За ними потянулись остальные.
Плошкину, по здравому размышлению, совсем не нужны были ни этот жид, ни кто другой из антеллигентов, но он боялся, что если, скажем, бросить бывшего гэпэушника здесь, невдалеке от лагеря, то его могут очень скоро обнаружить, даже совершенно случайно, или он сам добредет-таки до лагеря и выдаст беглецов, — значит, его надо будет пристукнуть и закопать, на что времени и сил не имелось. Что касается еды, так он наловит рыбы и один, без посторонней помощи. Ему бы тогда, когда он в единственном числе выбрался на волю, догадаться бы крикнуть — глыба та свалилась бы и закупорила выход…
Ну да что теперь… Теперь уж что есть, то есть. Может, все-таки оно и к лучшему, что не один. Непривычному к тайге человеку одному трудно. К тому же Плошкин слыхивал от заключенных, что при групповых побегах через тайгу беглецы съедают самого слабого, потом следующего, и хотя в голове у Плошкина не возникло ни вот такусенькой мыслишки насчет подобной для них возможности, он, тем не менее, уже раза два поглядывал на Пакуса тем оценивающим взглядом, каким хозяин смотрит на своего кабанчика: готов к забою или еще стоит повременить? Правда, Пакус — чахоточный, но если хорошенько прожарить мясо на костре…
Где-то ближе к полудню Плошкин привел свою бригаду к болоту, запомнившемуся по прошлому году, и там они, как он и ожидал, нашли перезимовавшую голубику и клюкву. Часа два-три ползали по кочкам, суя пригоршнями водянистую ягоду в рот, пока Плошкин пинками не поднял их и не погнал дальше.
От голубики людей стало тянуть ко сну — недаром ее в народе зовут еще и пьяницей, — у самого Плошкина время от времени темнело вдруг перед глазами, меркло небо, подгибались колени, — разумеется, не столько от голубики, сколько от голода и усталости, но и от нее тоже. Тогда он ложился на сырой мох, и рядом падали остальные. Да только подолгу разлеживаться Плошкин не позволял ни себе, ни другим: надо было спешить, пока имелись хоть какие-то силы.
Чем ближе подходили к заимке, тем чаще Плошкин останавливался, прислушивался и принюхивался: он опасался, что на заимке могут оказаться люди. Правда, в прошлом году его и еще двоих послали туда запасать рыбу только в середине июня, то есть в самый разгар хода лосося-горбуши. А сейчас только начало мая, но то было в прошлом году, а раз на раз не приходится — могут послать и раньше. Однако со стороны заимки не доносилось ни звука, ни разу не пахнуло дымком.
Когда до цели осталось метров двести, Плошкин положил свою бригаду среди замшелых каменных глыб, взял с собой Пашку Дедыко, которому доверял больше других, и каменистым распадком, в котором торжествующе гремел ручей, подобрался к самой заимке.
Низкая избушка, сложенная из лиственничных бревен, накрытая тесом и корой, была пуста. Об этом говорил весь ее нежилой вид: подпертая толстой слегой и заваленная камнями дверь, наглухо забитые маленькие окошки.
— Значица, так, Павлуха, — заговорил Плошкин, не отводя взгляда от заимки, впервые обращаясь к парню по имени. — Ты давай топай туды, отопри заимку, а я покудова приведу остальных. — С этими словами он протянул Пашке кайло и поощрительно похлопал его по плечу. — Счас затопим печь, отогреемся, обсушимся, наловим рыбы — тут тьма ее, наедимся, а там и порешим, что делать. — И дальше веско и наставительно: — Мы с тобой, паря, обои крестьянского роду-племени, не то что энти антеллигенты паршивые, нам надоть держаться вместях. Смекаешь?
— Смекаю, дядько Сидор. Так це… так це выходить, що мы як бы утекаем, як бы у бегах?
— Выходит, что так, Павлуха. А тебе что, охота на нары? Охота в забой? — Голос Плошкина, до этого доброжелательный, опять наполнился угрозой.
— Та ни-и, чого я тамо нэ бачив? А тильки, дядько Сидор, споймають нас та й повяжуть.
— Так мы ж под обвалом, голова садовая! Соображать надоть! Пока они все раскопают, мы уже где будем? А? Аж на Байкале! Или на Амуре! Во где! Не повяжут! — решительно подвел итог Плошкин и поднялся на ноги.
Как Плошкин и ожидал, его отсутствие не прошло даром: еще издали он заметил, что Каменский, Пакус, студент-рабфаковец и грузин сидят тесной кучей, голова к голове, и о чем-то совещаются. Плошкин пожалел, что не предусмотрел возможности подслушать их разговор, а то надо было бы оставить этих четверых вон в той щели: во-первых, можно подобраться к заговорщикам вплотную; во-вторых, шум ручья не заглушал бы слова.
Глядя, как что-то торопливо говорит Пакус и как внимательно его слушают остальные, Плошкин вдруг испытал такую лютую ненависть к этим людям, что если бы не обстоятельства, не раздумывая проломил бы всем четверым головы. Эти антеллигенты — они только тем и занимаются, что портят людям жизнь, сбивая их с толку своими хитрыми рассуждениями; это по их милости сбросили царя, устроили разор по всей России, загнали людей в колхозы, морят народ голодом; это по их милости Плошкин оказался в Сибири, оторван от своего семейства и доведен до такого вот скотского состояния.
Сидору Силычу стоило немалых усилий переломить свое настроение, унять вспыхнувшую злобу. Он потер шершавыми руками щетинистый подбородок, щеки и лоб, встряхнулся, огляделся.
Ярко светило солнце, над сопками дрожало марево испарений, где-то неподалеку стучал дятел, ели и пихты молчаливо и равнодушно взирали на Плошкина и как бы говорили ему: "Все зря, все равно умрешь, ничего от тебя не останется".
"Ну, энто мы поглядим ишшо," — зло подумал Сидор Силыч и встряхнул головой.
Плошкин вырос над заговорщиками неожиданно, будто из-под земли. Он стоял, опираясь на толстую суковатую палку и недобро усмехался.
— Ну что, мать вашу, наговорились? — попер он на них своим обычным бригадирским хриплым рыком. — Вам бы, суки, только языками чесать, а чтоб дело какое, так вас нету! А ну вставай давай, жидовское племя! Чего зенки вылупил? — шагнул он к профессору Каменскому, больше татарину, чем русскому, и уж никак не иудею. — Долбану счас по балде-то, враз развалишься, как та гнилушка трухлявая! Только и смотри за вами! Только и жди от вас пакостей! Шевелись давай, гниды ползучие! Шевелись!
Люди и без понуканий суетливо огибали огромный замшелый валун, стараясь держаться от Плошкина подальше. А он, пропуская их мимо, замахивался на каждого своим дрыном, и зэки привычно втягивали в плечи головы, закрывали их руками.
Они на собственной шкуре испытали, что их бригадир из тех, у кого слова не расходятся с делом, что он скор на руку, крут на расправу. У этого Плошкина, вроде бы нормального с виду человека, была какая-то звериная беспощадность к слабому, толкавшая его на поступки, на которые не каждый решится даже в их дичайшем положении. О нем рассказывали страшные вещи: будто он, бригадирствуя на строительстве дороги, забил палкой до смерти нескольких доходяг, то есть зэков, потерявших от голода и болезней способность работать и давать норму выработки. И ему за это ровным счетом ничего от начальства не было. А сняли его с освобожденных бригадиров не за жестокость, не за убийства, а за нахальные приписки, и вместо того чтобы добавить срок, послали на рыбную ловлю, а это по лагерным меркам все равно что в санаторий.
Глава 5
Дальше все пошло так, как Плошкин и замысливал: они вшестером растащили завал у двери, перед которым в беспомощности топтался Пашка Дедыко, не в силах отвалить огромные камни.
Этот завал должен был спасти — и, судя по всему, спас — избу от набегов медведя-шатуна и росомахи, его в прошлом году устроил сам Плошкин с товарищами, отъевшийся на рыбе и не подумавший о том, что камни придется растаскивать в крайней немощи.
Попав наконец в избушку, затопили печку-каменку, наполнили водой вмурованную в нее бочку, поставили еще пару ведер, разобрали сеть-накидушку и, оставив в избушке Пакуса поддерживать огонь, впятером спустились к ручью.
Здесь поначалу им не везло: лосось только-только пошел на нерест, в прозрачной воде лишь иногда просверкнет красноватой молнией отдельная пугливая рыбина, просверлит черным плавником стремительный поток и уйдет вверх, так что сеть раз за разом вытаскивали совершенно пустой и порядком измучились.
Только у небольшого водопада дело пошло веселей: рыба скапливалась в ямине под водопадом, как бы набираясь сил перед новым броском. В прозрачной воде было видно, как она стоит косяками у самого дна, потом две-три вдруг срываются с места, взвихривая поток, кидаются на водопад и, разбрызгивая воду в отчаянном усилии, уносятся вверх по течению.
Плошкин молча обозвал себя рязанской тетерей: в прошлом году они брали лосося именно в этой ямине перед водопадом, и лишь желание поскорей поймать хоть что-нибудь заставило его понапрасну кидаться за каждой рыбиной на стремнине и позабыть о существовании этого промыслового места. Теперь можно и не спешить.
Плошкин аккуратно разложил сеть на земле веером, предварительно очистив часть берега от сучьев и больших камней, потом сложил сеть гармошкой, поднял за вершину, слегка встряхнул и набросил на сгиб левой руки. Делал он все медленно, будто священнодействуя, со знанием дела, никого не прося о помощи.
Остальные молча разошлись по сторонам, чтобы не мешать бригадиру. Каменский присел на перевернутое ведро, наблюдал, усмешливо щуря подслеповатые глаза; Пашка Дедыко нетерпеливо топтался на берегу у самого водопада, размахивал руками, пытаясь отпугнуть рыбу, чтобы не ушла; Димка Ерофеев в стороне топором рубил лозу на куканы; Гоглидзе сидел на корточках и заворожено смотрел на бурлящий поток, напомнивший ему горные ручьи далекой Грузии.
Вот Плошкин подошел к самой воде, смоленую веревку, вплетенную в "горло" сети, уложил кольцами, а конец с петлей закрепил под коленом, широко расставил ноги, правой рукой подхватил часть пода со свинцовыми грузилами, качнулся раз, другой, припадая на правую ногу, спружинил и с разворота, как дискобол, махом пустил сеть в самую середку ямины.
Сеть разошлась в воздухе ровным кругом и плюхнулась в воду, накрыв собою довольно-таки приличную площадь.