Сорокалетний доктор-еврей из Одессы по фамилии Гросс, уролог по профессии, оказавшийся в лагере за подпольное делание абортов, заверил Димку, что через месяц принимания грязевых ванн его мужское достоинство придет в окончательную норму, а если и останутся на нем какие шишки и бугорки, так это лишь к радости тех женщин, которых он будет осчастливливать на воле.
— В Амегьике, мой юный дгэуг, — просвящал Димку доктор Гросс, — девают такие специальные пгезегвативы, с усиками и шишками, так женщины от этих пгезегвативов визжат, как свинья нашего соседа Хведога Опанасенко, когда вин, этот Хведог, тягнет ей за хвист.
В болотистой низине, поросшей осокой и рогозом, окруженной зарослями ольхи и крапивы, в разных местах хлюпало и чавкало — это лопались пузыри газа, воняющего тухлыми яйцами. С одной стороны в низину вела звериная тропа, с другой — человеческая, пробитая в зарослях якутами из поселка, где совсем недавно жил Игарка.
Доктор Гросс заставлял Димку ложиться в эту вонючую черную грязь и заботливо обкладывал его тело со всех сторон так, что на поверхности оставалась лишь Димкина стриженая голова. Сам ложился в двух метрах от своего пациента и начинал рассказывать о том, как он жил в Одессе и сколько у него было красивых женщин:
— Были гьечанки — так себе… Хохвушки были, татагки… Ну, газумеется, наши жидовочки… Да-а… Но самые звые до любви, скажу я вам, мой юный дгэуг, это цыганки. Ох же и звые, ох же и звые, хотите вегте, хотите нет. А вот немки — это, скажу я вам, моводой чевовек, это не женщины, а мешок скумбгий: в животе так и хлюпает, так и хлюпает, а больше никакого удовольствия… Да-а, как вспомнишь, так уже и не знаешь, что бы такое с собой издевать… — сокрушался доктор Гросс.
Выслушав Димкину историю, он горестно принялся вздыхать и покачивать плешивой головой, вымазанной грязью, так что на ней блестели одни лишь желтоватые белки глаз. Затем произнес, обращаясь к такой же грязной голове Ерофеева:
— Повегьте, мой юный дгэуг, мне иногда бывает стыдно за то, что я евгей. Более того, скажу я вам, мой юный дгэуг, у нас в Одесской чека тоже быва такая дама… Нет, она не бива тухлей по мужскому пенису. Зато она любива стгелять… Между пгочим, я сдевав ей два обогта, и оба, пгеставьте себе, беспватно. Будь у меня ввасть, я с удовольствием утопляв бы таких дам в этом бовоте… Нет, не в этом: зачем пачкать говном святое место! — воскликнул доктор Гросс с пафосом и взмахнул черной от грязи рукой. — Пгосто в бовоте! В самом элементагном, пагшивом бовоте! Или даже в согтиге!
Димка недоверчиво косил глазами на доктора и отворачивался: он уже никому не верил, а уж жидам — тем более, хотя шишек за свою жизнь больше всего получал от своих же, от русских, но от своих — это как бы не в счет. Впрочем, доктор Гросс не был похож ни на Соньку Золотую Ножку, ни на Пакуса, и даже чем-то нравился Димке Ерофееву, однако он без труда подавлял в себе это ненужное чувство: голос доктора Гросса слишком напоминал Димке другой почти такой же голос, звучащий из пучков яркого света:
— Сонья! Етот недоносок говогьит, что он пройлейтагий… Ты ужье свышишь, Сонья? Менья интьегесует знать, а хто жье тогда ми с тобой, Сонья?
Действительно, кто они такие?
На этот вопрос Димка ответа пока не нашел.
Конец тринадцатой части
1 марта — 3 сентября 1996, июнь-июль 1998, январь 2016, сентябрь 2017.
Москва — Рассудово.
Часть 14
Глава 1
В просторном кабинете председателя ОГПУ почти ничего не изменилось со времен Феликса Эдмундовича Дзержинского. Все та же длинная тэобразная конструкция из стола для заседаний и рабочего стола хозяина, все то же массивное кресло, венчающее эту конструкцию, тот же портрет Ленина над креслом, все те же три окна, выходящие на Лубянскую площадь, все те же тяжелые портьеры на них и те же ковровые дорожки на полу, все тот же камин напротив окон.
А вот хозяин кабинета поменялся: им стал, хотя и временно исполняющим обязанность председателя ОГПУ, первый заместитель нынешнего председателя Вячеслава Рудольфовича Менжинского Генрих Григорьевич Ягода, один из многих родственников и свойственников покойного председателя ВЦИК Якова Свердлова, поднявшихся к вершинам власти после Октябрьской революции. И должность хозяина кабинета вот-вот будет называться по-другому: народный комиссар внутренних дел. Под его начало перейдет ОГПУ, переименованное в Главное управление государственной безопасности, пограничные войска, внешняя разведка. Таково решение Политбюро, подписанное Сталиным. Но оно будет реализовано, как только станет ясно, кто эту должность займет: выздоровевший Менжинский или его первый заместитель.
Такой концентрации власти в одних руках Ягода не ожидал. И таких возможностей, таких перспектив, какие эта власть обещала предоставить. Не менилась лишь генеральная линия карающего органа диктатуры пролетариата: каленым железом выжигать остатки мелкобуржуазных взглядов среди советских людей, в каких бы слоях общества эти взгляды ни проявлялись, бороться с заговорами, терроризмом, вредительством и антисоветской пропагандой, проникновением вражеской агентуры в пределы Союза советских социалистических республик, выведывать секретные планы империалистических держав, расшатывать и подрывать их политические основы.
Сталин долго беседовал с Ягодой еще до решения Политбюро. Видать, пытался понять, потянет он эту должность, или нет. Может, сомневался. Может, все еще рассчитывал на Менжинского, состояние здоровья которого вроде бы стабилизировалось и даже несколько улучшилось. Но Сталин не мог не ценить личную преданность Ягоды, не мог не учитывать многочисленность евреев как в самих карающих органах, так и во властных структурах вообще. Наконец, политический момент как внутри страны, так и за рубежом, — в том числе и тот факт, что в Германии к власти пришел ярый антисемит-юдофоб Адольф Гитлер, — тоже говорил в пользу товарища Ягоды.
Отпив несколько глотков чаю из стакана в мельхиоровом подстаканнике, временно исполняющий забросил руки за голову, потянулся, поводя прищуренными глазами по кабинету. Да и кого еще может назначить Сталин на этот пост? Некого. А уж Генрих Григорьевич постарается такой случай не упустить.
И в душе его поднялась горячая волна нетерпения, как будто все уже решено.
Это ж надо: был всего лишь провизором в аптеке своего отца, а нынче… и ничего, дух не захватывает. Хотя, конечно, если вспомнить прошлое… — и Ягода судорожно вздохнул, отгоняя ненужные мысли. А мысли эти как раз и были связаны с возможным назначением, с ответственностью, которую теперь не на кого будет переложить, неким прикрыться, хотя старые связи висят на ногах тяжелыми гирями, заставляя выбирать между одними и другими.
Генрих Григорьевич велел принести себе свежего чаю, произнес про себя обычное заклинание: «Работать! Работать! Работать!» и принялся просматривать "дела", заведенные на людей, подлежащих немедленному аресту по подозрению в принадлежности к той или иной антипартийной или антисоветской группировке. Это все были люди известные, частью относящиеся к старой революционной гвардии, иные из них занимали высокие посты в наркоматах и различных технических комиссиях, другие значились писателями, журналистами, актерами, художниками, третьи — работниками партаппарата, сотрудниками ОГПУ.
Правда, некоторые из них, в большинстве пришедшие во власть в последние десять лет, не имели никакого отношения к антипартийности как таковой, зато были не чисты на руку: раскрадывали и разбазаривали государственное имущество, жили на широкую ногу, имели любовниц, по нескольку дач, квартир, автомобилей, в силу чего обрастали вороватыми же людишками, составляли воровские группы и даже коалиции. А это, строго говоря, те же вредительство и антипартийность, их, так сказать, оборотная сторона. Тем более что отделить одно от другого возможно не всегда. Да и не нужно. И сам Сталин настаивал именно на этом.
В самих фактах воровства, мздоимства, жульничества, кумовства и прочих нечистоплотных делах нет ничего необычного: жизнь есть жизнь, а люди есть люди. Но от них тянутся ниточки к людям, в воровстве не замеченным, но за которыми числятся грехи потяжелее: уклонизм в ту или другую сторону, фракционность и даже активное противодействие нынешнему режиму. Правда, нелегально, с тщательной конспирацией. И почти в каждом списке той или иной преступной группировки значатся евреи, хотя зачастую с типично русскими фамилиями.
Генрих Григорьевич и сам еврей, но этих евреев, увы, понять не может. Что с того, что все люди — разные? Люди — да! Но евреи… А что в результате? А в результате в стране вновь поднимает голову антисемитизм и национализм. Конечно, основа у него подорвана: нет организованного движения черносотенцев, нет антисемитских газет и журналов, русский национализм повсеместно преследуется и подавляется; даже некогда обыденное и общеупотребительное слово "жид" нынче карается законом. Однако неприязнь в толще народа к евреям осталась с незапамятных времен, и сами евреи, точно забыв о прошлых трагических уроках, способствуют возрождению и усилению этой неприязни.
Дело зашло так далеко, что западные спецслужбы стали обращать на это внимание, полагая, что этот факт рано или поздно скажется разлагающе на общей политической атмосфере Советского Союза. Нужны примеры? Пожалуйста! Агенты польской дефензивы сообщают в Варшаву, что даже в высоких партийных кругах наблюдается недовольство еврейским засильем во всех областях общественной и культурной жизни, что это засилье подавляет русскую самобытность, национальную литературу и искусство, тормозит выдвижение образованных кадров не только в области гуманитарной, но и технической, что любая критика по отношению к еврею, какой бы он пост ни занимал, воспринимается самими евреями как проявление антисемитизма и русского великодержавного шовинизма со всеми вытекающими отсюда последствиями: жалобами в высокие инстанции, доносами, шельмованием, разбирательством в суде.