Задонов ехал по Москве, в которой отсутствовал более двух месяцев, вертел головой из стороны в сторону, стараясь и здесь разглядеть перемены, свершившиеся за это время. Там и сям он видел разрытые улицы, где закладывались станции метро, строящиеся дома, промышленные здания. Несмотря на выходной и дождливую погоду, люди копошились на возводимых стенах, ковыряли землю, в мрачных корпусах заводов и научных учреждений светились окна. Нет, Москва не отставала от остальной страны, она, пожалуй, задавала тон. И это ощущение, что Москва всему голова — всему, что происходит на огромных пространствах, — это ощущение, не покидавшее Алексея Петровича ни на минуту во все время его путешествия, сейчас значительно усилилось, еще нагляднее связало увиденное и пережитое с московскими улицами, площадями, проспектами, переулками и тупичками.
Алексей Петрович попросил водителя сделать небольшую дугу и заехать на Красную площадь.
— Давно в Москве не были? — понимающе спросил таксист, поворачивая с Лубянки в сторону Ильинки.
— Давненько, — признался Алексей Петрович.
— Оно и видно. Я тоже, между прочим, когда из отпуска в Москву приезжаю, всегда первым же рейсом еду через центр… Сам-то я в Сокольниках живу, — пояснил таксист и, качнув головой, произнес с удивлением: — Москва — шутка ли? Это, я вам скажу, не просто город, не просто столица, это — и не знаешь, как назвать. Москва, одним словом. Так-то вот.
Водитель остановил машину возле ГУМа, напротив Мавзолея Ленину, и оба они, шофер и пассажир, несколько минут разглядывали стены и башни Кремля, темные от сырости, хмурые елки, зеркальный гранит Мавзолея, причудливые контуры собора Василия Блаженного, вытянутые шпили Исторического музея. Все стояло на своих местах, и чувство успокоения наполнило душу Алексея Петровича.
На втором этаже задоновского дома только что закончили ремонт, еще сильно пахло краской, известкой, клеем и новыми обоями. Это обновление пробудило в Алексее Петровиче смутную тревогу, точно в доме что-то произошло, и только поэтому, чтобы избавиться от ненужных воспоминаний, произвели ремонт и решили начать жизнь по новому.
Впрочем, в последнее время, — Алексей Петрович и не вспомнит, когда это началось, — он при каждом возвращении домой ожидает чего-то… чего-то если и не трагического, то, во всяком случае, неприятного, что могло случиться в его отсутствие. И в основном это ожидание связано с Ирэн. Ему постоянно кажется, что кто-то наговорил про их связь Маше или послал анонимку, или дали ход кляузе из Березников, и вот он открывает дверь — все смотрят на него чужими, осуждающими глазами. Перед такой возможностью Алексей Петрович пасовал заранее, ощущение собственной вины не позволяло ему даже в мыслях искать себе оправдание и способы защиты.
И сегодня, поднимаясь по лестнице на второй этаж, он чувствовал, как нарастает напряжение во всем его теле, как сохнут губы и сильнее колотится сердце. Но вот он открыл дверь, к нему кинулась, всплеснув руками Маша, мать тяжело поднялась со стула, прижимая к глазам вышитый кружевной платок, брат Левка широко разводит руки, готовясь к объятиям, Катерина смотрит привычно интригующим взглядом черных цыганских глаз; отсутствуют лишь собственные дети Алексея Петровича, отдыхающие неподалеку от Москвы в пионерском лагере, да братнины — в трудовых лагерях, то есть, слава богу, он в своей семье, и здесь тоже все в порядке, ничего ужасного, связанного с его грешками, не случилось, от сердца отлегло, и Алексей Петрович, целуя жену, а потом и всех остальных, тут же и позабыл о своих опасениях.
А через какое-то время, когда улеглось волнение, вызванное его возвращением домой, после трех-четырех рюмок водки и сытного обеда, он уже мог себе позволить думать об Ирэн, которую не видел аж с февраля, то есть сразу же после интервью с командармом Блюхером, думать о скорой встрече с ней, несмотря на присутствие жены.
Со дня последнего любовного свидания прошло так много времени, столько произошло событий, все его существо так переполнено этими событиями, и в связи с этим что-то постоянно рвется из него наружу… а он так давно не отдавался безудержной животной страсти… тем более что связь с Ирэн по-прежнему является тайной для его домашних, — и ощущение полной внутренней свободы, предвкушение предстоящих радостей распирало грудь Алексея Петровича.
Все, что кипело в нем и искало выхода, он выплеснул на Машу, едва они после обеда оказались в своей спальне. Алексей Петрович тискал и терзал мягкое тело своей жены, пытаясь вызвать в нем ответную страсть, но Маша только охала и натягивала на его спину то и дело сползающее одеяло…
Потом он лежал и курил, а Маша приводила себя в порядок и рассказывала ему обо всем, что не успели ему рассказать за столом, повторяя то, что уже было сказано, но с некоторыми подробностями и несколько другим — интимным — тоном:
— Мы думали, что не успеем с ремонтом к твоему приезду. Я все твои репортажи и очерки собрала, — показала она на лежащие стопкой на столе газеты. — Звонили из издательства, просили, как только ты приедешь, позвонить им: они хотят издать все это отдельной книжкой… Катерина уволилась из театра, работает теперь модельером в ателье индпошива; Лев получил за какое-то изобретение авторское свидетельство, его назначили ведущим инженером; с Катериной у них вроде все наладилось… Ребята часто спрашивают о тебе, читают твои статьи вслух. Они ужасно гордятся тобой. Даже Иван. "Мой папа, — говорит, — жуйнаист". Забавный. Я никак не могу уговорить маму поехать в деревню, сама езжу туда от случая к случаю. Да и лету уже конец — пролетело, и не заметила.
А вечером к нему, улучив минутку, когда он курил в коридоре в полном одиночестве, подошла Катерина и незаметно передала письмо в синем без подписи конверте. Закуривая тонкую папироску, произнесла, пытливо и сочувственно заглядывая Алексею Петровичу в глаза:
— Извини, Алеша, что я распечатала это письмо и прочла его. Сам видишь, оно без адреса, так что я могла принять его и на свой счет.
— И что же? — спросил Алексей Петрович, чувствуя, как кровь отливает у него из головы.
— Прочти, тогда узнаешь. Только сделай это так, чтобы никто не видел. — И, услыхав, что кто-то вышел в коридор, велела: — Убери от греха подальше.
Письмо, напечатанное на машинке без интервалов и полей на одной странице, Алексей Петрович прочитал уже в редакции, предварительно запершись в своем кабинете.
Оно оказалось анонимкой, адресованной его жене Маше, в которой со всякими действительными и выдуманными подробностями сообщалось о связи ее мужа с Зарницыной, о том, что Ирэн беременна и не позже как в августе должна родить. Алексей Петрович был оглушен не столько самой анонимкой, которая рано или поздно должна объявиться у них в доме, как тем, что у него с Ирэн будет ребенок. Он запаниковал, не зная, что предпринять, стал вспоминать, какой была Ирэн в их последнее свидание, ничего не вспомнил и от этого отупел окончательно.
Но если способность рассуждать здраво Алексей Петрович на какое-то время утратил почти полностью, то рисовать в своем воображении разные картины в связи с беременностью Ирэн и своим отцовством мог во всех мыслимых и немыслимых вариантах. Он живо представил Ирэн с его ребенком на руках… и как об этом судачат на всех перекрестках, как этот факт становится известным Маше и его домашним… И как же он должен ко всему этому отнестись? Прекратить с Ирэн связь, зная, что она мать его ребенка? Но большую подлость трудно придумать… Не прекращать, а как же тогда жить? Жениться на Ирэн и развестись с Машей? Но у него двое детей, да и Машу он любит… да-да, любит, и это правда… И почему Ирэн не сделала аборт? Ведь рожать в таком возрасте опасно и для женщины, и для ребенка. К тому же сам ребенок, зачатый великовозрастными мужчиной и женщиной, может оказаться — по утверждению некоторых медицинских светил — неполноценным. Не может быть, чтобы Ирэн не подумала об этом.
Снова и снова зачем-то перечитывая анонимку, Алексей Петрович в конце концов обрел способность соображать, и первое, что ему пришло в голову, так это то, что был другой — подписанный — конверт, который Катерина заменила на чистый, что она-то уж точно знала о его связи с Ирэн, но молчала и даже оберегала его тайну от других. В противном случае ей бы не пришло в голову вскрывать чужое письмо.
Анонимку Алексей Петрович сжег над пепельницей вместе с конвертом, с невольным страхом прислушиваясь к звукам, едва доносящимся из коридора через двойную дверь, потом, размяв пепел и ссыпав его в цветочный горшок (не дай бог подумают, что он читал здесь нечто запрещенное, тайное и антисоветское!), открыл окно, чтобы выветрить запах гари, и долго сидел неподвижно, глядя в одну точку. В голове роились и тут же пропадали смутные желания и намерения, которые невозможно было осуществить в данную минуту. Он то протягивал руку к телефону, чтобы позвонить Ирэн на работу, и отдергивал ее, то вставал из-за стола, собираясь поехать к ней домой, но, пройдясь до двери, останавливался, тер лицо и возвращался на место. Он понимал, что ни звонок, ни встреча с Ирэн ничего не изменят в том, что случилось. А через какое-то время стал сомневаться, что в анонимке написана правда, сомнение переросло в уверенность: столько лет их связи Ирэн не беременела, а тут вдруг… И с какой стати? Ведь она и сама была уверена, что не способна понести после тифа и еще какой-то женской болезни. Наконец успокоился и решил твердо: позвонить Ирэн домой, когда она вернется с работы. А там будет видно.
День тянулся долго. Алексею Петровичу все казалось, что вот откроется дверь и войдет кто-то и станет в глаза ему говорить всякие гадости, а он не будет знать, как отвечать и что делать. Люди заходили к нему в кабинет, он смотрел на них, слушал их речи, что-то говорил сам и думал: кто из них автор анонимки? в чьих речах промелькнет скрытый намек на его связь с Ирэн? — но ничего не случалось, никто не выдал своей осведомленности о его тайне или авторства анонимки.