ься и задумываться…
Вот Яремный, к примеру, пока стрелочник разевал варежку, устроил на маневровых путях столкновение вагонов. Мелочь вроде бы, а шуму вон сколько, гепеушники так и забегали, так и засновали. Тягают стрелочника и сцепщика вагонов, а Яремный — в стороне, он к этому делу будто и не причастен. Умный мужик. Не зря у Петлюры командовал полком. А и всего-то убытку — десяток грузовых вагонов, превратившихся в металлолом. А если бы сразу по всей Украйне полыхнуть пожарами, взрывами, убийствами, глядишь, народ бы и очухался и зачал бы потрошить всю эту жидовско-кацапско-москальско-комиссарскую сволочь…
Наро-од… Плетюганов мало ему перепадало в прежние времена, народу этому, а то бы по-другому смотрел на нынешнюю жизнь.
Кутько понимал, что, как бы он и немногие его единомышленники ни изощрялись, большого урона советской власти они не нанесут и, уж конечно, не смогут ее изничтожить. Но это понимание не могло остудить лютой ненависти к жидам и москалям, эту власть вскормившим в семнадцатом году. Тогда Кутько и другим истинным украинцам казалось, что революция положит конец владычеству москалей на Украине, позволит ей развиваться и жить самостоятельно. Но большевики и не думали об истинной свободе народов, на которых распространялась власть Российской империи. Они попрали все принципы свободы и принялись строить новую империю, только под другими знаменами. И оказалось, что все жертвы, которые были принесены украинцами на алтарь независимости своей родины, были напрасными. Но жертвы взывают к мщению. И пускай нынешняя борьба не увенчается успехом, она хоть в какой-то степени утолит снедающую душу жажду ненависти…
А Симона Васильевича Петлюру, сказывают, убили в Париже. Сказывают, будто жиды же и убили, мстя за еврейские погромы. Так почему же он, чистокровный украинец Кутько, должен прощать жидам их тысячелетние преступления перед всем крещеным миром!
Да и что это были за погромы! Так, слезы одни. Громить жидов так, как их громили в Европе, когда трупы жидовские караванами плыли по рекам, когда на площадях жгли их, от мала до велика, тысячами, — вот это были погромы. А в Украйне… Недаром жиды так вольготно обосновались на ее территории, закабаляя и грабя ее народ. Нет, в будущем надо будет громить жидов с европейским размахом, как, если верить газетам, собирается их громить в Германии Гитлер. Только так, а не иначе. И москалей при этом тоже не забывать.
Рабочий день закончился, а Кутько все возится с бумагами в своей конторке. Вернее, делает вид, что возится. Сменный мастер, из местных кацапов, несколько раз заходил в конторку, делал записи в книге учета кирпича, снова молча уходил к обжиговым печам. Без крайней нужды Кутько ни с кем из кацапов и жидов, работающих вместе с ним, не заговаривал, держался в стороне и давно уже пользовался репутацией нелюдимого человека, обиженного жизнью. Считалось, что во время империалистической войны Кутько был контужен разорвавшимся неподалеку немецким снарядом, откуда в его поведении и появились некоторые странности. Настоящую его историю знали весьма немногие. Но это были свои люди.
Действительно, Кутько воевал в русской армии в чине подпрапорщика, но контужен был не немецким снарядом, а большевистским, когда командовал куренем в гайдамацком полку. Случилось это в восемнадцатом году, полк схлестнулся с красными под Винницей. Раненый Кутько попал в плен, но был отпущен. Скорее всего, случайно, потому что красные отпускали рядовых, а командиров ставили к стенке. Едва подлечившись, Кутько примкнул к Махно, командовал у него сотней, снова был ранен, на этот раз в бою с деникинцами, когда те в своем победоносном походе на Москву дошли до Орла, а Махно, сагитированный большевиками, ударил им в спину. Своим неожиданным ударом наступление генерала Деникина он сорвал, позволив красным оправиться и погнать белых от Москвы на юг. За эту услугу большевики хорошо заплатили батьке Махно: собрали большие силы и разбили его разношерстное войско в пух и прах.
Кутько с махновцами тогда уже не было: он командовал самостийным отрядом сечевиков, действовавшим в междуречье Сейма и Десны. В ту пору таких отрядов было много — почти в каждом уезде. Но красные быстро все эти отряды разгромили, и Кутько, сумевший ускакать от погони, затаился на какое-то время в одном из русских сел неподалеку от Курска, а потом, когда на Украине все утихло, зато в России вновь вспыхнули крестьянские бунты, перебрался в Киев. Здесь его арестовали в двадцать седьмом за националистическую пропаганду и отправили на Урал валить лес. Освободили досрочно на Беломорстрое как человека, имеющего среднетехническое образование. И то, надо думать, не по своей милости, а по милости божьей.
С тех пор, то есть с тридцать второго года, Кутько живет и работает в Константиновке. Женился в третий раз (первая жена с двумя детьми осталась в Жмеренке, вторая тоже с двумя — в Киеве), жена в прошлом году принесла двойню, однако это не остудило желание Кутько мстить советской власти до самого последнего вздоха. Ему лишь сорок четыре года, он полон сил, многое еще успеет сделать.
Глава 6
Обязанности Петра Степановича Всеношного в литейном цехе весьма многообразны. Он должен отслеживать технологию литейного производства, проверять качество чугуна и выплавляемой из него стали, наблюдать за правильной эксплуатацией оборудования, давать необходимые указания сменным мастерам, а те, в свою очередь, рабочим.
В пять часов вечера Петр Степанович заступает на смену и до полуночи не знает ни минуты покоя. Конечно, можно и не бегать, и не совать свой нос в каждую дыру, но такова уж натура Петра Степановича, что не может он работать спустя рукава. Да и рабочие все больше молодые, лишь вчера оторвавшиеся от плуга, опыта маловато, так что без опеки и надзора никак не обойтись. А случись что-нибудь, отвечать инженеру Всеношному, уже дважды привлекавшемуся по троцкистско-диверсионным делам, так что из третьего дела Петру Степановичу не выпутаться.
В восемь часов Петр Степанович вышел на свежий воздух из духоты и чада своего цеха, чтобы перекусить и малость отдохнуть. Тут-то, в жалком палисадничке из десятка пропыленных и прокопченных акаций, лавочек, стола и чугунной урны его и нашел Кутько.
— Хлеб да соль, — произнес он, неожиданно появляясь перед Петром Степановичем, так что тот так и замер с набитым ртом и зажатым в руке помидором.
— Спасибо, — не сразу ответил Петр Степанович как всегда осипшим от неожиданности и испуга голосом. Положив помидор на чистую салфетку и поспешно проглотив недожеванную пищу, предложил: — Присаживайтесь, Антоний Станиславович. Вот, если угодно… — И показал рукой на разложенные на салфетке два очищенных вареных яйца, хлеб, помидоры, зеленый лук и пупырчатый, уже надкушенный, огурец.
— Благодарствуйте, Петр Степаныч, — ответил Кутько, садясь напротив и доставая папиросы из кармана серой куртки. Закурив, сразу же перешел к делу: — Мы с вами, Петр Степаныч, позавчера недоговорили. Боюсь, что вы меня неправильно поняли. Я ведь что имел в виду… Я имел в виду, что мы с вами оба безвинно пострадавшие, а кому как не нам понять друг друга и горькое, так сказать, состояние обиженной души…
— Дда-да, — согласно закивал головой Петр Степанович. — Я уж потом подумал… Да вы, Антоний Станиславович, не извольте беспокоиться… Я, видите ли, и сам… в том смысле, что… ну, вы понимаете… иногда так вдруг подкатит, что хоть волком… а люди… люди — они что ж, они этого не испытывали…
— Вот именно, — подхватил враз успокоившийся Кутько, хотя первая реакция Всеношного на его появление настораживала: чего бы вдруг тот так перепугался, увидев Кутько, если совесть у него чиста? Но своего недоверия он не показал, продолжая разговор в задушевном тоне: — Вот именно, уважаемый Петр Степаныч. Мы с вами это прошли, а другие об этом и не слыхивали. Отвести душу — это, знаете ли, много значит. А то ведь как бывает: иной, поговорив по душам, тут же бежит в гепеу на своего же сострадальца доносить, что так, мол, и так, вредный, мол, для советской власти элемент. А вредный элемент только того и хотел, чтобы его поняли и откликнулись на его душевный, так сказать, трепет.
Кутько чуть слезу не пустил, говоря такие жалостливые слова, и в то же время старался заглянуть в глаза Петра Степановича, пытаясь уловить в них тень смущения или что-то такое, что могло навести на мысль: ходил Всеношный в гепеу… то есть теперь в госбезопасность, или не ходил, и никак не мог составить определенного впечатления. Конечно, если судить по бегающим по сторонам глазам Всеношного, по его будто зажатой страхом фигуре, то не исключено, что и ходил. С другой стороны, он и при вчерашнем разговоре бегал глазами, и при прошлогоднем знакомстве тоже, так что беганье глазами может быть у него просто такой привычкой, а не следствием нечистой совести. Надо пожалуй, еще раз взять его на испуг. И Кутько спросил неожиданно:
— Кстати! А вы когда в последний раз были в гепеу?
— Последний раз? — переспросил Петр Степанович и побледнел, но бледности его нельзя было рассмотреть под до черна загоревшей кожей и по причине опускающейся на землю ранней южной ночи. — Последний раз… последний раз меня вызывали… — Он хотел сказать, что был вчера, да и новый начальник велел ему не скрывать своего посещения: вдруг за Всеношным следили, но язык не повернулся сказать правду. И Петр Степанович с трудом выдавил из себя: — Последний раз вызывали месяц назад… еврей там, знаете, такой… такой, знаете, мордатый… Соломон Абрамычем зовут…
Кутько кивнул головой. Точно, месяц назад в начальниках гепеу ходил жид Соломон Абрамыч Жидкой. А сейчас там другой, по фамилии Дудник, и, если верить фамилии, должен быть хохлом, а если имени отчеству: Артемий Евлампиевич, — то кацапом. Так вот ведь какая штука: и Соломон Абрамыч фамилию имеет украинскую, а сам есть жид пархатый чистой воды. Но дело даже и не в этом: жид, хохол или кацап, а в том, что начальником гепеу-гебе настоящий украинец быть не может. Разве что по специальному заданию подпольной Украинской рады. Но Кутько этого знать не может, потому что с Радой не связан, а связан только с Яремным, под началом которого состоят несколько человек, при чем никто друг друга ни в лицо, ни по фамилии не знает: конспирация.