Товарищ Сталин на одном из пленумов ЦК так и сказал, что не крестьяне виноваты в неурожае, недоборе хлебозаготовок и прочих недостатках, а мы, коммунисты, виноваты в том, что не умеем руководить, вовремя выявлять притаившихся саботажников и вредителей, пролезших в руководство колхозами и совхозами. Эти перекрасившиеся враги советской власти обеими руками голосуют за выполнение решений партии и правительства, а на самом деле решения эти срывают и всеми силами дискредитируют идею колхозного строительства. Так что спрашивать надо с самих себя, то есть с коммунистов же и руководителей.
Такую вот насущную задачу поставил товарищ Сталин на сегодняшний политический и хозяйственный момент, и каждый из этих людей, приехавших в колхоз "Путь Ильича", полностью этой задачей проникся и готов расшибиться в лепешку, но оправдать оказанное ему доверие.
Первый секретарь спировского райкома партии товарищ Кочергин был истинным представителем рабочего класса, то есть в третьем или четвертом колене оторванный от земли и привязанный к городу. Еще его деды и прадеды начинали корабелами и ремонтниками на волжских судоверфях, потом механиками и опять же ремонтниками при Волжском пароходстве, затем многие связали свою судьбу с железной дорогой, едва она пролегла через Тверскую губернию. Так что на крестьянина-лапотника, можно сказать, с детства, следуя примеру взрослых, Парамоша Кочергин смотрел свысока, презрительно, даже брезгливо.
Особенно претила ему крестьянская прижимистость, скаредность и тупоумие, нежелание переходить на новые, то есть социалистические, рельсы. Навести в районе железный порядок, положить конец благодушию и самоуспокоенности в партийных рядах, вытряхнуть из района все продуктовые излишки, разоблачить скрытых врагов советской власти и мировой революции — вот на что он был нацелен своей партийной совестью и за что готов был умереть хоть сию минуту.
Кочергин топтался на месте, раскуривая толстенную самокрутку из злоедучего самосада, густо кашлял и отхаркивался черными плевками, особенно заметными на белом снегу, исподлобья смотрел на приближающегося к нему председателя колхоза, будто видел его впервые. Так ведь одно дело — районное совещание, где приходится держать политическую линию и соответствующий подход, и совсем другое — такая вот встреча, где надо показать власть и получить немедленный результат.
Свита секретаря райкома — все с портфелями — топталась позади Кочергина, готовая придти ему на помощь в любую минуту.
Парамон Софронович был не в духе, и ему очень хотелось придраться к председателю колхоза "Путь Ильича". Он ни на минуту не верил этому с виду благодушному, но, судя по всему, весьма хитрозадому мужику, и надеялся здесь, на месте, найти такую зацепочку, чтобы, ухватившись за нее, схватить председателя за шкирку, держать его, как рыбу на крючке, время от времени подергивая, чтобы чувствовал, что сидит крепко и не сорвется.
Дело это надо обтяпать за час-полтора, потому что район большой, за несколько дней необходимо побывать в каждом селе, в каждой деревне, заглянуть в каждую дырку, своими глазами увидеть и своими руками пощупать, чтобы никто не мог ему запудрить мозги всякими объективными и субъективными обстоятельствами.
Колхоз "Путь Ильича" был лишь шестым с сегодняшнего утра. График, который сам себе составил Кочергин для знакомства с районом, летел ко всем чертям, ибо по графику он должен сейчас трясти одиннадцатый колхоз, а не шестой. Но это не самое главное. Самое главное заключалось в том, что везде, где ни побывал секретарь райкома со своей свитой, все выглядело не так, как он себе представлял и как это должно выглядеть на семнадцатом году советской власти, и все председатели колхозов, как ему казалось, не соответствовали занимаемой должности и возложенной на них ответственности.
Разумеется, Кочергин дотошно изучил личные дела всех председателей колхозов, директоров совхозов и МТС, секретарей партячеек, вникая во все детали их прошлой и настоящей жизни. По личным делам эти недавно испеченные руководители сельского хозяйства выглядели наподобие близнецов-братьев: большинство из бедняков или середняков, кое-кто воевал в Красной армии против белых, кое-кто состоял в партии. Имелись в районе на председательских должностях представители рабочего класса в числе "двадцатипятитысячников": трое — из рабочих Твери, один — аж из самой Москвы. Вот этого, что из Москвы, сегодня с утра застали еще не очухавшимся после попойки, еле привели в чувство, прошерстили по всем статьям, после чего решили гнать в три шеи и из председателей, и из партии, а дальше пусть им занимается ГПУ, поскольку дела в колхозе из рук вон: пьянство, разврат, падеж скота и всякие другие безобразия.
Потому-то и график поломался, и зол был товарищ Кочергин, аки черт: ну никак не ожидал он, чтобы все было так скверно, тем более не ожидал, что "двадцатипятитысячник", рабочий человек, да еще коммунист, выкинет такой антипартийный фортель.
Председатель колхоза "Путь Ильича", наоборот, был выходцем из кулаков (отец даже сидел в девятнадцатом), в партии не состоит и записываться в нее, судя по бумагам, не стремится, зато дело свое знает и ведет — по отчетам — неплохо. По сравнению с другими. А это очень худо и, можно сказать, политически вредно, когда беспартийный как бы утирает нос партийным и становится для них примером. Вот как раз против таких руководителей товарищ Сталин предупреждал особенно: с виду все гладь да божья благодать, а внутри… внутри может сидеть червяк. Да еще какой. Значит, надо отыскать этого червяка и… Но главное, выжать из председателя весь хлеб, какой имеется в наличности. До последнего зернышка. А уж если этот Ершов такой передовой и сознательный, так тем более.
— Ну, здорово, председатель, давно не виделись, — прогудел Кочергин прокуренным голосом, заграбастывая своей железной корявой пятерней руку Михаила Васильевича и пробуя ее на крепость, а холодными, как ростепельный лед, глазами будто выжимая из серо-голубых глаз председателя покаянную слезу.
— Здорова была корова, да попала под быка, — в тон секретарю райкома ответил Михаил Васильевич, с трудом удерживая его железную хватку и добродушно улыбаясь во все свое круглое лицо.
— Это ты на что намекаешь, товарищ Ершов? — воззрился на председателя Кочергин, и правая часть его лица, изуродованная глубоким шрамом, посерела и начала мелко подергиваться.
— Да на то, что ты, товарищ секретарь, мне пальцы чуток не раздавимши, а мне ими еще бумаги всякие подписывать надоть да печати ставить. Шутишь!
— Ишь ты, — изумился Кочергин и отпустил руку председателя. — Ничего с твоей рукой не станется, а бумаги сегодня подписывать не придется.
— Ну, раз так, то и слава богу, — будто обрадовался Михаил Васильевич. — А то страсть как не люблю я эти бумаги подписывать.
— А ты что ж, товарищ Ершов, неужто в бога веруешь?
— Да как тебе сказать, товарищ Кочергин… — помялся Михаил Васильевич, потирая ладонь. — Оно вроде уже и не верую, а как вас увидамши, так рука сама потянулась совершить крестное знамение.
— Испугался, значит? Нечистая сила померещилась?
— Да не то чтоб испужамшись, а… Вот бы к тебе нагрянул в райком сам товарищ Сталин совместно с товарищами Калининым, Кагановичем и Ягодой. Тоже, небось, поджилки б затряслись. Скажешь нет?
— У меня перед партией совесть чиста, товарищ Ершов, так что мне трястись не из чего, — ответил Кочергин, но уже без задиристости.
— Так ведь спрашивать-то не про твою совесть будут, а про совесть подчиненных, а они, сам знаешь, всяк на свою колодку сбит.
Кочергин не то хохотнул на эти слова, не то закашлялся. Сзади несмело хохотнули его спутники.
— Ну, пошутили и будя, — закончил сурово секретарь райкома. — Кстати, где твой секретарь партячейки?
— В область подался: нога у него разболелась… Культя то есть. Безногий он у нас: под Перекопом ноги лишимшись. Ну, вот он и… — поостерегся сказать правду Михаил Васильевич.
— Ладно, без него обойдемся. Веди, показывай хозяйство.
— А может, чайку с дороги-то? — предложил Михаил Васильевич. — Самовар в аккурат только что скипемши.
— Нет, не до чаю нам: дел много, — решительно отверг предложение Кочергин.
В это время на крыльцо вышел Скворцов, на ходу застегивая пальто. Кочергин глянул на него, что-то вспоминая, ничего не сказал, повернулся и пошагал к общественным постройкам, откуда слышалось мычание коров, хрипы двуручной пилы, звонкие удары по железу.
Глава 5
Деревушка Мышлятино — вся в одну улицу, и та не прямая, а изогнута серпом и карабкается по косогорью. Проезжая да прохожая часть улицы лежит как бы в овражке. Крестьянские дворы, выставив наперед разномастные изгороди, ворота да калитки, кусты бузины да кое-где березки, хмуро заглядывают через них подслеповатыми слуховыми окнами из-под толстых, как купеческая перина, соломенных крыш на разъезженную дорогу, усыпанную конским навозом, шматками сена и соломы, промытую дождями и паводками до гальки, а нынче еще укрытую обледенелым снегом.
На самом верху косогора овражек теряется, и дорога стелется вровень со дворами, но тут же деревушка и кончается беспорядочно разбросанными общественными постройками, а дорога одним рукавом уходит направо, в молодые сосняки, посаженные еще при барах, другим — налево, к черным головешкам бывшей барской усадьбы и несостоявшейся коммуны имени товарища Марата.
Вниз, в подвзгорье, стелятся присыпанные снегом поля, видна замерзшая речушка Осуга, по берегам густо заросшая ивняком, впадающая через версту какую-нибудь в Тверцу.
В иные снежные года Осуга с Тверцой по весне разливаются так, что затапливают все поля и подбираются к самой деревне. Тогда из Мышлятино видны лишь окрестные холмы и взгорья, с нахлабученными на них темными шапками ельников, окруженные водой, шпиль далекой колокольни, смахивающий на высохшую елку, да далекий дымок над кирпичной трубой спиртзавода, стелющийся над сосновыми да еловыми кущами, и жителям деревушки кажется порой, что во всем мире только и существует, что их Мышлятино, а больше никого и ничего.