— Теперь живем в поселке Константиновка, — рассказывал Петр Степанович. — Это между Краматорском и Горловкой, верст на триста южнее Харькова. Места там степные, сухие, речек почти нет, воду качаем в основном из артезианских скважин, числюсь старшим технологом. — И, будто испугавшись, что нарисовал слишком мрачную картину, торопливо поправился: — Но, в общем и целом, завод работает, план гоним, соцобязательства тоже выполняем — все как везде. И квартира у нас отдельная, побольше харьковской, в кирпичном двухэтажном доме, но из удобств пока лишь вода и канализация, отопление печное — и то слава богу. Завели огород, сажаем картошку и всякий овощ, под домом имеется подвал, соленья и все прочее — там. Одним словом, живем помаленьку. Как и все.
Разлили остатки водки, выпили за все хорошее, и Алексей Петрович стал рассказывать о своей последней командировке по Турксибу, о впечатлениях от тех мест и, конечно, всех насмешил историями, которые там с ним будто бы случались в великом множестве.
После ужина брат Лева увел Петра Степановича к себе, а Алексей Петрович, немного повозившись с детьми, дождался, когда библиотека наконец опустеет, сел за стол, полистал рукопись своего романа и отложил в сторону. Во-первых, без Маши, без ее ненавязчивого внимания дело как-то не шло: никто не принесет ему чаю после двенадцати, никто не поинтересуется тем, что он сегодня напишет; во-вторых, сегодня вообще не до романа. И Алексей Петрович посидел с полчаса совершенно неподвижно, по привычке вслушиваясь в тихие звуки, издаваемые старым и все более дряхлеющим домом. Звуки были будто бы все те же, но воспринимались уже не так и не будили полузабытых чувств, от которых становилось на душе так покойно и тихо, как будто ты один во всем мире и вместе с тобой кончится вся жизнь на всем свете, и поэтому не надо никуда спешить, а надо лишь слушать самого себя и пытаться понять свои ощущения и чувства, такие огромные, что простираются в бесконечность, потому что ты последний человек, кто чувствует и понимает Вечность.
Увы, звуки дряхлеющего дома будили мысли не о вечности, а о том, что было сегодня и ждет его завтра.
"Странно", — подумал Алексей Петрович, будто бы ни к чему это не относя, и уже вслух, но шепотом, повторил:
— Странно, однако, — имея в виду, что на завтра, на одиннадцать утра, у него назначена встреча с командующим Особой Дальневосточной армией Блюхером, человеком-легендой, выбранном на минувшем партсъезде кандидатом в члены ЦК.
В этом задании редактора, если разобраться, было действительно много странного, и это дошло до Алексея Петровича только сейчас, когда до встречи остались считанные часы.
Ну, во-первых, в «Гудке» если и писали о Красной армии, то вскользь, информативно; во-вторых, командарм Блюхер с двадцать девятого года, почитай, находится как бы в опале, почти безвылазно сидит при своей Особой Дальневосточной армии, нацеленной на КВЖД, и если появляется в Москве, то это проходит незамеченным.
Года два-три назад ходили слухи, что Блюхер будто бы каким-то образом был причастен к заговору Предсовнаркома РСФСР Сырцова, намеревавшегося — опять-таки будто бы — сместить нынешнее руководство партии вместе со Сталиным. Но дело это не получило широкой огласки, а из скупых строчек информации о пленуме ЦК и ЦКК, на котором рассматривалась фракционная деятельность Сырцова, Ломинадзе и их сообщников, напечатанных в "Правде", трудно было составить определенное представление о случившемся. Тем более что о Блюхере там не было ни слова.
Наконец, в-третьих или даже в-четвертых, есть газета "Красная звезда", официальная трибуна высшего командования Красной армии, а чтобы в "Гудке" — так это впервые. Да при этом еще надо выяснить у командарма его взгляды на современные способы ведения войны, стратегию и тактику. И кому? Алексею Задонову, который в военном деле ни уха, ни рыла.
Алексей Петрович редко специально готовился к подобным встречам, полагаясь на свою интуицию, эрудицию, отличную память и вдохновение. Наконец, у него было реноме журналиста, который обо всем пишет таким языком, который понятен не только специалисту, но и полуграмотному крестьянину. Он в своих очерках и репортажах как бы брал за руку несколько совершенно разных людей и вел их по диковинному саду, помогая не столько понять, почему этот сад растет и плодоносит, сколько ощутить его благоухание и волшебное многообразие.
Однако, похоже, для этой встречи, чтобы не попасть впросак, надо иметь и что-то еще, помимо интуиции и вдохновения.
И Алексей Петрович, вспомнив виноватое лицо главного редактора, его бегающие глаза, когда он растолковывал ему это задание, почувствовал, что за этим интервью скрывается какая-то недоговоренность со стороны главного редактора и, не исключено, таится опасность для самого Задонова.
И Алексей Петрович, сварив себе крепкого чаю, обложился последними статьями и брошюрами Ворошилова, Тухачевского, Егорова и еще каких-то командармов и комкоров, чем снабдили его в редакционной библиотеке, и погрузился в мир, доселе почти незнакомый, увлекся и не заметил, как наступило утро.
Глава 20
В это же самое время, когда Алексей Петрович штудировал многообразие взглядов на современную войну, в конце коридора у окна торчали его брат Лева и Петр Степанович, курили, вспоминали прошлое. Им обоим вот-вот стукнет сорок четыре, они казались себе стариками, у которых все лучшее в жизни осталось позади, а впереди практически ничего не светит: новые люди с новыми взглядами и замашками оттерли их в сторону, и ладно, если только оттерли, а ведь могут запросто и стереть.
Правда, у Льва Петровича, не прошедшего и не испытавшего всего, что прошел и испытал Петр Степанович, на взгляд Петра Степановича, было все-таки оптимизма побольше, а сам оптимизм имел несколько легкомысленный оттенок. Но это объяснимо.
Сам же Лев Петрович полагал, что лишь недалекие люди судят о жизни исключительно на основании собственного опыта, а умные должны уметь делать выводы и из чужого. А чужой опыт, на кого ни глянь, оптимизма особого не вселял. Но жить-то надо, а если жить, то с высоко поднятой головой и с улыбкой.
Наконец, одно дело — судьбы отдельных людей, и совершенно другое — судьба Отечества. С этой стороны вроде бы все в полном порядке: страна строится, крепнет, на глазах поднимается вверх из лесов и болот корпусами новейших заводов и фабрик, электростанций, новых городов; миллионы людей от Камчатки до западных границ день и ночь, кирпич к кирпичу возводят новые стены, рельс к рельсу укладывают новые железные дороги, накатывают асфальт на новые шоссе. Правда, сами люди как-то теряются за этими заводами и городами, будто их задача построить и умереть, а там придут новые люди, и уж они-то… Но тут, видимо, ничего не поделаешь, тут, видимо, дело в самой эпохе… Опять же, какие люди… О самых простых работниках, своими руками преобразующих страну, пишут в газетах и даже в романах, о них день и ночь кричит радио, их показывает кинохроника, их делают героями художественных фильмов… Тут, конечно, есть некая искусственность, притянутость, так ведь люди, которые пишут сценарии и крутят ручки кинокамер, у станков не стояли, кирпичи не клали, в земле не ковырялись. Их искусственность от их искусственного положения в реальной жизни.
— Ладно, может, нашим детям не придется пережить всего, что пережили мы, — со вздохом говорит Лев Петрович, подведя мысленный итог своим рассуждениям. — Мой Николай уже на третьем курсе технологического института, Лялька собирается в этом году поступать в медицинский. Оба в комсомоле, обоих дома почти не видим. У них там то собрания, то слеты, то экспедиции… Представляешь, Лялька уже два лета подряд ездит в Крым на раскопки всяких древностей. Я и говорю ей: ну и поступай в археологический. Нет, в медицинский. Потому, видишь ли, что скоро война с фашистами, и медики будут особенно необходимы. Десять прыжков с парашютом, "Ворошиловский стрелок" — и это девчонка! Просто кошмар какой-то, — вздыхал Лев Петрович, но вздыхал не без гордости за своих чад.
— Мои тоже, — вторил Льву Петровичу Петр Степанович. — Старший сын в Харькове учится на авиационного инженера, бредит авиацией, второй поступил в пограничное училище, дочь собирается стать то педагогом, то врачом — еще не решила. И знаешь — они счастливы. Вот в чем штука. До того счастливы, что я начинаю думать, что у нас, стариков, с головой не все в порядке. Признаться, — еще тише заговорил Петр Степанович, — иногда приходят такие мысли, что… А может, и правильно это, что нас, стариков, пропускают через мясорубку, чтобы мы не мешались, так сказать, не путались под ногами… Начинаешь думать, что в этом есть не только своя логика, но и определенная нравственность. Ведь речь идет, если по большому счету, не о нас с тобой, а о народе, о стране и даже человечестве. Мы-то на все смотрим со своей колокольни, у нас свои болячки, а им, молодым, не до нас, они, может, знают какую-то высшую правду… Голова кругом идет, как подумаешь, ей-богу, — вздыхает и Петр Степанович вслед за Львом Петровичем, но совсем не так, как его старинный приятель.
— Да-да, вот именно, — подтвердил Лев Петрович и принялся по привычке углублять тему: — Однако, по логике вещей, если дети счастливы, так и мы, родители, должны быть счастливы тоже… Хотя бы их счастьем. И я счастлив, но… но полного счастья у меня почему-то не получается. Может, сместилось представление о счастье как о некой философской категории? Или, наоборот: оно, счастье, из бытовой, повседневной категории перешло в философскую, и это вполне устраивает нашу молодежь?
Лев Петрович замолчал и нахмурился: дети детьми, а у него в жизни не все ладно, и никакими философствованиями это не поправишь: жена его, Катерина, последний год ведет себя как-то не так, и Лев Петрович подозревает, что у нее есть любовник, и страшно боится, что когда-то это раскроется и ему нужно будет принимать ответственные решения. А он не расположен принимать ответственные решения. Раньше — другое дело, но с некоторых пор разучился. К тому же он очень любит свою жену, сейчас — особенно сильно и болезненно, и весьма опасается, что их разрыв, случись он на самом деле, скажется на судьбах их детей самым отрицательным и даже трагическим образом.