Лишь в девять вечера, когда в редакции почти никого не осталось, а сам Алексей Петрович все искал для себя предлоги задержаться еще немного, он решился-таки позвонить Ирэн домой.
К телефону долго никто не подходил. Наконец подошла соседка, старая еврейка из квартиры напротив, и на очень скверном русском языке стала выпытывать, кто звонит. Алексею Петровичу пришлось соврать, назвав первую пришедшую на ум фамилию, и лишь после этого старая еврейка сообщила, что товарищ Зарницина уже давно уехала из Москвы в длительную командировку, что комната ее опечатана домуправом, и никто не знает, когда товарищ Зарницина вернется. Старуха говорила что-то еще, но Алексей Петрович не стал ее слушать и положил трубку на рычажки. Он вспомнил, что Ирэн звонила ему и говорила о предстоящей командировке, что он собирался позвонить ей, но что-то все мешало, да так и не позвонил. И что же получается? Что она уехала и не вернулась? Или вернулась, а потом уехала вновь?
Как ни странно, Алексей Петрович почувствовал облегчение, хотя отъезд Ирэн ничего не прояснял, и тут же отправился домой. По дороге он пытался сообразить, через кого бы можно было узнать поточнее о том, куда и на какое время уехала Ирэн, и оказалось, что у него нет ни одного человека, кому бы он мог довериться, ни одного человека, которого бы он мог назвать своим другом. Это не стало для него открытием, просто он никогда до этого так обнаженно не признавался себе в своем одиночестве.
Прошла неделя, другая, Алексей Петрович смирился с тем, что Ирэн нет и, вполне возможно, больше не будет в его жизни никогда. Зная ее характер, он пришел к выводу, что она уехала навсегда, чтобы не связывать его и себя ребенком. Не исключено, что дело даже и не в этом, а в каких-то еврейских традициях, по которым национальность ребенка определяется по матери. Она родит мальчика, его обрежут, и станет он Зарнициным или каким-нибудь Фишманом и, следовательно, чистокровным евреем. Противиться такому повороту событий Алексей Петрович не мог. И, если быть честным перед самим собой, не имел ни малейшего желания.
Однако, несмотря на все свои успокаивающие решения и выводы, Алексей Петрович с тревогой ожидал, что беременность Ирэн и ее исчезновение каким-то образом откликнутся и на нем самом. По своей всегдашней привычке усматривать во всяком повороте судьбы трагическое начало, вредное для Задонова-человека, но полезное для его писательской склонности, Алексей Петрович и на этот раз рисовал в своем воображении немыслимые картины и сцены, которые могут воспоследовать в связи с его увлечением Ирэн, ее беременностью и неожиданным отъездом. Картины и сцены были ужасные, иные кончались самоубийством героя и героини, а вскоре вымышленные Задонов и Зарницина (два «За» — он впервые это заметил и увидел в этом некий трагический смысл) отделились от реального Алексея Петровича, зажили самостоятельной жизнью, и в них, выдуманных, постепенно перекочевало реальное переживание реального Алексея Петровича, так что реальный Алексей Петрович, наградив своего героя выдуманной судьбой и пережив за него в своем воображении все самое страшное, что могла ему ниспослать судьба, в конце концов успокоился и зажил прежней жизнью.
Глава 14
В начале августа Иван Данилович Удовиченко получил на свой домашний адрес письмо из Адлера. Письмо было написано крупным детским почерком, в нем напрочь отсутствовали знаки препинания и присутствовала прорва всяких грамматических ошибок. Письмо, состоящее из двух тетрадных страниц в косую линейку, писал человек не только малограмотный, но и явно не русский.
В письме сообщалось, что Ирэна Яковлевна Зарницина проживала в поселке Адлер на квартире с 18 марта, что она была беременна на седьмом или восьмом месяце и неожиданно скончалась 24 июня 1934 года, что похоронена на кладбище поселка Адлер, что, поскольку никаких адресов, кроме адреса товарища Удовиченко, обнаружено не было, сообщение о смерти квартирантки посылается по этому адресу, а товарищ Удовиченко уж как сам решит. Сообщалось также, что вещей у покойной почти не имелось, денег тоже, а те, что нашлись, пошли на похороны да поминки.
Иван Данилович, прочитав письмо дважды, долго сидел, уставившись в одну точку, пытаясь понять, что же такого произошло в далеком Адлере, где он никогда не бывал. Когда они с сыном провожали Ирэн в марте, она не производила впечатление больной женщины, у нее даже живота заметно не было. Хотя, конечно, смена климата в таком состоянии тоже как-то могла сказаться на здоровье женщины и вызвать резкие в нем осложнения.
Иван Данилович за неполные пять месяцев после отъезда своей подопечной получил от нее четыре письма, и ни в одном из них не прозвучало ни намека на болезнь или даже на недомогание. Конечно, Ирэн могла и не сообщать об этом, но тогда об этом должен был оговориться автор письма, а он пишет о неожиданной кончине. То есть причин, предполагающих роковой конец, явно не наблюдалось.
Впрочем, что уж теперь об этом? Думай не думай, гадай не гадай, а Ирэн не вернешь. И все-таки Удовиченко направил запрос в Краснодарскую прокуратуру, в котором просил разобраться в смерти И. Я. Зарнициной и уведомить его о результатах.
Только через пару недель, несколько свыкнувшись с мыслью о кончине Ирэн, Иван Данилович вспомнил о Задонове и решил ему позвонить. Правда, Ирэн просила его не впутывать Задонова в ее обстоятельства, но Ирэн нет, а Задонов должен знать, что с ней произошло и чувствовать свою вину перед бывшей любовницей.
Алексей Петрович молча и вполне спокойно выслушал скупое и сухое сообщение товарища Удовиченко, о котором знал из рассказов Ирэн, так же скупо и сухо поблагодарил его за это сообщение, положил трубку на рычажки, встал из-за стола и принялся ходить по своему кабинету от стены к двери и обратно. В голове у него стучало: "Ирэн умерла… ребенка она ждала…" Умерла — ждала… Два эти слова слились в одно и от частого повторения потеряли всякий смысл. Алексей Петрович пытался вникнуть в сумятицу звуков, но они не впускали его под шарообразную оболочку, сотканную из протяжных гласных и дребезжащих согласных. Тогда он открыл шкаф, достал стакан и бутылку коньяку, налил половину и выпил одним духом. При этом он раздвоился, как это случалось с ним частенько в неожиданных положениях: один Алексей Петрович что-то переживал и о чем-то думал, а другой наблюдал за ним и пытался понять, искренне ли он переживает и о том ли, о чем нужно, думает. Получалось, что и переживает как бы по необходимости, и думает совсем не то, что должен думать нормальный человек.
"А ведь мне ее совсем не жалко, — думал Алексей Петрович, прислушиваясь к себе и не находя в душе никаких откликов. — Более того, я даже рад, что она умерла… Что бы стало, если бы она (он почему-то не мог произнести даже мысленно имя Ирэн) никуда не уехала, родила бы и об этом факте стало бы известно всем? Одно дело — любовная связь, другое — биологический результат такой связи…"
А через минуту:
"Господи, Алексей! О чем ты думаешь?! Ведь умерла твоя возлюбленная, которая принесла тебе столько неповторимых минут блаженства и радости! Как можешь ты… ты, который… Умерла-ждала…" — и новая волна отупения и бессмысленного желания проникнуть под звуковую оболочку.
Так продолжалось с час или более. Он все никак не мог привыкнуть к тому, что произошло в реальности. Реальность оказалась даже ужаснее того, что он навыдумывал до этого. Во всяком случае, загадочную смерть беременной женщины предвидеть он не мог. Да и желания такого не испытывал. Даже переводя свои обстоятельства на литературную стезю. Даже имея в виду трагический финал.
Устав бегать по кабинету, Алексей Петрович достал из шкафа папку с рукописью своих путевых очерков, раскрыл, сжал руками голову, принялся читать, зная, что работа всегда позволяет ему забыться, уйти от действительности. Поначалу он ничего не понимал из прочитанного, но постепенно стали оживать знакомые образы, вытесняя посторонние мысли и переживания. Раза два возникал образ Ирэн, ее глаза неподвижно взирали на него с ожиданием, потом их отгородило что-то вроде стекла, на стекло легла дымка тумана, застучали колеса поезда, ветер ворвался в открытое окно вагона, замелькали телеграфные столбы, поплыли, сменяя друг друга, картины дикой природы, лишь кое-где осваиваемой людьми, и сами люди, их физиономии, слова, настроения… Образ Ирэн померк и растворился в прошлом…
И потом Алексей Петрович старался как можно меньше думать об Ирэн. Он умел не думать о том, о чем не хотел думать: стоило лишь переключиться на героев своего нового романа, на очередную статью или очерк, как все, что не было связано с этим, уходило на задний план или даже уходило из его сознания вообще. Ирэн совсем не уходила, но образ ее встал как бы в один ряд с теми вымышленными человеческими типами, которые использованы до донышка, а потому добавить к сказанному о них больше нечего.
Только Маше, жене Алексея Петровича, казалось, что ее муж как бы обрел вторую молодость, и она с некоторым страхом ожидала наступления ночи. Да Катерина поглядывала на своего деверя с откровенной надеждой…
А тут еще предстоящий Первый съезд советских писателей…
Первый съезд советских писателей разочаровал Алексея Петровича. Слушая выступление самого Горького, а потом и других, именитых и мало кому известных литераторов, Задонов никак не мог отделаться от навязчивого ощущения, что ораторы выходят на трибуну лишь для того, чтобы заявить о себе, о своих претензиях на известность и на право занимать какие-то особые места в литературном сообществе. Его поразила ожесточенность в речи Максима Горького, его совершенно ненужное и ничем не оправданное восхваление Сталина. Он подумал, что Горький как бы старается оправдать свой официальный титул великого пролетарского писателя, хотя на самом деле, по мнению Алексея Петровича, он всегда был и оставался певцом российского мещанства, а его "пролетарский" роман "Мать" был случайным отклонением и ничего в этой его мещанской сущности не менял.