— Товарищи Буденный и Ворошилов придерживаются на этот счет другого мнения, — тихо обронил Сталин.
— Мне хорошо известно мнение наркомвоенмора, товарищ Сталин, — отчеканил Тухачевский. — Это мнение человека, отставшего от жизни, стоящего в стороне от тенденций развития современной военной науки.
На какое-то время в кабинете повисла тишина. Сталин продолжал ходить взад-вперед по ковровой дорожке, голову его овевали струйки голубоватого дыма. Тухачевский следил за малоподвижной фигурой генсека остановившимся взором выпуклых глаз. Он сказал все, что хотел сказать, и ждал теперь решения Сталина. Подумалось, знает ли Сталин о тех брожениях, которые имеют место среди командного состава РККА, и если знает, какие меры собирается предпринять? Но подумалось отстраненно, как о чем-то, не имеющем к себе отношения.
— А что, товарищ Тухачевский, вы по-прежнему считаете, что Советскому Союзу придется воевать с Германией? — спросил Сталин, останавливаясь напротив Тухачевского и глядя снизу вверх в его глаза.
— Так точно, товарищ Сталин. С Германией и ее союзниками.
— Из каких соображений вы исходите, товарищ Тухачевский? Ни Фридрих Великий, ни Бисмарк, ни другие германские умы не советовали немцам воевать с Россией. Не советуют этого делать Гитлеру многие нынешние влиятельные немецкие генералы и политики. И это вполне объяснимо, если иметь в виду, что не Советский Союз навязал Германии Версальский договор.
— Я исхожу из того, товарищ Сталин, что Запад исторически видит в России своего врага, что подчинение России Западу рассматривается им как его историческая миссия, что немцам необходимо жизненное пространство, как на этом настаивает Гитлер в своей программной книге "Майн кампф", что в данном случае цели Запада и Германии совпадают полностью. Что касается нынешних немецких генералов, то они так или иначе подчинятся Гитлеру, даже презирая его и не веря в его планы. Для них Гитлер не только канцлер Германии, но и верховный главнокомандующий.
— Однако вы, несмотря на это, все время настаиваете на продолжении сотрудничества с немцами, даже после прихода в Германии к власти Гитлера.
— Так точно, товарищ Сталин, настаиваю, потому что нам это выгодно: немцы обладают самой современной военной промышленностью, самой совершенной армией. Мы многому бы могли научиться у них, пока они предоставляют нам такую возможность…
— Надо ли понимать ваши слова, товарищ Тухачевский, как несогласие с решением Политбюро о приостановке сотрудничества с немцами на нынешнем этапе исторического развития?
— Так точно, товарищ Сталин! Таково мое личное мнение на этот счет. Это мнение я изложил в письменном виде и передал его товарищу Ворошилову. Но я — солдат и всегда готов подчиниться приказу вышестоящего командования и выполнять его со всей тщательностью, на какую только способен.
— Мало, товарищ Тухачевский, выполнять приказы со всей тщательностью. Их надо выполнять со всей силой убежденности. Впрочем… я читал вашу записку, товарищ Тухачевский. Внимательно читал, — повторил Сталин. — И пришел к выводу, что вы плохо разбираетесь в вопросах мировой политики. Я советую вам, товарищ Тухачевский, держать ваше мнение по вопросам политики при себе. Вы поставлены партией на должность, связанную с модернизацией Красной армии и ее вооружения. Занимайтесь тем, чем вам положено заниматься, товарищ Тухачевский, в чем вы действительно хорошо разбираетесь. А вопросы внешней политики, как и вопросы политики кадровой, предоставьте решать партии и ее Цэка, — закончил Сталин жестким голосом.
Тухачевский вытянулся.
— Есть, товарищ Сталин! Разрешите быть свободным?
— Разрешаю.
Тухачевский подчеркнуто четко повернулся через левое плечо, щелкнул каблуками и вышел, печатая шаг. Сталин провожал его сощуренными глазами до самой двери.
Глава 19
Дождей ждали весной — их не было. Небольшие дожди местного значения в начале лета ничего не меняли. В конце июля похолодало. На землю обрушились ливни, с грозой и градом. Они сменились занудливыми дождями, сырым пронизывающим ветром. Дождями было охвачено не только Нечерноземье, но и Украина, Поволжье, Донские и Кубанские степи. Синоптики не могли сказать, когда дожди кончатся, не поляжет ли и не погниет на корню хлеб. А между тем хороший урожай был очень нужен, и не только потому, что он нужен всегда, а потому, что это первый год, когда деревня почти полностью перешла на колхозные рельсы, кулак подавлен повсеместно, он нигде не поднимает головы, и очень надо, чтобы крестьянин поверил в колхозы, в необходимость и возможность коллективного труда, что, наконец, и на стороне большевиков случается Бог.
В эти ненастные дни Сталин чувствовал себя неважно: донимал насморк, к вечеру поднималась температура. Однако врачей он чурался, не очень доверяя их ученой премудрости, лечиться предпочитал старыми дедовскими методами: подогретым вином, горячими ваннами для ног с горчицей и вдыханием пара отварной картошки в мундире.
Врачам Сталин не доверял еще и по той причине, что они могли всучить ему вместо лекарства какой-нибудь дряни или даже отравы, тем более что был осведомлен об увлечении Генриха Ягоды этим стародавним способом устранения неугодных людей. Черт его знает, этого… этого Ягоду, не взбредет ли ему в голову и самого товарища Сталина отправить на тот свет, подговорив врачей дать товарищу Сталину такие порошки, от которых можно протянуть ноги. С Ягоды станется, хотя он при всяком удобном и не слишком удобном случае распинается в своей преданности партии и лично товарищу Сталину. Так если послушать товарища Ягоду и ему подобных, все они только и молятся на товарища Сталина, только и мечтают о том, чтобы он жил вечно. А сами в это время плетут нити заговоров, интригуют, подкапываются под власть генсека… Наконец, будто не товарищ Ягода голосовал против товарища Сталина на одном из пленумов ЦК по одному из самых кардинальных вопросов внутренней политики партии — по крестьянскому…
После нелепой смерти жены Сталин перебрался с дачи в Зубалово, где все о ней напоминало, вызывая то тоску, то глухую ненависть, на новую, в Кунцево, — одноэтажный кирпичный дом всего в семь весьма скромных комнат. Сталин никого из обитателей старой дачи не потащил за собой на новое место. Ему казалось, что все так или иначе причастны к самоубийству жены, что они скрывают от него какую-то тайну, раскрытие которой могло бы выявить роль каждого из них в этом деле. Но ему и самому не хотелось знать все подробности, способные лишить его веры даже в самых близких ему людей. Что ж, пусть будет тайна. Зато он оградил себя от необходимости видеть все время мелькающие в Зубалово перед его глазами знакомые лица, не будет слышать назойливые просьбы помочь то тому родственнику, то другому занять ту или иную хлебную должностишку. Тем самым он обрек себя на одиночество, к которому не был расположен. Но лучше одиночество среди проверенной охраны и обслуги, чем постоянная подозрительность, что среди мельтешащих перед тобой людей может оказаться и тот, кто способен покуситься на жизнь товарища Сталина.
В этот субботний день Сталин проснулся как всегда в полдень, некоторое время лежал, прислушиваясь к своему телу: похоже, со вчерашнего дня кое-что изменилось, и хотя недомогание не оставило его, дышать стало легче. Впрочем, и сегодня надо будет еще раз проделать все лечебные процедуры. Для верности.
Вообще-то можно бы уехать на юг, в Пицунду, переждать похолодание в тепле, но — увы: слишком много неотложных дел свалилось на него в последнее время, а передоверить некому, все его соратники только и способны, что исполнять указания вождя. Да и то через пень-колоду.
Встав с постели, натянув поношенные брюки защитного цвета, заштопанные в некоторых местах молчаливой и все замечающей пожилой домработницей — и поваром одновременно, — заправив брюки в толстые шерстяные носки ее же вязки, сунув ноги в теплые домашние сапоги, Сталин вышел из спальни в коридор.
Здесь, под самой дверью, его ждал начальник личной охраны Карл Паукер, австрийский еврей, бывший театральный парикмахер, с вечно улыбающейся круглой, как арбуз, физиономией, с лучащимися серыми наглыми глазами. Глядя на этого человека, Сталин и сам начинал невольно ухмыляться в усы. Ему казалось, что внутри Паукера сидит какой-то другой человек, который смотрит на Сталина сквозь переливчатые стекляшки выпуклых глаз, тормошит заключающую его телесную оболочку, пытаясь вырваться наружу, не давая Паукеру ни минуты оставаться спокойным.
— Guten Morgen! До-обрее у-утро, ваше вельико-льепность! До-обрее у-утро! — запел Паукер, растягивая толстогубый рот в масляной улыбке. При этом руки его порхали бабочками, ноги скользили в разные стороны, как у человека, очутившегося на льду, и весь он изгибался и извивался своим коротким и толстым телом невероятно. Но не только телом кривлялся и вихлял Паукер, но и речью своей тоже. Он вел себя со Сталиным настолько фамильярно, настолько вольно, как может вести себя завзятый шут с грозным владыкою, при виде которого впадают в оцепенение даже герои. Он и свое неправильное произношение употреблял для придания своей речи большего комизма, хотя мог изъясняться по-русски вполне сносно.
Паукер оказался в должности начальника охраны Кремля и лично генсека по рекомендации Менжинского, у которого начинал брадобреем же, а также тайным и явным осведомителем. Наверняка он и сейчас доносит о каждом шаге и каждом слове товарища Сталина… только теперь не Менжинскому, а Ягоде, ставшим наркомом внутренних дел. Что ж, пусть будет так. В любом случае это лучше, чем если бы этим занимался кто-то, от кого такой пакости не ожидаешь. Для Паукера доносительство и шпионство вполне естественны, он купается в них, как рыба в воде. Наконец, через этого хитрого, но далеко не самого умного жида можно внушать его коллегам и братьям по духу и крови нужные для Сталина мысли, будто бы оброненные совершенно нечаянно.
— Имею надежда, ваше вельи-кольепность, — паясничал Паукер, — которы вам имеет при-исниться вельи-кольепны сон nach мировой револьюсиён… Auch вам имеет при-исниться говорить с товарищ Карл Маркс как люче делать мировой револьюсиён… Он имел хороши дочка. Три штука. — Оч-чень хороши, оч-чень красивы дочка! — воскликнул Паукер с такой убежденностью и с таким причмокиванием, как будто сам близко знал дочек великого Маркса. — Вся мужик Париж, Лондон, Гамбург — вся бегать дочки велики Маркс. Они говорить: одна ночь с один его дочка с «Капиталом» под ее попка — понимать вьесь «Капитал» ее фатер.