уверенно свернул направо и пошел по следам Плошкина.
В осиннике и Павел заметил следы, то есть следы человека, безоглядно продиравшегося сквозь заросли, ломая ветки и обдирая мох. Выбравшись из болота, следы пропали, однако Игарку это не остановило.
В том месте, где совсем недавно бил родничок, теперь высохший, и где Плошкин обнаружил след солдатского сапога, Игарка опустился на колени, отколупнул кусочек затвердевшей почвы, помял заскорузлыми пальцами, с уверенностью произнес:
— Однако, четыре дни каторга ходи. — И показал четыре пальца. Уточнил: — Два каторга ходи.
Две сойки встретили их суматошным криком, проводили до самой поляны, откуда Игарка, не задерживаясь, двинулся вверх, к густому пихтовнику. Впрочем, трупную вонь оба учуяли еще на подходе к поляне, и казалось, что сойки об этом их как раз и предупреждали.
Особенно вонял труп в солдатском обмундировании. Другой, судя по всему, умер недавно, но и от него тоже несло. Отчего умер — непонятно, торопливый осмотр на этот вопрос не ответил. Трупы кишели муравьями.
— Однако, сама помирай, — произнес Игарка. И добавил с уверенностью: — Плохо каторга помирай. Другой каторга его здесь положи, сам уходи.
У Павла с собой маленькие фото всех одиннадцати сгинувших членов плошкинской бригады, так что ему не составило труда определить, что перед ним Пакус Л. Б., статья пятьдесят восьмая, сорока девяти лет отроду, болен туберкулезом легких, бывший следователь ОГПУ по особым поручениям, закоренелый троцкист и сионист.
Второй оказался беглым с Севостьяновских рудников, отстоящих от Шебалинского на добрых триста верст к северо-востоку. Лицо его было изъедено, но на руках и на теле обнаружились своеобразные наколки. По ним Павел и определил вора-рецидивиста по кличке Капуста, ориентировку на которого разослали по всем зонам еще с месяц назад. Павел знал, что Капуста вооружен, следовательно, кто-то, убив Капусту, завладел его оружием. Скорее всего, сам Плошкин, потому что другие из его бригады не имели такой боевой биографии.
Ну, вооружен и вооружен — на Павла это особого впечатления не произвело: не впервой ему встречаться в тайге с вооруженными преступниками.
С помощью Игарки он снял с обоих отпечатки пальцев в специально приготовленный им для этого блокнотик. Пальцы покойников муравьи уже изрядно попортили, так что отпечатки получились не очень четкими. Ну да спецы разберутся.
Что ж, начало положено. Главное же заключалось в том, что беглецы ушли не так далеко, как он предполагал. Не исключено, что они все еще находятся на заимке, уверенные, что их считают мертвыми, погребенными в руднике, и, стало быть, погони не ждут. Тем лучше.
Но едва они вышли из болота, как Игарка произнес:
— Однако, заимка сгореть мало-мало. — Понюхал воздух своим приплюснутым носом, добавил: — Однако, четыре дня сгореть.
Вскоре и Павел учуял запах недавнего пожарища: значит, беглые ушли, спалив заимку, и случилось это, действительно, судя по характерному запаху гари, три-пять дней назад. Предположим — пять. Тогда, если положить на день верст по сорок, получится двести верст — самое большее, на что способна группа людей, и то при условии, что люди имеют опыт ходьбы по тайге. Этих, конечно, гонит страх, но, с другой стороны, и спешить им вроде бы ни к чему, поскольку уверены, что за ними не гонятся.
Обследование следов вокруг заимки многое разъяснило. Во-первых, людей поначалу было шестеро, а не одиннадцать, следовательно, пятеро либо действительно погибли в руднике, либо пошли другой дорогой, что мало вероятно: уж они бы заметили. Теперь же, после гибели Пакуса, в группе осталось пятеро. Во-вторых, один был старым и немощным, ноги при ходьбе косолапил, как это делают городские жители, шаг имел неровный, спотыкающийся. В бригаде Плошкина, которую называли профессорской, числилось несколько пожилых зэков, но кто именно из них пустился в бега, сказать с определенностью затруднительно, тем более что Кривоносов знал этих людей исключительно по скупым строчкам их личных дел.
— Однако, шибко ходи нету, — показывая на след старика, отчетливо отпечатавшийся на подсохшей глине, произнес Игарка. — Его мало-мало время бросай. Такой каторга сама помирай. Стреляй не надо.
Солнце стояло еще высоко, когда Павел с Игаркой неожиданно вышли к первой ночевке беглецов, не покрывших за день и двадцати верст. След от костра, пять постелей из лапника и мха, рыбьи кости, несколько икринок, прилипших к валежине, на которой сидел во время трапезы старик, рассказали им о беглецах почти все, что надо о них знать.
Игарка же обнаружил след от приклада винтовки, — значит, все-таки вооружены. И тот, кто вооружен, обут в новенькие резиновые сапоги, среднего роста, кряжист, для зэка несколько тяжеловат. Не оставалось сомнения, что это сам Плошкин, питавшийся лучше рядовых зэков.
Еще трое — молоды: шаг легкий, упругий, почти не меняющийся со временем. Скорее всего, один из них — Дедыко: шаг пританцовывающий, как у молодого козла; другой — Ерофеев, самый долговязый в бригаде. Третий мог быть кем угодно из оставшихся троих.
Но основное наблюдение, сделанное Игаркой, заключалось в том, что каторга утром встала поздно, почаевничала, то есть не очень торопилась покинуть стоянку. В таком случае далеко они не уйдут.
И Павел решил, что ему тоже спешить не следует, что в лагерь он успеет всегда. Он даже начал подумывать, не отпустить ли ему Игарку восвояси, чтобы не мешал настоящей охоте. Решил, что это еще успеется.
Глава 22
Утром седьмого дня пути Плошкин поднял беглецов раньше обычного.
Молодые, то есть Дедыко и Ерофеев, вскочили сразу же. Они с каждым днем все больше приспосабливались к новому образу жизни, набирались сил и опыта, похоже, даже сдружились между собой. Пашка Дедыко так вообще будто вернулся в родную стихию и часто, взобравшись на очередную вершину, оглядевшись, повторял одно и то же:
— Ну як у нас на реке Белой! Ось так ось выйдешь вранци на баз, а горы — хиба тильки рукой нэ достанешь. Кавка-аз! Нэма у всем свите миста крашче нашей Кубани.
— Кавка-аз — да-а! — пощелкал языком Гоглидзе и поморгал глазами, сгоняя слезу.
— Бывал я на вашей Кубани, — проворчал старик Каменский. — Комары там величиной с воробья, а укусит — волдырь.
— Комары на Кубани дюжей усех! — радовался Пашка, подпрыгивая на месте от избытка сил и возбуждения.
— Подождите, — не унимался Каменский. — Скоро гнус появится, вот он вам покажет кузькину мать.
Каменский с каждым днем слабел, и Плошкин понимал, что с этим антеллигентом они далеко не уйдут. Надо было на что-то решаться, но чувство свободы сыграло с Плошкиным злую шутку: он все сильнее привязывался к этим людям, они становились ему ближе, роднее, на его плечи будто кто-то взвалил ответственность за них, потому что именно он повел их за собой, а каждый из них жить хочет не меньше самого Плошкина. Даже старик Каменский.
Сегодня Каменский поднялся с большим трудом. Он не сразу утвердился на своих ногах, а, сделав пару шагов, опустился на валежину с кряхтением и стоном.
— Давай, батя, швыдче шевелись! — весело прокричал ему от ручья Пашка, пригоршнями плеща себе в лицо студеную воду. — Придэмо у Китай, виткроемо тамо харчевню, шинок по-нашему, будэшь получать гроши, а мы с Митрием…
— Ладно орать! — остановил его Плошкин, умывавшийся рядом. — Лес — он шуму не любит. Энто только кажется, что мы тута одни, а на самом деле… Долго ли до греха.
— Та що вы такэ кажете, дядько Сидор! — весело огрызнулся Пашка. — Туточки у всей округе никого нэмае!
— Мае или немае, а орать нечего!
— Та я ж так тильки, — пожал плечами Пашка и стал вытирать лицо подолом рубахи.
Плошкин не велел жечь костер и греть чай, то есть юшку от вчерашней ухи, что они обычно делали по утрам.
Никто не осмелился возразить, все сразу же притихли, всем передалась настороженность, с какой бригадир, замерев, то и дело вслушивался в отдаленные звуки тайги. Но звуки стали уже привычными, они почти ничего не говорили уху людей, выросших совершенно в других условиях: вскрикнет где-то на соседнем хребте рысь, протрубит олень, рявкнет медведь, с фырканьем сорвутся с деревьев рябчики, заполошатся сойки и сороки — ну и что? Вся эта жизнь существует здесь от веку, в ней если и есть какая-то опасность для этих людей, то она скрыта слишком глубоко, отделена от них не только стеной деревьев, но и утерянными инстинктами и навыками предков.
Между тем Плошкина последние два дня преследует чувство непонятной тревоги. То ему кажется, что Пакус все-таки оклемался и добрался до лагеря, и он жалел, что не прибил его и не зарыл, потому что вот-вот пойдут люди к заимке на ход лосося, и трупный запах обязательно укажет им место, где Плошкин оставил убитого и умирающего.
Иногда Сидору Силычу кажется, что погоня уже близко, а они движутся еле-еле, и вот под утро на них набросятся охранники, как когда-то он сам набрасывался на спящие посты и дозоры австрийцев, красных, а потом и белых. Он слишком хорошо знал, как это делается, и два утра подряд просыпался с таким ощущением, что опасность где-то рядом, буквально вон за той елью.
Они пожевали вчера наловленной и сваренной рыбы, напились юшки, собрались и тронулись в путь.
Первым, как всегда, шел Плошкин, за ним Димка Ерофеев, за Димкой старик Каменский, за Каменским Гоглидзе, замыкал шествие Пашка Дедыко.
Через пару часов Каменский начинал сбавлять темп движения группы, чаще останавливаться, дышал сипло и натужно, жаловался на боли в ногах, хватался за сердце. Если бы он попросил оставить его, Плошкин сделал бы это с легким сердцем, но Каменский не только не просил этого, а наоборот, все чаще скулил, что они идут так быстро только потому, что хотят избавиться от старика, а он совсем не виноват в том, что они заставили его идти с собой против его воли. И все в этом роде.
Плошкин помалкивал, понимая, что творится в душе этого антеллигента. Пашка же, наоборот, идя сзади, то и дело напускался на Каменского, подталкивал и тормошил его, покрикивал. Он даже как-то попробовал растирать Каменскому ноги, что, впрочем, мало помогло.