— Видел! Как же! В фуражке, в шинели, рукой вот так делает, — и Лев Петрович показал, как Сталин махал рукой, будто рука его была маятником от каких-то часов: влево-вправо, влево-вправо… — Держится уверенно, спокойно. Рядом Молотов, Ворошилов, Калинин, Буденный, Тухачевский, еще кто-то — не разглядел. Но евреев заметно поубавилось. Был, по-моему, Каганович, Ягода, кто-то из военных… Да пара шашлычников.
— И слава богу! — откликнулась на это Клавдия Сергеевна и перекрестилась.
Глава 15
На лестнице затопало. Маша встрепенулась, вспыхнула, ребятишки кинулись к двери с криком: "Папа идет! Папа идет!", потому что так топает, поднимаясь по лестнице, только один человек из семьи Задоновых — Алексей. И топает специально, чтобы все знали, что вот он идет, готовьтесь, встречайте, радуйтесь!
Алексей Петрович ввалился в столовую, обвешанный визжащими от восторга детьми, отдуваясь, хохоча и в то же время быстро и настороженно оглядывая столовую и всех присутствующих. На лицах жены, матери и брата он прочел искреннюю радость, и настороженность во взгляде исчезла, смех стал еще раскатистее и свободнее.
Перецеловав всех, будто с утра не виделись, вручив женщинам по гвоздике, Алексей Петрович плюхнулся на диван, раскинул руки и произнес с искренним удовольствием:
— Фу-у! Слава богу — дома! На улицах — не протолкаться! Право, такого всеобщего ликования я еще не видывал.
— Вот-вот! — радостно подхватил Лев Петрович. — Я только что рассказывал, какое впечатление на меня произвела демонстрация. Раньше я эти шествия раза два наблюдал со стороны, а теперь изнутри — это совершенно другое дело! Потрясающее впечатление! Но главное, как мне кажется, начинаешь осознавать себя частицей своего народа! Ты не находишь, Алеша?
— Очень даже нахожу, брат. Но еще больше нахожу, что пора бы и за стол. Где Катерина? Еще не пришла? Ну и бог с ней! Семеро одного не ждут. За стол, за стол, за стол! Тарам-тарам, ту-ру-ру-ру! — пропел он, подражая сигнальной трубе. — И первым занял привычное место по правую руку от матери, восседающей во главе стола.
Рядом с Алексеем Петровичем устроилась Маша, за нею дети; Лев Петрович занял противоположную сторону, но в отличие от былых времен, когда за столом собирались все Задоновы, он на своей стороне оказался в полном одиночестве.
— Редеет облаков летучая гряда, — продекламировал Алексей Петрович, сочувственно поглядывая на брата.
Тот лишь смущенно улыбнулся и пожал плечами: мол, ничего не поделаешь.
Уже выпили по второй рюмке и съели первое, когда появилась Катерина. Она тоже была возбуждена, однако выглядела уставшей, на ее некогда вызывающе красивом лице залегли глубокие морщины, которые трудно было скрыть обильной косметикой и всякими другими женскими ухищрениями. Между тем, в отличие от настороженного и даже несколько виноватого взгляда Алексея Петровича, ее взгляд был вызывающе дерзок, в нем сквозила пасмурная отчужденность, будто эти люди, с которыми она прожила бок о бок много лет, стали ей чужими и ненужными.
Все обратили внимание на этот ее взгляд: Маша застенчиво и виновато потупилась, Алексей Петрович слегка сощурился, а Клавдия Сергеевна сокрушенно качнула седой головой и вздохнула.
Лев Петрович при виде жены вскочил из-за стола, засуетился, полез с поцелуем, но как-то неловко и жалко это у него получилось, потому что Катерина подчеркнуто не обратила внимания на его ухаживания и поцелуй, однако за стол села, произнесла положенные по случаю праздника слова и храбро выпила целую — штрафную — рюмку водки.
Лев Петрович был несколько обескуражен таким поведением жены, однако делал вид, что все идет нормально, да и Алексей Петрович пришел к нему на помощь, принявшись рассказывать, кого встретил на гостевых трибунах, с кем разговаривал и о чем.
— А я выглядывал, выглядывал тебя, да так и не выглядел, — как-то очень уж печально произнес Лев Петрович, катая в пальцах хлебный мякиш, будто для него шествие в колоннах демонстрантов имело лишь тот смысл, чтобы увидеть на гостевой трибуне своего брата.
— И не мудрено: там столько народу. К тому же, — Алексей Петрович лукаво подмигнул и понизил голос, чтобы не слышали дети, увлеченные лимонадом, — я только парад войск да физкультурников смотрел с приступок, а потом мы там, за трибуной, возле елочек, составили небольшую писательскую компанию и потихоньку потягивали коньячок и кофе за спинами военных и секретарей обкомов.
Алексей Петрович врал. Не был он на трибунах, хотя в нагрудном кармане его пиджака и сейчас еще лежал пропуск на Красную площадь. Да и пил он за спинами военных и секретарей в прошлом году, но коньяк и кофе все-таки пил и в этом, и в то же самое время, но не за трибунами, а с Ирэной Яковлевной в ее комнате. Даже не вставая с постели. Потому и взгляд его, когда он вошел в столовую, поначалу был таким настороженным и вороватым, что всякий раз ему казалось: его роман с Ирэн вот-вот раскроется и станет известным Маше.
Однако рассказывая о том, чего не было, Алексей Петрович и сам начинал верить в это небывшее с ним, и если бы не усталость во всем теле, то ничто бы не напоминало ему тех трех часов жадной плотской любви, которой они с Ирэн одаривали друг друга.
Правда, сегодня Ирэн вела себя в постели как никогда осторожно, частенько сдерживая слишком необузданные порывы Алексея Петровича, но он отнес это к проблемам женской физиологии, в которые ему, мужчине, лучше не вдаваться, потому что следует принимать любовницу такой, какова она есть или хочет казаться.
Что касается Катерины, то ей, в сущности, было все равно, как она будет выглядеть за этим привычным столом, а раздражение ее проистекало из того факта, что ее нынешний любовник все никак не решится порвать со своей семьей и связать судьбу с ней, с Катериной. Всякий раз он находит какие-то отговорки, хотя тут же начинает уверять ее, что жить без нее не может, что каждый час, проведенный врозь, считает напрасной потерей времени, а жизнь так коротка, а радостей в ней так мало. И все в этом роде.
Когда-то Катерина, желая получить независимость от родителей, закончила курсы моделирования одежды и художественного шитья, некоторое время работала в костюмерной Большого театра, но потом пришло замужество, пошли дети, и работу пришлось оставить. И вот уже два года она снова работает в Большом, там же познакомилась с одним известным драматургом, познала с ним восторг плотской любви и освобождения от нравственных пут.
Нечто подобное с ней происходило однажды, но очень давно: в украденные ночные часы, проведенные с Алексеем, Левкиным братом. Правда, в памяти остался не столько восторг от удовлетворения вечно гложущей страсти, сколько страх от возможного разоблачения и унижение женщины, наутро встречающей удивленно-брезгливый взгляд своего юного любовника.
Катерина исподлобья глянула на Алексея, все еще цветущего и полного сил, что-то возбужденно рассказывающего сыну; вспомнила, с какой жадностью и ненасытностью, с какой неумелостью он, тогда еще совершеннейший мальчишка, пользовался ее телом, и как она наслаждалась им после двухминутной любви со своим мужем, любви, приносящей им обоим больше разочарования, чем удовлетворения. Не говоря уже о большем.
Вот и сегодня она должна ложиться с Левкой в постель, и он, разумеется, не преминет попользоваться ее телом — и это после драматурга, доведшего ее до полного изнеможения.
Господи, ну почему все так устроено? — так глупо, так несправедливо! Разве у нее появились бы даже мысли, не говоря о желаниях, если бы Левка оказался настоящим мужчиной, хотя бы таким, как его брат! Как человек Левка в тысячу раз умнее и деликатнее этого задрипанного драматурга, на которого она в лучшие времена даже и не взглянула бы, а теперь… Теперь ей не из чего выбирать. Увы, это так. И ведь не скажешь даже, что она влюблена, о любви и заикаться нечего.
Глава 16
После праздничного обеда мужчины почувствовали себя уставшими и от впечатлений, и от выпитой водки, и от еды. Покурив в коридоре у открытого окна и перебросившись ленивыми замечаниями о том о сем, они разбрелись по своим комнатам.
Женщины в это время убирали со стола и мыли посуду, детей отпустили на улицу с условием от дома далеко не уходить и к полднику непременно вернуться.
Алексей Петрович, пока жена с матерью занимались по хозяйству, принял душ и вместе с водой смыл с себя все сегодняшние грехи, после чего в пижаме завалился на кровать поверх покрывала, взял какой-то журнал из стопки на журнальном столике, раскрыл на середине, прочел несколько строчек и тут же уснул сном праведника.
Заглянула Маша, укрыла мужа пледом, с минуту смотрела на его пышущее здоровьем лицо — лицо человека, довольного жизнью и самим собой. Правда, под глазами темные тени, но это, разумеется, следствие неспокойной работы, постоянной интеллектуальной перегруженности. В Маше при этом не шевельнулось ни тени разочарования: мол, пришел, поел, лег и нет ему до нее никакого дела. Наоборот, она была счастлива, что он дома, что можно вот так незаметно рассматривать его, любоваться им, и тихо радоваться тому, что он есть и принадлежит ей одной.
О том, что у него могут быть на стороне какие-то увлечения, даже романы с другими женщинами, Маша и в мыслях такой возможности не допускает, при этом нисколько не насилуя свою волю. На стороне — это где-то там, в небытии, к чему она не имеет никакого отношения. Там, на стороне, люди живут по другим законам и правилам, эти законы и правила наверняка как-то влияют и на ее мужа, но, возвращаясь домой, он оставляет все за порогом, как воин, возвращаясь с сечи, снимает в сенях свои окровавленные доспехи и оружие, входя в дом в чистой рубахе и портах.
Вот эта вот картина, каким-то образом внушенная ей в раннем детстве, а может быть, и выдуманная ею самою, оправдывала ее мужа в собственных глазах и отметала всякие подозрения. Более того, Маша наверняка откуда-то знала, что если кто-то скажет ей, что муж ее ей неверен, она только пожмет плечами, потому что этого не может быть в этой ее реальной жизни, а что может и случается за ее пределами, не имеет к ней ни малейшего отношения.