— Я уж и так стараюсь ничего лишнего, — успокоила фельдшера Ирэна Яковлевна.
— Вот и славненько, — одобрил Степан Дормидонтович и посоветовал наведаться к нему на следующей неделе.
Покинув медпункт, Ирэна Яковлевна пошла к морю — это совсем рядом — и долго сидела в тени огромного платана, смотрела, как на горизонте медленно растут, раздаваясь вширь и ввысь, свинцовые облака. Тревожно светило солнце, искрилась морская рябь, кричали неугомонные мальчишки, кувыркаясь в прозрачной воде, из громкоговорителя, укрепленного на столбе, звучали песни гражданской войны, вдоль берега в сторону Сочи молча тянули чайки. Говорят, к шторму.
Дома Ирэну Яковлевну ожидал гость. Им оказался пожилой еврей, почти совершенно лысый, похожий на сушеную грушу. Едва Ирэна Яковлевна отворила калитку, он поднялся со скамейки, стоящей в беседке, увитой виноградной лозой, где сидел вместе с хозяином Ирэны Яковлевны Антонием Ивановичем Антониди за кувшином темного вина и глиняным блюдом розовой черешни, заспешил навстречу вихляющей походкой, растягивая в улыбке тонкие губы, однако глаза смотрели изучающе и настороженно.
При виде гостя сердце у Ирэны Яковлевны болезненно сжалось, ноги вдруг ослабели, она оперлась рукой о ствол красной алычи.
— Позвольте представиться, — прогнусавил гость, манерно кланяясь и отводя руку с соломенной шляпой далеко в сторону, — Соломон Исаакович Вейхсман. Из Москвы. Здесь проездом. Зашел в райком партии, а мне говорят, что некто Зарницына из Москвы проживает неподалеку… Я сразу же вспомнил: наркомат юстиции, кабинет и за столом прелестная особа с большими пронзительными глазами… — сыпал без передыху Вейхсман. — Вы, вполне вероятно, меня не помните: я был у вас по делу. Таких, как я, сотни, всех, естественно, не упомнишь. Но у нас есть общие знакомые. — И Вейхсман стал перечислять фамилии людей, которых Ирэна Яковлевна хорошо знала.
Среди них, как бы между прочим, проскользнула и фамилия Алексея Задонова. При этом Вейхсман слишком внимательно посмотрел на Ирэну Яковлевну, и это ей не понравилось. Более того, насторожило. А еще это наглое утверждение, что она его не вспомнит, не сможет вспомнить ни в коем случае, которое свидетельствует, скорее всего, о том, что Вейхсман никогда у нее на приеме и не бывал. А коли так, то зачем ему все это понадобилось?
Она тут же решила, что не станет проявлять перед незваным гостем положенного в таких случаях гостеприимства, сославшись на плохое самочувствие, но вмешался Антоний Иванович, засуетился, стал приглашать обоих в дом, тут и хозяйка, жена Антония Ивановича, из кубанских казачек, Анфиса Игнатьевна, к нему присоединилась. Деваться было некуда. Ирэна Яковлевна подавила в себе неприязнь и настороженность, произнесла, что она "очень рада" и "будет признательна", если гость отобедает вместе с ними.
Анфиса Игнатьевна, женщина дородная, родившая мужу шестерых сыновей и двух дочерей, давно живущих своими домами, быстро накрыла на стол: зелень, лук, помидоры, огурцы, черешня, копченая барабулька, соленый лосось, жареная камбала, чехохбили из перепелов, кукурузный лаваш, вино. Для Ирэны Яковлевны было сделано исключение: кукурузная каша на сливочном масле и густое мацони.
Гость был говорлив, поглощение пищи не мешало ему без умолку сыпать столичными новостями вперемешку с еврейскими анекдотами и размахивать руками. При этом он умудрялся ничего не сказать о себе, о том, куда и зачем едет, как оказался в Адлере, почему пошел в райком партии.
Первое время Ирэна Яковлевна слушала его с настороженностью, пытаясь уловить в его болтовне нечто, имеющее к ней отношение, но Вейхсман то ли умело скрывал за многословием истинные цели своего визита, либо у него действительно никаких целей, направленных против Ирэны Яковлевны, не имелось, и она в конце концов успокоилась и почти перестала вслушиваться в беспрерывный поток слов, рассчитывая доесть и уйти в свою комнату. Благо, предлог искать не приходилось.
Еще не все вино было выпито, не все съедено, еще не все, судя по всему, успел рассказать говорливый гость, а Ирэна Яковлевна, сославшись на усталость, простилась с гостем и ушла к себе. В ее комнатке, с белеными известкой стенами, с единственным окном, занавешенным марлей от мух, было прохладно. Железная кровать, накрытая голубым пикейным покрывалом, две пуховых подушки, самодельный стол, старинный комод, полочки для посуды и всяких безделушек, вешалка для верхней одежды, плетеные из соломы коврики, две табуретки, над кроватью портрет Алексея Задонова, вырезанный из журнала, на полочке несколько журналов, в которых напечатаны рассказы и очерки Алексея Задонова же — вот, собственно, и все.
Ирэна Яковлевна, не раздеваясь, легла на кровать, аккуратно уложила свой живот. Человечек, живущий в нем, почему-то вел себя очень беспокойно: он то стучал в стенки живота, то вытягивался, то сжимался. Ирэна Яковлевна стала поглаживать живот, уговаривая его не так сильно вертеться, чтобы не запутаться в пуповине, но человечек впервые ее не послушался, его явно что-то не устраивало, тревожило, ему было нехорошо, он никак не мог успокоиться, и его беспокойство передалось Ирэне Яковлевне.
Так продолжалось довольно долго, потом он затих, лишь иногда вяло шевельнется, но вскоре прекратилось и шевеление. И сама Ирэна Яковлевна стала будто погружаться в воду, медленно раскачиваясь на теплой волне. Через минуту она уже не чувствовала своего тела, ее охватило равнодушие и смертельная усталость.
Вечером, уже на закате, обеспокоенная слишком долгой и глухой тишиной в комнате квартирантки, а более всего хлопающими под усилившимся ветром створками открытого окна, Анфиса Игнатьевна, предварительно постучав в дверь и не услыхав ни звука в ответ, заглянула к Ирэне Яковлевне. Женщина лежала на кровати, лежала на спине, голова с полуоткрытым ртом безвольно свесилась с подушки, глаза тоже полуоткрыты, зрачки неподвижно скошены, всегда высокий живот опал и съехал набок.
Анфиса Игнатьевна зажала рот рукой, удерживая панический крик, попятилась на вдруг онемевших ногах.
Глава 12
Алексей Петрович Задонов возвращался в Москву после длительной командировки. Транссиб на всем его протяжении от Москвы до самого Владивостока, станции и полустанки, депо и вокзалы, работники и работницы, и те изменения, что происходят на самой железнодорожной магистрали и вокруг нее ежедневно и ежечасно, — вот неисчерпаемая тема для его очерков и репортажей, которые писались на ходу и отправлялись в редакцию с курьерскими поездами. При этом Задонов испытывал то редкое наслаждение, которое сопутствует не только творчеству вообще, но и совпадению своих представлений о развитии страны, деятельности большей части ее народа с действительным положением, с реальными картинами, разворачивающимися перед его глазами.
Разумеется, в этих картинах часто встречались существенные изъяны, их писали художники с разной степенью одаренности, среди них встречались и откровенные бездари, зато подавляющее большинство из них было воодушевлено одной идеей, их помыслы, их энергия были направлены к одной цели — сделать Россию, Советский Союз, могущественной державой как в экономическом, так и в военном отношении, поставить ее неприступной крепостью перед лицом алчных западных демократий, перед грядущей неизбежностью очередного крестового похода на Восток.
На всем протяжении Транссиба строились новые города и поселки, возводились заводы и фабрики, рудники и шахты, электростанции и ирригационные системы. И везде русский человек, — где под "Дубинушку", а где и молча стиснув зубы или хрипя от натуги, — ворочал землю и камни, забивал сваи, возводил стены, вздымал трубы, укладывал рельсы, прокладывал дороги, перекидывал мосты через реки и речушки, осушал болота и давал воду засушливым степям и пустыням.
Конечно, там были не одни русские, украинцы и белорусы, которых Задонов не различал в главном, а разве что в частностях, но сколько бы ни было людей других национальностей, русские преобладали, задавали тон, заряжали остальных своей злостью и неуемностью. Происходило нечто, напоминающее реформацию Петра Первого, но в масштабах несоизмеримых. Сердце Алексея Петровича наполнялось гордостью за свой народ, и часто, глядя на внешне хаотическую картину новостройки, он чувствовал, как в груди его закипают слезы восторга и сострадания. Да, именно сострадания, потому что в стройной симфонии преображения России слышались ему стенания тысяч и тысяч соотечественников, которых оторвали от привычного уклада жизни и бросили без их на то доброй воли в круговерть жестокой необходимости.
Обращало на себя внимание, что стройками, большими и малыми, руководили люди, часто не имеющие даже среднего, то есть гимназического, образования. При этом партийные и технические руководители, их многочисленные помощники жили, как правило, отдельно от рядовых тружеников, ютящихся в сырых и холодных бараках. Конечно, и у руководителей были не барские хоромы, но все-таки это было сносное жилье, теплое и сухое, часто с прислугой. Питались начальники тоже отдельно и на порядок-два лучше рабочих. Но самое главное и удивительное, если иметь в виду, ради чего совершалась революция и были пролиты реки крови: ни те, ни другие в массе своей такое положение не считали ненормальным, хотя, разумеется, и среди начальства находились люди совестливые, пытающиеся жить как все, а среди рабочих встречались недовольные существующим разделением людей на низы и верхи.
Именно такие рабочие пользовались случаем открыть заезжему журналисту глаза на несправедливости, творящиеся на той или иной стройке, и Алексей Петрович не пренебрегал их информацией, так что чем дальше он подвигался на восток по великой магистрали подвига и страданий, как он про себя окрестил Транссиб, тем с большей настороженностью его встречало начальство. Но не всякое начальство, а по преимуществу из старой гвардии революционеров, которое опиралось в своей деятельности не столько на знания и опыт специалистов, сколько на крикливые лозунги и митинговщину.