— Андрей.
— Федор.
Это были крепкие парни, очень похожие друг на друга: круглоголовые, скуластые, сероглазые, крутогрудые, с мощными шеями, от них так и пышело избыточной звериной силой и здоровьем.
Катерина поначалу чувствовала себя скованно: все-таки больше десяти лет разницы — это всегда накладывает отпечаток на отношения между мужчиной и женщиной, всегда выражается в некоторой снисходительности и превосходстве со стороны сильного пола, да и неожиданна была их молодость: не таких кавалеров Катерина ожидала увидеть со слов своей подруги Эммы, но подруга, лишь на два года моложе Катерины, тоже швея из Большого, вела себя раскованно, будто ей не впервой проводить праздничный вечер с молодыми военными.
И Катерина помаленьку успокоилась, забылась: нормальные парни, светского лоску, правда, нет, так откуда он у вчерашних крестьян возьмется?
Ни Катерина, ни Эмма не делили парней, ни о чем друг с другом предварительно не договаривались, зато Андрей и Федор, оценивающе оглядев женщин, сразу и молча распределили их между собой: Катерина — светловолосому и светлоглазому Андрею, русоволосая Эмма — более темному Федору.
Ну, выпили сначала за праздник всех трудящихся, потом за женщин, потом за мужчин. Парни наливали водку в рюмки до краев, заставляли пить до дна, и Катерина поняла: спаивают, чтобы дальше уж без всяких церемоний. И согласилась: что ж, все правильно, все так и должно быть, но почему-то не хмелела, а как бы тупела и теряла чувствительность. И еще она никак не могла взять в толк, где и как это будет происходить: комната одна, а их четверо.
Сквозь тонкие стены из соседних квартир, сквозь единственное окно с открытой форточкой, сквозь дверь из коридора большой коммунальной квартиры в их комнатушку врывались неистовые звуки праздника, всеобщего разухабистого веселья, они явно будоражили Андрея и Федора, заставляли их есть и пить торопливо.
— Вы куда-то спешите? — спросила Катерина, пытаясь трезво всмотреться в серые глаза Андрея.
— Не-ет, — смешался тот, будто пойманный за руку в чужом кармане. — Никуда. — И засмеялся облегченно: — Привычка, понимаете ли? Военная привычка, все по секундам: раз-два-три! Нет, мы не спешим: у нас увольнительная до завтрашнего вечера.
Начались танцы под патефон, комнатка маленькая, тесная, топтались на пятачке, ограниченном кроватью и кушеткой, столом и дверью, задевая друг друга. Сразу же пошли в ход руки, стискивая ягодицы, задирая подол, жадные губы хватали кожу шеи, груди, и ведь не скажешь ничего против: за тем и шла — за недостающей любовью.
Неожиданно кто-то из комбатов погасил свет, но в комнате все равно было светло: вечер над Москвой только опускался, небо еще светилось голубизной, на нем розовели облачка; от близкого фонаря, глядевшего прямо в окно второго этажа, на стенах лежали желтые квадраты; патефон, израсходовав завод, доскуливал что-то из Вертинского, но музыка на этом не оборвалась, она врывалась в комнату со всех сторон всхлипами и стонами гармошек, хрипами репродукторов, песнями из соседних квартир, топотом и криками танцующих и пляшущих: праздник был в самом разгаре, не знал удержу ни в домах, ни на улице.
И тут два тела, Федора и Эммы, неожиданно, будто подкошенные, завалились на кровать, закопошились там, разбрасывая вещи…
Катерина остановилась и замерла: она впервые видела совокупление со стороны, вернее, еще и не само совокупление, а подготовку к нему, и вид торопливо и бесстыдно раздевающихся на ее глазах людей обездвижил ее, парализовал.
Первым в себя пришел ее партнер, Андрей. Он подхватил Катерину на руки, рухнул с ней на кушетку, стал срывать одежду.
Боясь, что он разнесет ее платье и белье в лоскутки, Катерина сама помогала расстегивать пуговицы, крючки, выворачиваться из рукавов и бретелек, выпрастывать ноги из чулок и трусиков; задыхаясь от неистовых, хищных поцелуев, она больше всего опасалась почему-то за тонкие шелковые чулки, подаренные Левой к Женскому дню 8 Марта.
Глянув случайно в сторону, неожиданно увидела отражение двух копошащихся тел в зеркале шкафа, поразилась тому, как нелепо и беспомощно белые женские ноги со спущенными чулками болтаются в воздухе, как белые руки судорожно пытаются их поймать, а между белыми ногами и руками вертится нечто темное, стягивая через голову гимнастерку и нога об ногу сбрасывая сапоги, — и эти белые ноги и руки — ее, Катеринины, ноги и руки, а темное между ними — Андрей.
Жгучее любопытство заставило Катерину вывернуть голову, чтобы одним глазком глянуть, что делается на кровати: там два голых тела уже танцевали неистовый танец любви, и Катерина поспешно отвернулась, на мгновение укор стыда кольнул ее сердце, но тут же был задавлен и сметен бешеным вихрем, обрушившимся на нее самое, на ее обнаженное, беззащитное тело.
Поначалу Катерине удавалось сдерживать неистовые порывы своего партнера, но вскоре она обессилела, перестала сопротивляться: и бесполезно, и от ее сопротивления становилось только хуже, да и, к тому же, она пришла сюда не за этим, то есть не корчить из себя девственницу, только что выпущенную с Бестужевских курсов, а черпать мужскую любовь полными горстями.
Андрею было мало нормальной, как ее понимала Катерина, любви, ему хотелось чего-то большего, чего-то невозможного, и он то подминал свою партнершу под себя, то сильным рывком, как волк овцу, выдергивал из-под себя и забрасывал наверх, и Катерина, никогда не пробовавшая такого способа любви ни со своим мужем, ни даже с любовником, тут же догадалась, что от нее хотят, и со знанием дела вошла в новую роль.
Подпрыгивая на Андрее, вцепившись пальцами в его выпуклую, рельефную грудь, Катерина в то же время видела, как на соседней кровати, вывернутая наизнанку, с высоко задранными ногами, взлетала и падала, стонала и вскрикивала ее подруга, и, будто желая разорвать ее надвое, рычал, вцепившись в нее, Федор, мелькали его белые ягодицы, раздавались смачные шлепки, звенели пружины, колотилась о стену железная спинка кровати, дребезжала на столе посуда, а из соседней квартиры, сквозь стену неслось:
Любовь никогда не бывает без грусти…
Странно, но Катерина не могла оторвать глаз от действа, которое разворачивалось перед ее глазами, ей уже не было стыдно, она отчетливо чувствовала, как в ней самой просыпается зверь, что ей хочется крушить, ломать, кусаться, царапаться, делать больно кому-то и самой ощущать боль. Более того, ей захотелось и туда, на место Эммы, под бешеные шлепки Федора, и в то же время оставаться здесь, верхом на Андрее. Все в ней: каждая жилочка, каждый нерв, требовали чего-то небывалого, дикого, неистового.
Зарычал Андрей, сжал талию Катерины железными руками, подмял под себя, выламывая ее тело, то выгибая, то сжимая в комок. Вспышки пароксизма следовали одна за другой, тела стали липкими от спермы, сперма была даже на Катерининых губах; что-то твердое и мокрое сновало у нее по лицу, тычась в нос, в рот… она задыхалась, отплевывалась, кусалась и, едва освободившись, сама уже набрасывалась на железное тело Андрея, на его резко пахнущую плоть, задыхаясь от восторга, нетерпения и ненависти.
Никогда ничего подобного с ней никто не вытворял. Никогда она сама не вытворяла ничего похожего. Любовь превращалась из удовольствия в пытку, но пытку особого рода, которую невозможно остановить, не хочется останавливать, а хочется длить без конца и доводить до последней точки безумия. Катерина стонала и вскрикивала, еще больше распаляя своего любовника. И сама распалялась тоже.
Через какое-то время обе пары очутились на полу, мужчины поменялись местами, не спросив согласия своих партнерш, уверенные, что здесь все можно, все дозволено. Впрочем, и сами женщины были не против такого разнообразия. Все четверо переплелись на полу, и уже непонятно было, кто с кем и каким образом…
Катерина не помнит, как долго все это длилось. Она лишь почувствовала, что силы покинули ее, что ей не хочется двигать ни рукой, ни ногой, не хочется ни поцелуев, ни ласк, а хочется погрузиться в теплую воду и забыться. Она медленно выбралась из этой кучи липких, тяжело дышащих тел, обессиленных, как и она сама, уже, похоже, ни на что не способных.
Катерина поплескалась под рукомойником, обтерлась мокрым полотенцем, кое-как оделась.
Кто-то спросил, кажется, Федор:
— Ты куда?
— В туалет, — ответила Катерина.
— А-ааа…
Ее не удерживали.
Прежде чем прикрыть за собой дверь, оглянулась: Федор, стоя на коленях перед столом, пытался налить в стакан водку, Андрей копошился со стаканом в руке над раскинутой на полу Эммой, сидя у нее на животе, Эмма пьяно хихикала и отплевывалась, вяло шлепая Андрея по спине ладонями.
Катерина почувствовала, как к горлу подступает тошнота, и покинула комнату.
Она помнит, как вырывалась из чьих-то липких лап в полутемном коридоре, как пробиралась к двери, все время натыкаясь на людей, что-то делающих в полутьме, хохочущих, визжащих, выкрикивающих угрозы и ругательства, мимо открытых дверей, где тоже кричали, пели, пили и что-то делали; помнит, как бежала по улицам шумящей Москвы, повторяя одно и то же: "Мерзавка, гадина! Хотела настоящей мужской любви? Получила? Получила? Мерзавка! Шлюха! Сука!"
По Большому Кисельному навстречу Катерине шла стайка молодежи, парней и девушек, рука в руке, и пела звонкими, чистыми голосами:
Утро красит нежным светом
Стены древнего Кремля-ааа…
Катерина посторонилась, пропуская молодежь, подумала, что где-то сейчас и ее дети, открыла парадную дверь своим ключом, решив тихонько пробраться в ванную, но в полумраке наткнулась на чье-то тело, лежащее перед лестницей и загораживающее дорогу. С ужасом разглядела своего мужа, поняла, что он пьян в стельку. Обессиленная, опустилась рядом и долго безутешно плакала, раскачиваясь, как иудей на молитве, вперед-назад, сжимая в кулаке шелковый чулок.