательно, идя на поводу у других, у обстоятельств, у собственной корысти. Все эти люди, честные и бесчестные, составляют нынче тот пласт бюрократии, который начинался с так называемого "тонкого слоя революционеров". Этим слоем окутана страна, она задыхается под его непроницаемыми покровами. Надо что-то делать. Но что? Новая чистка?
Были уже чистки, однако они мало что изменили в жизни страны. Необходимо что-то другое, а если чистка, то качественно другая, на других основах. Вот она, верхушка пресловутого "тонкого слоя", перед его глазами. Рукоплещет, поет и будто бы со всеми заодно. Но копни поглубже, и обнаружатся мздоимцы, махинаторы, откровенные жулики, сладколюбцы, развратники, забывшие о совести и чести революционеров, или не имевшие их никогда… С этой-то верхушки и нужно начинать чистку. Повод можно создать, как создал его Гитлер поджогом рейхстага, а можно воспользоваться подходящим случаем. Как известно, случайность есть закономерное проявление необходимости, но стоит ли ждать такого случая? Не лучше ли создать его самому?
В зале торжественно гремел "Интернационал"…
Во втором ряду стоял Бухарин, он широко раскрывал рот, неотрывно глядя на Сталина глазами, мокрыми от слез. Неподалеку от него пели Каменев, Зиновьев, Радек, Рыков, Томский, Ломинадзе и многие другие бывшие оппозиционеры. Как они вчера каялись в своих прегрешениях, как унижались! Какие выспренние находили слова для того, чтобы еще раз доказать свою лояльность Сталину и преданность партии, делу революции, делу коммунизма, как превозносили его, Сталина, и именно за то, за что недавно поносили, называя диктатором, Иваном Грозным и Чингисханом!
Все это может вызывать лишь презрение и еще большее недоверие к этим людям, которые так легко меняют свои убеждения, лишь бы удержаться на вершине власти. Еще недавно они собирались на квартирах, плели интриги, договаривались отстранить Сталина, в лучшем случае — сделать его предсовнаркома, в худшем — каким-нибудь тайным способом отправить на тот свет. С такими людьми нельзя идти на серьезные дела, такие люди могут предать в любую минуту. И уж наверняка они голосовали против кандидатуры товарища Сталина на пост генсека…
После пения снова хлопали несколько минут.
Сталин хлопал тоже. Затем поднял руку, пытаясь остановить взрыв подобострастного восторга, говорящего о многом, в том числе и об опасности. Он поднял руку и держал ее так, ожидая тишины. Но овации не прекращались. Тогда он стал складывать бумаги в папку, хотя в этом не было необходимости. Это был жест, свидетельствующий о том, что одно дело закончено, пора переходить к другим делам, — и лишь тогда овации опали, как опадают осенние листья после пронесшегося над землею вихря, люди в зале закопошились, задвигались и, казалось, они тут же позабыли о существовании Сталина, вручив ему не только власть, но и всю ответственность за настоящее и будущее, сняв эту ответственность с самих себя.
Сунув папку под мышку, никому ничего не сказав и не оглядываясь, Сталин пошел в боковую дверь. Он никого не пригласил с собой, как это делал прежде, никого ему не хотелось видеть, надо было несколько минут побыть наедине с самим собой, привести свои мысли в порядок, еще раз проверить, те ли шаги и в нужной ли последовательности он наметил на ближайшее время для ограждения своей власти.
В узком коридоре Дома Союзов, прижавшись к стене, стоял маленький человечек с невыразительным лицом, в полувоенной форме, с толстой папкой в руках. Сталин не взглянул на него, проходя мимо, но отметил, что человечек этот стоит именно там, где он и надеялся его увидеть, и что с этого человечка он и начнет.
Сталин прошел в комнату отдыха, где его ожидал безмолвный секретарь Поскребышев, такой же низкорослый, как и сам Сталин, с круглым лицом и большими залысинами, с припухшими глазами и тонкими бровями — типичное славянское лицо с некоторой татарской примесью, первый действительно русский помощник в окружении Сталина, сменивший хитрого, внешне фанатичного, но весьма неразборчивого еврея Мехлиса.
Сталин едва взглянул на своего секретаря, негромко распорядился:
— Пригласи ко мне Ежова… через двенадцать минут.
— Слушаюсь, товарищ Сталин, — тихо прошелестело за спиной.
Приблизившись к большому столу, на котором в определенном порядке были разложены трубка из самшита, коробка табаку и спички, стояла хрустальная пепельница, Сталин положил папку и принялся набивать табаком трубку, щуря табачного цвета глаза.
Несколько раз пыхнув ароматным дымом и почти не затягиваясь, Сталин сунул трубку в рот, зажал мундштук зубами, прошелся по мягкому ковру до узкого окна, выходящего в засыпанный снегом сквер, освещенный множеством фонарей.
Сквер был пустынен, но дорожки в нем, тщательно расчищенные и посыпанные песком, казалось, хранили на себе отпечатки множества ног прошедших по этим дорожкам различных людей в ближние и дальние времена. Здесь когда-то проходил или проезжал царь Иоан Грозный вместе с верными опричниками, здесь ступала нога императора Петра I, окруженного иноземцами, здесь бывал Наполеон, которому казалось, что он достиг вершины своей славы и могущества; может быть, в этой же комнате, у этого же окна стоял последний самодержец России Николай II, человек бездарный и безвольный, едва не растерявший завоевания своих венценосных предков; здесь, наконец, бывал Ленин… И всех их в той или иной степени угнетала забота о том, как сохранить и упрочить свою власть.
С некоторых пор Сталин всем существом своим чувствовал преемственность власти и родство с прошедшими здесь историческими фигурами. Не кровное, нет, а родство более высокого порядка, которое накладывало на него определенную ответственность за государство, за народ, строящий это государство, подчас не вполне осознающий свое участие в строительстве. Сталин видел из многочисленных донесений с мест, что, хотя революция многое изменила в бывшей Российской империи, однако какие-то течения в толще народа остались с прежних времен, и эти течения нет-нет да и прорываются наружу, давая о себе знать тем или иным способом. Это не неповиновение, нет! Тут совсем другое: тут, скорее всего, выздоровление народного организма, подорванного годами невзгод. Это выздоровление не приведет народ к возврату в прошлое, ибо с прошлым покончено раз и навсегда. Но не считаться с этим подспудным движением нельзя. Все более ясным становится и то, что это подспудное движение как-то необходимо оседлать и использовать в социалистическом строительстве. Другой вопрос: как? И как при этом не впасть в великорусский державный шовинизм и национализм, расцвет которого чреват опасностью как для советской власти, так и для самого Сталина.
Впрочем, Сталин не сомневался в том, что история будет несравненно благосклоннее к нему и его державе, что она не только позволит осуществить ему свои планы, но не позволит развалиться этой державе после его смерти, как это случалось со многими другими державами.
"Все временно, мимолетно, — подумал Сталин с иронической усмешкой, не относя это утверждение к самому себе. — Но все подчинено законам вечности и не может выйти из-под власти этих законов. Большинство подчиняется этим законам инстинктивно. Или пытается им противостоять. Тоже на инстинктивном уровне. Но даже знание законов не спасает от ошибок. Знание законов делает сильным и непобедимым только того, кто умеет это знание использовать в русле самих же законов. В этом все дело".
Сталин был уверен в своем знании законов, в умении ими пользоваться. С сегодняшнего дня его уверенность стала неколебимой.
Глава 13
Дверь приоткрылась, заглянул Поскребышев, в воздухе прошелестело:
— Товарищ Ежов, товарищ Сталин.
Сталин медленно обернулся.
Маленький тщедушный человечек, похожий на мальчишку, в синих, очень широких галифе, делающих мальчишку еще ниже ростом, быстро подошел к столу.
— Разрешите доложить, товарищ Сталин? — спросил человечек, глядя в лицо Сталину преданным немигающим взором.
Сталин кивнул головой.
— По линии ОГПУ и партконтроля — заговорил человечек бесцветным голосом, — поступили новые данные о разоблачениях мелких групп, занимающихся вредительством, антисоветской агитацией и пропагандой. В частности, в Москве и Ленинграде, а также в других городах, выявлены и изобличены подрывные группы, действующие среди студентов вузов и рабфаковцев. Молодежи изощренным образом внушалась мысль, что индустриализация и коллективизация в корне противоречат учению Маркса-Энгельса-Ленина, а высказывания классиков будто бы подтасованы таким образом, чтобы оправдать…
— Что предпринято конкретно? — нетерпеливо спросил Сталин, ткнув в сторону маленького человечка черенком трубки.
— Все участники выявленных групп арестованы и осуждены к различным срокам принудработ, товарищ Сталин.
— А руководители этого направления подрывной деятельности… Кто они?
— В Ленинграде — профессора Давидсон и Воронков, в Москве — профессора Минкин и Блатт, все бывшие меньшевики или бундовцы, в Горьком…
Сталин перебил:
— Вы уверены, что у нас после принятых мер больше не появится организованной оппозиции?
— В Орграспредотделе ЦК делается все возможное в этом направлении, товарищ Сталин. Мы тесно сотрудничаем с ОГПУ, но… — и маленький человечек сделал многозначительную паузу, не отрывая взгляда от лица Сталина.