Наконец собрались, шумно выбрались из дома, тут же подхватили лихача, и он в два счета домчал их до Большого.
Алексей Петрович, в шикарной шляпе и плаще, величественный и импозантный, бесцеремонно протолкался сквозь толпу весьма невзрачного люда к администратору театра, носатому молодому человеку с черной бородкой, восседающему за своим столом в плюшевом кресле, как какой-нибудь царек на позлащенном троне, сунул ему под нос свое журналистское удостоверение, администратор клюнул в него носом и тут же расплылся в улыбке, превратившись из царька в заведующего царскими ночными горшками, что-то пролопотал насчет известности товарища Задонова и своего высочайшего удовольствия видеть его перед собою, привстал, стоя выдал билет, с нежной улыбкой выслушал казенную благодарность и, проводив до двери высокомерным взглядом широкую спину известного журналиста и писателя, брезгливо поморщился: он презирал всех, кто приходил к нему за билетами или контрамарками, людей выдающихся и незначительных, презирал только за то, что они к нему приходили, а он мог дать им билет или не дать, но в основном за то, что не мог не дать тем, кому давать очень не хотелось. Журналист Задонов как раз и относился к такой категории лиц.
Впрочем, Алексей Петрович этого презрительного взгляда не видел, а спина его была нечувствительна. Снова очутившись в томящейся толпе, ожидающей милостей под дверью администратора, весело подмигнул знакомому писателю из молодых, подхватил под руку Машу и Льва и потащил в фойе театра.
В ложу, которую когда-то занимали Великие князья, а в их отсутствие — избранная московская знать, Задоновы прошмыгнули уже под звуки увертюры и величественно раскрывающегося занавеса. Алексей Петрович и Маша уселись на свои законные места, а Льва Петровича пристроили на принесенный чопорной распорядительницей стул.
Впрочем, Задоновы были не единственными припозднившимися обладателями билетов. Еще несколько минут в зале сновали согбенные тени, слышался кашель, сморкание, шепот, шорохи, потрескивания сидений. Наконец музыка и зрелище, разворачивающееся на сцене, захватили всех присутствующих, слили в единую неподвижную массу, зажгли глаза и, погрузив в волшебную сказку, отделили от всего остального мира, который за пределами этого зала мог кашлять вволю, топать ногами, орать, кого-то избивать или убивать, составлять заговоры, проклинать и впадать в неистовство греха. Здесь все это совершалось на сцене, но в самом благопристойном и даже возвышенно-романтическом виде.
Где-то к концу первого акта у всех дверей, будто привидения, появились и замерли попарно молодые люди с широкими плечами и цепкими взглядами, по залу будто пронеслась судорожная волна — и все взоры устремились к правительственной ложе, оркестр умолк на падающем звуке валторны, танцоры замерли на прерванных па, тощий, складной дирижер переломился через пюпитр, слушая толстого лысого человечка, что-то говорящего ему из оркестровой ямы…
Несколько долгих секунд длилось замешательство, но тут откуда-то сверху, из-под самого потолка, вдруг начали падать захлебывающиеся слова:
— Да здравствует товарищ Ста-алин!
— Великому Сталину ура-а!
— Слава великому Сталину!
— Великому вождю мирового пролетариата уррра-а!
Зал нервно зашевелился, начал вставать, поворачиваться, особенно дружно в первых рядах… редкие хлопки, новые выкрики, авация и — наконец-то! — дирижер разобрал, что ему говорил толстяк из ямы, еще пару раз сложился, взмахнул руками и… грянул "Интернационал".
Запели на сцене, все более заполняющейся полуголыми танцовщицами, подхватили в партере и ложах, на втором куплете пение превратилось в могучее слитное звучание тысячеголосого хора… бухал барабан, звенели литавры, трубы пронзительно возносили к сияющим люстрам ликующие звуки единения и единомыслия всех присутствующих в огромном многоярусном зале.
— Сталин! — тихо воскликнула Маша и испуганно глянула на своего мужа.
Действительно, из полумрака ложи на противоположной стороне зала выдвинулась к барьеру невысокая фигура в полувоенном френче и замерла там, будто бы даже шевеля губами, а когда стихли последние аккорды великого гимна угнетенных и обездоленных, фигура принялась хлопать в ладоши, иногда помахивать рукой, медленно поворачиваясь то в одну сторону, то в другую.
Зал ревел и отбивал ладони, будто перед людьми на их глазах свершилось чудо, подобное тем, что свершались в древности, чудо, которого люди безнадежно ждали многие сотни лет. При этом, крича и хлопая, люди как-то нервно-вопрошающе поглядывали по сторонам, точно ища поддержки своему восторгу в общей массе, или отыскивая тех, кто этот восторг не разделяет, чтобы обрушить на них свой праведный гнев, или ожидая команды на прекращение хлопанья и криков и боясь эту команду пропустить.
И Маша, которая хлопала, лишь чуть-чуть касаясь пальцами одной руки ладони другой, и ничего не кричала при этом, несколько раз заметила на себе чьи-то осуждающие взгляды и, испугавшись, стала хлопать сильнее и даже однажды тихонько крикнула "ура!"
Алексей Петрович… он как-то незаметно отодвинулся в тень, за портьеру, оставив Машу одну, и там, за портьерой, шевелил руками и губами, поблескивая, как показалось Маше, насмешливыми глазами. А Лев Петрович громко бухал в ладони за ее спиной, и воздух от этих хлопков, будто нагретый его ладонями, обдавал Машины плечи и затылок.
Что делали остальные, Маша уже не слышала и не видела, оглушенная все усиливающимся ревом, принявшим наконец организованный ритмический характер. Ей уже казалось, что еще немного, и она не выдержит, ей станет плохо, и она упадет: слабость после болезни еще давала о себе знать.
Но тут Сталин сделал рукой отсекающее движение и скрылся из глаз.
Хлопки и крики стали быстренько затихать, люди в первых рядах начали садиться, — сперва неуверенно, потом уже более решительно, — вслед за ними со стуками и скрипами уселся весь зал; дирижер, извернувшись кренделем и задрав руки, смотрел в ложу, где сидел невидимый залу Сталин, будто ожидая от него команды, вот он встрепенулся испуганной птицей, взмахнул руками — запели скрипки… спектакль начался сызнова.
Домой Задоновы возвращались поздно. Маша шла между братьями, держа их под руки, но мужчины будто не чувствовали ее присутствия, топали, как слоны на лесоповале, то сжимая спутницу с боков своими тяжелыми грузными телами, то растягивая ее в стороны, и оба то и дело хмыкали и качали головами.
Маша молчала, она и сама бы захмыкала, да привычка сдерживать свои чувства и некоторая природная холодность оставляли ее внешне спокойной и даже равнодушной, хотя и ее поразило поведение людей, собравшихся в зале послушать и посмотреть творение гениального композитора, людей наверняка умных, образованных, самостоятельных и гордых, и вдруг при виде Сталина забывших о своем уме, гордости и самостоятельности, впавших в состояние удивительное и, как казалось Маше, непозволительно унизительное и стыдное. Да, она тоже хлопала вместе со всеми, — нельзя же не хлопать, когда хлопают все и даже ее Алеша, — но при этом не испытывала ни того энтузиазма, ни восторга, ни радости — ничего такого, ради чего бы стоило буйствовать столь неприлично долго.
— Говорят, пятого в Кремле прием по случаю Дня печати, — произнес Лев Петрович, склоняясь в сторону брата. — Тебя пригласили?
— Пригласили.
— И что же?
— Как что? Предлагаешь не идти?
— Нет-нет, что ты! И в мыслях не было! — заволновался Лев Петрович. — Просто подумалось… пришла в голову какая-то ерунда… Хотя, конечно, я, вполне вероятно, еще далеко не все понимаю, зачем все это нужно…
Лев Петрович не стал уточнять, что именно он не понимает: его спутникам и так все было ясно, поэтому никто ничего не спросил и не ответил на его маловразумительную речь, продолжая подниматься по Неглинной.
А когда свернули в Звонарский переулок, Лев Петрович остановился на перекрестке, как вкопанный, и вдруг произнес, как о чем-то решенном:
— А с Катериной я разойдусь… Да! — И уже на повышенных тонах: — И ради бога не делайте вид, что вы ничего не знаете, ничего не видите! — Махнул рукой и пошел по направлению к Трубной площади.
Маша и Алексей Петрович некоторое время провожали взглядом его понурую фигуру, медленно растворяющуюся в полумраке едва освещенной улицы.
— Нельзя его оставлять одного, — прошептала Маша, когда чуть в стороне прошла шумная компания подвыпившей молодежи.
— Да-да, — согласился Алексей Петрович, — и они тихонько пошагали вслед за Львом Петровичем, при этом Маша все тесней прижималась к своему мужу, время от времени вздрагивая всем телом.
Они не заметили, как потеряли Льва Петровича из виду: вроде только что шел впереди шагах в тридцати и вдруг пропал, как сквозь землю провалился. Потоптались немного на месте, заглянули туда-сюда и повернули к дому.
Глава 18
Катерина возвращалась домой за полночь, может быть, на последнем трамвае. На душе у нее было противно, гадко, ей казалось, что она вымазалась в нечистотах и от нее воняет невозможно. Но в трамвае чистой публики не было, все больше рабочие и работницы с непрерывных производств, со строительства метрополитена, иные в испачканной цементом рабочей одежде, с осунувшимися лицами, но шумливые и озорные в предвкушении праздника и выходных.
Катерина взяла билет и села в самом конце вагона. Голова у нее будто стиснута обручами после выпитой водки и вина, тело измято и раздавлено железными пальцами в железных мужских объятиях…
Боже, такого Катерина еще не знала, она даже не представляла, что такое может происходить между мужчинами и женщинами — между нормальными мужчинами и нормальными женщинами, каковой она себя и считала.
А ведь все так началось хорошо, прилично, и оба комбата, слушатели академии имени Фрунзе, — каждому едва за тридцать, — были неловко учтивы и предупредительны, несколько угловаты и застенчивы.
Они щелкнули каблуками начищенных до блеска сапог, представились: