Он замолчал, ожидая возражения или подтверждения своей догадки, но Дедыко с Ерофеевым молчали, а молчание, как известно, знак согласия, признания вины.
И тогда Каменский стал нащупывать словами ту дорожку, идя по которой можно сохранить себе жизнь:
— Ведь это для всех может быть вышка! — воскликнул он патетически, пытаясь пронять своих слушателей. — Да-с! А вы как думали!.. Конечно, если Сидор Силыч его не догонит… Будем надеяться, будем надеяться… — Тут он трижды осенил себя крестным знамением, давая понять, что его устами говорит нечто высшее, неземное. — А если б я не проснулся? А? Вы-то дрыхли без задних ног. А я мог и уйти вместе с этим жидом. Да! Но не ушел, — сыпал скороговоркой Каменский, забыв, что дверь была заперта, что он так испугался, что не способен был даже соображать.
— Догонить! — не слишком уверенно произнес Пашка Дедыко. — Догонить та голову ему топором! А як же!
— А если не догонит? — Каменский задрал вверх бороденку, отросшую за эти дни. — Что как если не догонит? Что как если этот жид уже подходит к лагерю? — Помолчал малость, давая осмыслить положение остальным, продолжил уже более уверенно: — Не успеем оглянуться, а охранники уже здесь. Плошкин-то, скорее всего, сам же и пойдет с повинной: все-таки лучше, чем подыхать в тайге от голода и болезней. Да и что Плошкину? Он — бригадир, доппаек ему обеспечен. Он даже может Пакуса топором, а сам, рассудив здраво, в лагерь: так, мол, и так, антеллигенты виноваты. Ему прощение, а нам вышка. Или, в лучшем случае, прибавят лет по десяти.
— Дядько Сидор нэ пидэ! — опять не слишком уверенно произнес Пашка Дедыко.
— А ты откуда знаешь? — спросил уже Димка Ерофеев и отступил на шаг от Пашки.
— Вот-вот! — подхватил Каменский, почувствовав поддержку. — Знать мы ничего не можем. Потому что положение наше таково, что, с одной стороны, мы вроде бы на свободе, а с другой, это чистая иллюзия, то есть, говоря простым языком, нам кажется, что мы на свободе и можем поступать так, как нам хочется, — частил Варлам Александрович, в собственных словах продолжая по привычке искать решение и находя в них для начала уверенность в том, что решение придет, надо только не останавливаться, а говорить и говорить, пока само говорение не создаст необходимую комбинацию слов, которая и станет искомым решением.
— Для начала, я думаю, мои юные друзья, нам надо вернуться в избу, одеться и позавтракать. Еще неизвестно, удастся ли нам это сделать потом, когда рассветет.
И они потянулись в избушку. Но на пороге Каменский вдруг почувствовал желание облегчить свой мочевой пузырь, остановился, шагнул назад, произнес:
— Вы идите, а я сейчас…
— Ку-уды-ы? — вырос перед ним Пашка, оттолкнув Ерофеева, шедшего за ним следом. — Убечь хочешь, антеллигент паршивый? Га? А ну гэть до хаты!
— Куда ж я побегу? — взвизгнул Каменский. — В подштанниках-то? Ты хоть соображай, что говоришь, щенок сопливый! Молоко на губах не обсохло, а уже туда же: антеллиге-ент! Я в деды тебе гожусь — понимать надо!
— А-а, ну я… тильки-и, — отступился Пашка, сообразив, что, действительно, не побежит профессор в лагерь или еще куда в одних подштанниках.
— Ты, мальчишка, думаешь, если бригадир приказал тебе быть за старшего, так это по правилам!? Плошкин твой — убийца, садист, ему жизнь человеческая нипочем! — наступал на растерявшегося Пашку Варлам Александрович. — Он и тебя пристукнет, если ему понадобится. У него за душой ничего святого. А ты — казак! Почтение к старшим и вера в бога — для казака превыше всего! Или забыл, станичник?
— Та я ничого, — пробормотал Пашка и отступил в сени.
Когда Каменский, помочившись на замшелый угол избушки, вошел внутрь, там ярко горел светильник, мальчишки и грузин торопливо заканчивали одеваться, на ходу отщипывая от лежащей на столе вареной рыбины кусочки красноватого мяса и суя их себе в рот.
— Я чего подумал, — заговорил Каменский, едва переступив порог. — Я подумал, что избушку эту жечь не нужно. Что это нам, собственно, даст? Ничего. А на душу — лишний грех… Как ты думаешь, Павел? Ну, зажжем мы ее — дым, поди, на десять верст виден будет. Плошкин-то не подумал второпях, а нам теперь над каждым своим шагом задумываться надо. И крепко задумываться. Тайга — это тебе не кубанские степи да левады. Бывал я на Кубани, знаю. Тайга… Тут якуту раздолье, он к ней привык, а нам, особенно городским жителям, это смерть. Вот ты, Дмитрий, часто в лесу бывал на свободе? Умеешь ориентироваться? Небось, за грибочками — и все, — не давал никому открыть рта Варлам Александрович. — Я так полагаю: мы сейчас оденемся, соберемся и пойдем в сторону… в ту сторону, куда пошел Плошкин. А уж там сориентируемся по обстановке. Если бригадир решил нас надуть и пойти с повинной, то и нам другого выхода нет. А если обернется наоборот, тогда и рассудим, что нам делать.
— Никуды мы нэ пидэмо, — вдруг набычился Пашка Дедыко, заслоняя собой дверь. Круглое лицо его с выпуклыми хохлацкими глазами выражало тупую решимость, которую не поколеблет даже угроза смерти. В руках у него тускло поблескивало отточенное лезвие топора.
— Как это, Павел, нэ пидэмо? — попытался урезонить его Каменский. — Ты рассуди головой своей садовой: придут сюда охранники — и что? Что, я тебя спрашиваю? Да они нас тут прямо и постреляют! А потом скажут, что при попытке к бегству. Или не знаешь?
— Усе едино, — упрямо гнул свое Пашка. — Возвэрнэться дядько Сидор, тоди и порешимо.
— Да кто тебе сказал, доверчивый ты человечишко, что он возвернется? Дмитрий! — обратился Варлам Александрович за поддержкой к Ерофееву. — Растолкуй хоть ты ему, что будет с нами, если нас застанут здесь, на заимке.
Ерофеев, угловатый парень с широкими плечами, но плоской грудью, шагнул к Пашке, произнес с угрозой:
— Не дури, Пашка! Тебе дело говорят…
— Нэ пидходь — вдарю! — вскрикнул Пашка и поднял топор.
— Тьфу, дура! — пробормотал неразговорчивый Ерофеев и опустился на лавку. — Тебе ж хуже.
— Нэхай хужей! А тильки никуды нэ пидэмо! Ось як есть, никуды!
Глава 15
Плошкин не выдержал пугающей неизвестности, которая как бы разлилась по склонам сопок, карауля его на каждом шагу, и спустился к болоту там, где оно заросло молодыми соснами, каким-то кустарником и голубикой, островками прошлогодней осоки. Это было самое узкое место, дальше болото снова расширялось, но примерно через полтора-два километра и заканчивалось, упираясь в каменную гряду, сквозь которую пробивается слабый ручеек. А как пересек гряду, поднялся на сопку, тут видна речка и дорога, проложенная между лагерем и рудниками.
Плошкин пробежал через болотину одним духом, продрался через густой молодой осинник уже на той стороне, поднялся по голому скату к тропе и, только убедившись, что по ней никто не ходил, может быть, с прошлого года, успокоился и двинулся к тому месту, откуда долетел до него чей-то вскрик.
Он шел очень осторожно, прячась в тени деревьев, а прежде чем пересечь какую-нибудь полянку, подолгу вглядывался в лежащие впереди заросли кустарников. Он ждал встречи с неизвестностью в полной уверенности, что встреча будет опасной, но он преодолеет эту опасность. Уверенность его ничем не подкреплялась, но она жила в нем, и если холодила душу тревога, так лишь о том, сумеет ли Пашка управиться с антеллигентами.
Что бывший профессор может взбунтоваться, а его поддержать пасмурный Ерофеев и тянущийся за остальными грузин, Плошкин почти не сомневался: положение было такое, что каждый попытается выбраться из него, не слишком заботясь об остальных, не думая о том, что все они так повязаны между собой, что порви одну веревочку — всем пропадать. И хотя на рыбалке Сидор Силыч договорился с парнями действовать заодно и не покидать друг друга ни при каких обстоятельствах, уверенности, что парни так и поступят в трудную минуту, не было. Еще было решено избавиться от антеллигентов, как от ненужной обузы и вредных для простого человека людей, от которых этому простому человеку происходят одни лишь напасти. Но избавиться не сразу, а лишь отойдя от заимки на два-три дневных перехода. Договориться вроде бы договорились, а как выйдет на самом деле, известно разве что богу. Следовательно, все зависело от самого Плошкина, от того, догонит он Пакуса, или нет, успеет предотвратить развал в своей бригаде, или не успеет.
Но он должен, черт возьми, успеть и суметь.
Заметив едва сочащийся ручеек, Плошкин решил напиться. Он опустился на колени перед впадинкой, полной прозрачной воды, и вдруг на влажной почве разглядел след и замер — это был след от солдатского сапога, правда, изношенного до крайности, но еще сохранившего в некоторых местах рисунок подошвы.
Плошкин потрогал пальцем землю: человек побывал здесь совсем недавно, он пил воду, встав на четвереньки. Вот и отпечатки его рук, и в этих отпечатках еще продолжает скапливаться мутноватая вода, будто пивший только-только оторвался от родничка и стоит где-то поблизости.
Плошкин, не поднимаясь с четверенек, оглянулся и прислушался: нет, никого не видно и не слышно. Тогда он припал лицом к роднику и жадно втянул в себя несколько глотков обжигающе холодной воды. И тут же рывком вскочил на ноги, вырвал из-за пояса топор, еще раз зверовато огляделся. Похоже, никто нападать на него не собирался, и Плошкин перевел дух.
И все же обнаружение свежих следов постороннего человека озадачило Сидора Силыча. Этот след и крики — они явно как-то связаны. Неужели все-таки охранники? Но изношенный сапог… — не может быть, чтобы солдаты лагерной охраны носили такие изношенные до крайности сапоги. Не слишком новые — да, но чтобы рванье… Наконец, по чьему следу он шел? Кто кружил здесь вокруг болота? Уж не за Пакусом ли охотился этот, в солдатских сапогах?
Пытаясь в своем открытии связать вместе разрозненные факты, Плошкин стал еще осторожнее. Скорее всего, не с Пакусом ему придется иметь дело, а с беглым зэком, в бега же пускаются люди прожженные, которым ни своя голова не дорога, ни, тем более, чужая.