И тут их всех — все девять человек — арестовали перед новым годом будто бы за создание контрреволюционной организации и антисоветскую пропаганду.
Димке, как выяснилось впоследствии, повезло меньше других: его допрашивала сама Сонька Золотая Ножка, любительница отбивать мужские детородные члены каблуком своей туфли, но не всякие, а самые выдающиеся по своим размерам, так что одного допроса Димке хватило, чтобы он подписал признание в контрреволюционном заговоре.
Потом короткий суд, вагон с железными решетками на окнах, и уже в феврале, в самую лютую пору, Димка очутился на золотом прииске в бригаде Плошкина. И получилось так, что большинство его сверстников-рабочих проблемами социалистического строительства особенно не мучилось и осталось на свободе, а его зачем-то понесло в марксистский кружок, будто от того, будет он знать, что делается и зачем, события потекут совсем в противоположном направлении.
При этом Димка не был самым активным членом этого кружка, он там больше слушал, часто мало что понимая в премудростях ученого языка. Но он был старательным и больше всего боялся отстать от других. Зато к своему несчастью обладал выдающимся мужским достоинством, о чем, впрочем, до той поры даже и не подозревал, потому что было ему не до девок, а в бане он всегда инстинктивно прикрывался веником или шайкой. Вот и получается, что если какой человек имеет что-то отличное от других, то непременно за это отличие наказывается. Поэтому лучше всего, когда у тебя все, как у всех. Но такие выводы из своего жизненного опыта пришли Димке в голову далеко не сразу, они еще ждали его впереди.
Димка Ерофеев выбрался из ниши под сосной и на негнущихся, отсиделых в неудобном положении ногах подошел к убитым. Валялись винтовки, тускло отблескивали жиром рассыпанные патроны, но Ерофееву даже в голову не пришло вооружиться, хотя он был "ворошиловским стрелком" и с трехсот метров из винтовки выбивал почти восемьдесят очков из ста.
Вид мертвых не привел Димку в состояние отчаяния большее, чем одиночество: мертвых за свою еще короткую жизнь он насмотрелся немало, а вот одному-оденешенькому, да еще в тайге, да в полном безлюдье, оказаться ему не доводилось ни разу в жизни.
Впрочем, он к этому и не стремился. Рабочий барак, где Димка увидел свет, потом переселение в коммунистическое общежитие, бывший доходный дом купца Скоробогатова, и над всем этим — улица с шумными ватагами ребятишек, завод с тысячами рабочих, живущих одной жизнью и думающих одни думы, школа и комсомол, рабфак и… тюрьма, пересылка и, наконец, зона и рудник… — все приучало и приучило-таки Димку к жизни среди людей, к жизни плотной, тесной, когда чувствуешь не только плечи и бедра других, но и ощущаешь их запахи и даже бурчания в животах.
Эта тесная жизнь, помимо всего прочего, приучила Димку к подчинению писаным и неписаным законам общежития, выработало в нем способность к быстрому приспособлению к обстоятельствам и среде. Другой жизни Димка не знал, другой жизни он не хотел и боялся. Более того, он и его товарищи по заводу и рабфаку даже гордились этим — тем, что именно это свойство рабочей массы подметили Маркс и Энгельс и так гениально использовали Ленин и Сталин для победы нового общественного строя.
И вот теперь — полное одиночество… Да что же он с ним будет делать? Зачем оно ему?
И Димка, подкинув за спиной туес, кинулся догонять ушедшего назад, к людям, человека, громко всхлипывая и шмыгая носом.
Глава 35
В один из жарких и безветренных июньских дней, когда дымом горящей тайги были затянуты, как в тончайшую кисею, вершины ближних сопок, а солнце пробивалось сквозь сизую дымку расплывшимся по раскаленной сковороде яичным желтком, на каменистой дороге со стороны заброшенного четвертого рудника показалось странное существо: медведь не медведь, человек не человек.
Существо двигалось толчками, раскачиваясь из стороны в сторону, часто останавливалось, упираясь в землю передними лапами и надолго замирая в такой позе.
Дым в низинах особенно плотен, в ста метрах ничего нельзя разглядеть. Лишь шумит неумолчно почти невидимая река, гоня в море остатки дотаивающих ледников.
Странное существо первым заметил охранник третьего рудника, занимавший пост номер четыре, устроенный на невысокой насыпи в конце промывочной площадки почти над самой дорогой.
Он, чтобы не задремать и не потерять бдительности, которая в этих сложных условиях особенно необходима, безостановочно вышагивал от "грибка" до гранитного валуна и обратно по узкой тропинке, длинною не более десяти шагов, утрамбованной до бетонной тверди, и, тараща от усердия глаза, оглядывал свой сектор ответственности, тонущий в густой дымке.
Тяжелая винтовка с примкнутым штыком висела у охранника на ремне, оттягивая плечо, висела параллельно земле, так что со стороны казалось, будто он держит винтовку в положении "на руку", как и положено во время несения караульной службы. Свое тело казалось охраннику будто не своим, временами оно точно падало куда-то, и его приходилось вытаскивать, прикладывая к этому неимоверные усилия.
Охранник был молод, его всего лишь осенью прошлого года призвали в Красную армию из Тулы, поучили пару месяцев азам воинской службы, привели к присяге и увезли из России сюда, в Восточную Сибирь, охранять заключенных.
От дыма у парня слезились глаза, першило в горле, несмотря на мокрую тряпицу, закрывавшую нос и рот; иногда начинала кружиться голова. Парню страшно хотелось спать, и, чтобы не задремать, он, по совету старшего наряда, сильно топал сапогами, и это топанье болезненно отдавалось во всем его теле. Особенно в голове.
Заметив странное существо, парень замер и долго вглядывался в это существо, по-лошадиному встряхивая головой, медленно проявляющееся из сизой дымки. Вот оно остановилось и будто оперлось на все четыре конечности.
Парень быстро и воровато перекрестился, но существо не исчезло, стало быть, оно ни наваждение и ни нечистая сила. Однако неизвестно, что оно такое.
Страх вырвал туляка из одури и погнал его к "грибку". Там он принялся колотить в кусок рельса железным болтом, висящими на железной же проволоке, тем самым призывая остальную охрану к повышенной бдительности и вызывая из бревенчатого сарая старшего наряда.
Железный звон запрыгал по скатам сопок, по мокрым валунам речушки и, очищенный от полутонов, похожий на железную капель, достиг мрачных глубин рудника.
Из сарая, который с четвертого поста виделся как серая глыба, выскочили две тени и ходкой рысцой кинулись на тревожный зов била. Остановились тачкогоны, промывщики разогнулись и отвлекли свое внимание от промывочных лотков, по которым струилась вода, а в ее струях катились мелкие камешки, песчинки и комочки земли; замерли, вслушиваясь в железную капель, рудокопы.
— Та-ам! Та-ам! — закричал туляк, показывая направляющимся к нему товарищам рукой в сизую дымку за своей спиной.
Старший наряда и его помощник рысью обогнули промывочные лотки, перепрыгнули через сточную канаву и выбежали на дорогу.
Увидев странное существо, они остановились в нерешительности.
Один клацнул затвором винтовки, другой вытащил из кобуры наган, и оба, переглянувшись, стали медленно и осторожно приближаться к этому существу, обходя его с двух сторон.
Когда они приблизились шагов на десять, существо что-то прохрипело и повалилось на дорогу. Теперь можно было разглядеть, что это всего-навсего два человека, причем один из них, в красноармейской гимнастерке с малиновыми петлицами, в зеленых штанах, но без сапог, привязан веревкой к другому, в серой зэковской робе и изодранных опорках, и лежит у него на плечах, безвольно уронив руки и русую голову.
Оба оборваны, обросшие лица распухли от укусов комаров и гнуса.
Это были Димка Ерофеев и Павел Кривоносов. Почти две недели, питаясь чем придется, бросив по дороге все лишнее, даже карабин и топор, оставив лишь нож, Димка упорно тащил на себе раненного Пашку, то и дело в последние дни теряющего сознание.
И вот дотащил-таки.
Когда старший наряда и его помощник разобрались, кто это такие, Димку Ерофеева и Павла Кривоносова положили на телегу и отвезли в зону, а там определили в больницу: Павла — в отделение для вольных, Димку — для зэков.
Хотя лежали они в разных отделениях, врачи были одни и те же, и очень даже хорошие врачи, но чем-то провинившиеся перед советской властью и потому оказавшиеся в этом медвежьем углу, да еще за колючей проволокой.
Врачам удалось через какое-то время обоих пациентов поставить на ноги, при этом Димку Ерофеева значительно раньше, после чего комвзвода Павла Кривоносова отправили долечиваться в Иркутск, а Димку, естественно, оставили в зоне.
Перед отъездом Павел долго раздумывал над тем, как ему поступить: зайти к Ерофееву, чтобы проститься с ним, или не заходить. И решил, — поскольку обвинение с Ерофеева еще не снято и он по-прежнему является врагом народа, — то ему, командиру Красной армии и чекисту, делать этого не следует. Да и язык бы у Пашки не повернулся благодарить Ерофеева за то, что тот на собственном горбу вытащил его с того света: как это так — благодарить врага народа?
Но в рапорте с подробным описанием своих похождений, Кривоносов отметил и определенную положительную роль заключенного Ерофеева и проявленную им сознательность, в силу чего ходатайствовал о снижении ему установленного судом срока лишения свободы, выразив уверенность, что благодаря влиянию его, Павла Кривоносова, пропаганды и агитации на заключенного Ерофеева, тот полностью осознал свои прошлые ошибки и готов непоколебимо встать в ряды сознательных борцов за мировую революцию и строительство всемирного коммунистического общежития.
Бумага была прочитана, подписана начальником лагеря и отправлена по инстанциям. Димку Ерофеева, после всяких допросов и расспросов и в ожидании решения этих инстанций, перевели работать учетчиком с повышенной нормой питания. Ему, к тому же, разрешили два раза в неделю на два часа отлучаться из зоны и вместе с доктором ходить к местному источнику принимать грязевые ванны.