ее ходу его мыслей…
Значит, явной оппозиции нет, а неявная все еще существует. И тон в ней, как всегда, задают люди типа Зиновьева-Каменева, вовлекая или пытаясь вовлечь в нее таких людей, как Петровский, Орджоникидзе, Микоян и прочие. Ежов говорит, что Зиновьев-Каменев как-то связаны с Западом. Что ж, вполне возможно. У того же Зиновьева все родственники за границей и также, как когда-то в России, ворочают миллионами. Да и вся их предыдущая деятельность слишком красноречиво говорит о том, что не пролетарская революция им была нужна, а нечто другое. И это нечто другое они постоянно подсовывали советской власти в самые критические периоды ее недавней истории как единственный выход из создавшегося положения. Однако надо быть очень осторожным, чтобы не оттолкнуть от себя тех евреев, которые искренне верят в социализм и коммунизм, в мировую революцию и всеобщее рабочее братство. Их не так уж мало, и они одни из самых энергичных работников. Тем более что заменить их сегодня некем. Да и не нужно. Но вряд ли даже самые сознательные из них сумели до конца изжить в себе еврейский национализм и чувство превосходства над другими народами. Этот неизжитый национализм, с одной стороны, заставляет их непримиримо относиться ко всяким противникам советской власти, ибо это и противники их собственной власти; этот же национализм, с другой стороны, при неосторожной политике может сделать их врагами не только товарища Сталина, но и той же самой советской власти. Надо и дальше брать от них все, на что они способны. При этом выдвигать из их среды новых людей, не зараженных псевдореволюционной демагогией. Новые люди всегда готовы потеснить старую гвардию.
Сталину вспомнилась легенда об Эсфири, которую он зубрил когда-то в семинарии… Как это там?
Он снова прикрыл глаза и мысленно стал перелистывать страницы Библии:
"И сказал царь Артаксеркс царице Эсфири и Мардохею Иудиянину: вот, я дом Амана отдал Эсфири, а его самого повесили на дереве за то, что налагал руку свою на Иудеев".
И были посланы гонцы во все области с царским указом…
"О том, что царь позволяет Иудеям, находящимся во всяком городе, собраться и стать на защиту жизни своей, истребить, убить и погубить всех сильных в народе и в области, которые во вражде с ними, детей и жен их, а имение их разграбить…
И все князья в областях, и сатрапы, и областеначальники, и исполнители дел царских поддерживали Иудеев, потому что напал на них страх пред Мардохеем.
Ибо велик был Мардохей в доме у царя, и слава о нем ходила по всем областям, так как сей человек, Мардохей, поднимался все выше и выше.
И избивали иудеи всех врагов своих, побивая мечом, умерщвляя и истребляя, и поступали с неприятелями своими по своей воле".
А ведь убивали иудеи тех, кто пытался вырваться из кабалы их ростовщического капитала, опутавшего жизнь народов империи персидского царя Артаксеркса… А потом… Потом, уже при других царях, народ восстал, и бежали иудеи из Персии, и везде, где их собиралось в одном месте некое количество, стремились к усилению своего влияния на власть, подкапывались под нее, покупали местных чиновников, и история с Эсфирью — или без нее — повторялась вновь и вновь. Вот и Леон Фейхтвангер о том же самом: подрывать государство изнутри в самом Риме.
С тех пор миновали тысячелетия, а иудеи, их отношения с другими народами практически остались теми же: едва еврей занимал некую должность, как тут же обрастал своими соплеменниками… И Маркс говорил о том же самом… Кстати, настоящее имя Маркса — Мардохей. И жизнь сладкую любил, и женщин, а дружеские чувства к нему Энгельса, талантливого философа и публициста, вынужденного зарабатывать на себя и Маркса предпринимательством, эксплуатировал нещадно. Удивительно, как все это соединялось в двух таких разных людях. Удивительно, как все это соединяется у разных народов России, занятых, по большому счету, одним и тем же делом, преследующих одну и ту же цель.
Автомобиль тряхнуло на снежном заносе. Сталин открыл глаза, глянул вперед: сплошной снежный поток по-прежнему летел ему навстречу, проносился рядом. Смотреть, собственно, было не на что. Сталин смежил веки, но мысли его текли по проторенному пути.
Зиновьев, Каменев, Бухарин… Хотят они того или нет, но именно эти люди становятся препятствием в борьбе с бюрократией, ее невольными покровителями. Сегодня эти вожди уходящего прошлого клянут Сталина именно за бюрократизацию власти, но завтра они могут стать ревностными защитниками бюрократического аппарата, который, осознав опасность со стороны Сталина, перекинется на их сторону. Таких людей надо использовать, а потом… потом состригать… состригать как те виноградные побеги, которые начинают затмевать солнце.
В природе, как и в обществе, все взаимосвязано…
А Ежов со временем может пригодиться именно в этой роли: решителен, предан, знает свой предел…
Сталин не заметил, как задремал, и очнулся лишь тогда, когда машина остановилась у ворот дачи. Он чувствовал себя бодрым, способным своротить горы.
Глава 16
Ирэна Яковлевна Зарницина, держа в руках бумажный кулек с пятью алыми розами, добытыми ею через знакомого научного сотрудника Ботанического сада, и черную кожаную сумку с парфюмерией и туфлями, поднималась на четвертый этаж нового дома, построенного в прошлом году на Большой Никитской, в трех минутах ходьбы от Кремля. В доме этом поселили важных государственных и партийных сановников, и у одного из них, Александра Денисовича Коперина (он же Абрам Давидович Копербаум), члена ЦК ВКП(б), крупного работника Наркоминдела, сегодня юбилей: пятьдесят лет со дня рождения и пятнадцать лет партийного стажа. Правда, большевиком Абрам Давидович стал далеко не сразу, а до этого ходил в меньшевиках, но, сменив партбилет, довольно быстро завоевал доверие Ленина и Чичерина, выполняя их самые щекотливые поручения, со временем став для кремлевской верхушки человеком почти незаменимым.
Хотя в доме есть лифт и он даже работает, Зарницина не воспользовалась им, решив подниматься по лестнице пешком. "Ходить, ходить и еще раз ходить!", — более месяца назад посоветовал ей гинеколог, когда выяснилось, что у нее не какие-то там задержки, а элементарная беременность. Впрочем, она и сама с некоторых пор догадывалась об этом, но одно дело — догадываться, и совсем другое — знать, ибо знание требует действий, а она не знала, следовательно, не была уверена, как ей поступить: рожать или делать аборт.
С одной стороны, рожать одинокой женщине, занимающей определенное положение в системе наркомюста, — значит вызвать пересуды и привлечь к себе слишком пристальное внимание партбюро, которое в последнее время, выполняя решение партийного съезда об очередной чистке партии, у каждого сотрудника с особой тщательностью выискивает недостатки и тут же делает их достоянием гласности и партийного разбора. Наконец, в сейфе министерского партийного организатора до сих пор лежит донос из Березников, и этот донос в любой момент могут пустить в ход. Решиться на аборт, с другой стороны, значит потерять возможность стать когда-нибудь матерью, а Зарницина давно перешагнула девический возраст, когда еще можно раздумывать над этой проблемой, сомневаться и надеяться.
Увы, надеяться ей уже не на что, рассчитывать на семью не приходится: слишком глубоко увязли их отношения с Алексеем Задоновым, чтобы в ее сердце нашлось место еще и для другого мужчины, однако не настолько глубоко со стороны ее любовника, чтобы он оставил свою жену и детей ради любовницы. Зарницина это понимала отчетливо, следовательно, и решать должна сама, ни на кого не рассчитывая.
На просторной лестничной площадке четвертого этажа, больше напоминающей холл, толпились курящие мужчины, все — в черных костюмах, жилетках, в белых рубашках, при черных же галстуках в крапинку или в полоску, отчего казались одинаковыми, будто одетыми в униформу, точно красноармейцы или милиционеры. По одному виду их можно догадаться, что почти все они сотрудники Наркоминдела и пришли сюда чествовать своего коллегу.
Заметив поднимающуюся по лестнице Зарницину, мужчины приветствовали ее дружным гулом, а двое спустились вниз и шутливо подхватили под руки.
Она знала почти всех. С одними была в приятельских отношениях, с другими связана по работе, с третьими просто раскланивалась, четвертых знала потому, что нельзя было не знать: они либо занимали слишком высокое положение в иерархии власти, либо были известными артистами или писателями.
Она поздоровалась со всеми за руку, выслушивая комплементы и шутливые замечания, механически отмечая про себя, каким тоном произнесены слова, кто и как при этом на нее смотрел. Заметила, между прочим, что среди курящих только один русский да и тот чувствует себя как бы не в своей тарелке, мысленно расценила некую однородность приглашенных как явную неосторожность со стороны юбиляра, тем большую неосторожность, что евреи в последнее время опять стали вызывать повышенную неприязнь со стороны совобывателя, а это неспроста. Затем, испытывая тревогу и вместе с тем надежду встретить здесь Алексея Задонова, которого не видела более месяца, прошла в открытую дверь квартиры, где бегали с подносами приглашенные из ресторана официанты и официантки, одетые во все белое, — видимо, для того, чтобы не путать их с гостями, — и где толпились и слонялись по комнатам, мешая официантам, другие гости.
Кто-то помог Зарнициной раздеться.
Едва она привела себя в порядок, поправив перед зеркалом просторную блузку, кокетливую жакетку и широкую юбку, призванные скрыть уже наметившийся живот, появился сам юбиляр, — на вид рыхлый, однако очень стремительный и подвижный, сияющий и лоснящийся самодовольством, но с всегдашней настороженностью в светлых глазах. Целуя руки, он принял розы и мельхиоровый, с эмалью, портсигар в подарок, благосклонно выслушал положенные по случаю слова.
Обменявшись с ним любезными улыбками, Ирэна Яковлевна прошла в комнаты, здороваясь с гостями и тихими, незаметными членами семьи юбиляра, казавшимися напуганными свалившимся на них событием, присматриваясь к людям и прислушиваясь к их разговорам.