Выговаривая слова с более сильным, чем обычно, грузинским акцентом, Сталин спросил:
— Кыров, гаварыш?
— Так точно, товарищ Сталин! — подтвердил Поскребышев.
— Хорошо, проси товарища Кирова, — акцент стал мягче, и секретарь догадался, что его доклад о приходе Кирова оторвал Сталина от каких-то важных размышлений. Но и не доложить он не мог: Киров на этом съезде стал по существу вторым человеком в партии после Сталина.
Сергей Миронович Киров, известный когда-то под фамилией Костриков, вошел стремительно, широко улыбаясь и весь будто светясь изнутри бьющей через край энергией. На нем неизменный полувоенный френч с большими карманами, застегнутый на все пуговицы и подпоясанный широким кожаным ремнем, бриджи и высокие сапоги. Еще совсем недавно он носил короткую прическу — почти ежик, и смахивал — не лицом, а повадками, — на Керенского, которым когда-то восхищался. Может, кто-то намекнул ему на это сходство, может, он сам догадался, но теперь волос на его голове стало даже больше, чем надо: они, как два непослушных крыла, взлетали при каждом движении, норовя упасть на лицо, и Киров то и дело откидывал крылья назад резким взмахом головы, а потом проверял их положение обеими руками.
Сталин пошел навстречу своему заместителю по партии, тоже улыбаясь, но скупо, сдержанно.
— Звонил в Ленинград, — заговорил Киров от самой двери и таким тоном, будто он и отлучался из этой комнаты, чтобы позвонить в Ленинград, и теперь, довольный, пришел сообщить о результатах своего телефонного разговора.
Остановившись напротив Сталина, он слегка склонился к нему, смотрел, весело щурясь, блестя белыми зубами.
— На всех заводах и фабриках, товарищ Сталин, во всех учреждениях, учебных заведениях и воинских частях проходят собрания в связи с решениями съезда… Полная и безоговорочная поддержка не только со стороны рабочего класса, но и со стороны интеллигенции! Оппозиционеры носа не высовывают! Прищемили-таки мы им носы-то, товарищ Сталин! А? — И, сжав кулаки, по-мальчишески потряс ими в воздухе.
— Прищемили, Мироныч, прищемили! — добродушно согласился с ним Сталин. — Но большинство оппозиционеров никуда не делось, на Луну не улетело, затаилось, выжидают. А раскаяния их вождей гроша ломаного не стоят. Имеется много случаев, когда будто бы преданный партии и советской власти человек на самом деле ведет двойную жизнь, ненавидит партию и советскую власть, исподтишка подтачивая ее основы в сознании окружающих его людей, вовлекая их в контрреволюционную деятельность. Но есть не только скрытые враги нашей власти. Есть враги и другого порядка. Такие люди искренне верят в коммунизм в отдаленном будущем, в то же время делают все, чтобы устроить коммунизм исключительно для себя и своих близких. Они полагают, что много сделали для победы революции и теперь имеют право на привилегии, на лучшую жизнь. Эти враги пострашнее: они на виду, говорят одно, делают другое, подрывая тем самым доверие простых людей к советской власти как таковой. В лице этих людей мы имеем как бы ползучую контрреволюционность, о которой нас предупреждал Ленин. Об этом забывать не следует. — И, взяв Кирова под локоть, повел его к столу.
— Мы об этом и не забываем, товарищ Сталин! — воскликнул Киров, возле стола снова поворачиваясь к Сталину лицом и наклоняясь к нему, делаясь будто меньше ростом и будто пытаясь сравняться с низкорослым Сталиным, хотя и сам тоже роста невысокого. — Кстати, мне особенно понравилось ваше упоминание о том, что оппозиционность частенько сидит в нас самих. Действительно, наше русское авось да небось, тише едешь — дальше будешь, и прочие псевдопремудрости проклятого прошлого держат многих людей в плену покрепче троцких, зиновьевых и каменевых. И уж во всяком случае создают питательную среду для их подрывной деятельности. Но мы со временем сломаем и эту закоснелую, нашу природную оппозиционность. Я уверен, что теперь страна пойдет вперед семимильными шагами. Главное — рабочий класс лишний раз убедился в правоте нашей партии, в правильности ее генеральной линии, а убежденные люди — это такая опора, с какой нас уже никто не столкнет: покрепче железобетона.
И вдруг, порывисто подавшись вперед и вверх, вытянувшись в струнку, блестя слегка раскосыми глазами, произнес почти восторженно:
— Ах, какое время, товарищ Сталин! Какое время! Иногда задумаешься, вспоминая девятнадцатый год, или даже начало двадцатых, когда все, казалось, вываливалось из рук, и не верится, что такую глыбищу повернули буквально на сто восемьдесят градусов! А ведь придет время, когда весь мир будет — единая советская республика, и ни капиталистов, ни помещиков, ни королей, ни ханов, ни войн, ни границ! Живи и радуйся! Прекрасное будет время, черт возьми! Прекраснейшее! Но я, честно говоря, не завидую будущим поколениям. Нет! Мы живем в еще более прекрасное время, потому что своими руками закладываем основы этого будущего! — и посмотрел на свои большие и крепкие ладони с искренним удивлением.
Сталину давно нравился Киров. Нравились его искренность, горячность и, в то же время, способность к трезвому расчету, его умение собрать и сплотить вокруг себя людей, вдохнуть в них свою энергию и убежденность. Но Сталин не показал этого своего к Кирову отношения, а, усмехнувшись в прокуренные усы, опустил своего товарища с небес на грешную землю:
— Все это действительно прекрасно, но живем мы в сегодняшнем дне, а мне только что доложили, что враги нашей партии и советской власти распространили свое влияние, — помимо крестьянства, о чем я говорил в докладе, — на нашу молодежь, очень тонко подрывая ее веру не только в завтрашний день, но и в сегодняшний тоже. А потерять молодежь, упустить ее из-под влияния нашей партии, означает, ни много ни мало, потерять будущее.
— Да-да, товарищ Сталин, — посерьезнел сразу же Киров, и его серые глаза, только что лучившиеся восторгом, потемнели и сузились. — Руководство ОГПУ по Ленинграду и области докладывало мне о нескольких таких группах, разоблаченных в конце прошлого года…
— Мало того! — перебил Сталин Кирова, повернулся на носках, обошел стол и принялся выбивать трубку в хрустальную пепельницу.
Киров молча следил за каждым его движением.
— Мало того! Мне доложили, ко всему прочему, об активизации националистических течений в среде творческой интеллигенции. Эти течения захватывают часть работников наркоматов и даже ОГПУ. Евреи пытаются подпольно возродить пресловутый Бунд, они выпускают свою газету, имеют свой театр и в то же время везде твердят об интернационализме и слиянии наций в единую нацию. Украинцы создают свою самостийную организацию, русские — свою. Я уж не говорю об отсталых народах Средней Азии, где все еще сильны средневековые отношения. Не изжиты эти отношения и у народов Кавказа. Враги нашей партии и советской власти не складывают оружия, они лишь приспосабливаются к новым условиям, ищут и находят новые формы борьбы против индустриализации и коллективизации, против социализма, против власти рабочих и крестьян. А ведь мы о такой опасности говорили еще на шестнадцатом съезде. Но, судя по всему, партийные организации на местах благодушно относятся к проявлениям национализма, в особенности — великодержавного русского шовинизма.
— Да, товарищ Сталин, мы не должны ослаблять нашей бдительности и принципиальности в решении даже самой простой задачи. Это я понимаю, — подхватил Киров, уловив паузу в словах Сталина.
Глаза Кирова превратились в темные щелки: руководство ОГПУ по Ленинграду и области не докладывало ему о националистических организациях, это было что-то новое. Может, потому и не докладывало, что многие его руководители работали еще с Урицким и Зиновьевым, а последний, поговаривают, не теряет надежды вернуть под свое влияние вторую столицу Союза. Надо будет проверить и хорошенько прошерстить ленинградское ОГПУ, а то у них все тишь да гладь, да божья благодать.
И Киров отделался дежурной фразой:
— ЦК всегда может с уверенностью опереться на Ленинградскую парторганизацию и ее рабочий класс по всем вопросам социалистического строительства, товарищ Сталин.
— Вот и прекрасно, — удовлетворенно кивнул головой Сталин. — В то же время я думаю: не пришла ли пора нам, большевикам, в своей политике опереться, как говаривал Ленин, на национальную гордость великороссов? Пора отделить национализм от национальной гордости и национального достоинства, дать им простор и возможность творческого развития. Мы не должны растить иванов, не помнящих родства. А именно таких растит наша пропаганда и историческая наука. Например, Демьян Бедный слишком увлекается погромными стихами по части русской истории и традиций. Я уж не говорю о русофобстве Бухарина. Между тем русская история содержит много поучительного и возвышенного… Как ты, Мироныч, смотришь на такой взгляд в области национальных отношений?
Сталин поднял голову и остановил испытующий взор на лице Кирова, но Киров молчал, по опыту зная, что Сталин еще не закончил своей мысли.
— Не есть ли нынешние вспышки национализма, которые мы наблюдаем, выражением неудовлетворенности национального самосознания ведущей нации великороссов? — раздумчиво продолжал Сталин. — Мы думаем, что так оно и есть. Мы думаем, что не будет проявлением контрреволюционности и отступлением от интернационализма возрождение некоторых русских народных традиций. Более того, нам кажется, что изучение истории России… — с классовых, разумеется, позиций, — было бы тоже очень полезно для нашей молодежи.
Сталин прошелся до окна и обратно, остановился на полдороге, заговорил снова:
— Поучительно вспомнить, что победа польской армии над Красной армией в двадцатом году стала возможной не только благодаря стратегическим просчетам нашего командования, но и благодаря возросшему национальному патриотизму рядовых поляков, увидевших в освободительном походе Красной армии очередное посягательство на независимость своей страны. Разумеется, мы ни на минуту не забываем о националистической и империалистической пропаганде, направляемой в ту пору на оболванивание польских трудящихся. Однако эта пропаганда, надо признать, упала на благодатную почву. А нам в ближайшем будущем предстоит большая война, и без патриотизма, как концентрированного чувства любви к своему социалистическому отечеству, в ней не обойтись. Членам Политбюро надо будет хорошенько подумать над этими вопросами и придти к согласованному решению.