— Така ничь по усей Украйне. И днем така ж хмара, як и ничью, — произнес невнятный хлюпающий голос, будто человек говорил, засунув за щеку горячую репу.
— То так, то истинно так, — согласился Кутько и тоже закурил.
Сделав две затяжки, он заговорил быстрым полушепотом, так что Дудник, как ни напрягал слух, ничего расслышать не смог. Ему лишь однажды показалось, будто из торопливого бубнежа как бы выскользнула фамилия Всеношный и растворилась в тихом шорохе листвы, но голову на отсечение Артемий бы не дал, что именно эта фамилия была произнесена техником Кутько. Скорее всего, ему, Артемию, слишком хотелось услышать эту фамилию, как подтверждение своим подозрениям, и она таки прозвучала в его воображении.
Докурив, Кутько и незнакомец поднялись с лавки, и незнакомец произнес своим странным хлюпающим голосом:
— Побачимо, що воно и як зробится у дальнийшем, — перешел на другую сторону улицы и тут же пропал, и ни один звук не подсказал Артемию, в какую сторону пошел обладатель странного голоса.
Возле калитки огонек папиросы разгорелся у лица Кутько, осветив его нос, усы, бороду и часть руки, потом описал дугу и рассыпался на несколько искр в дорожной пыли, которые тут же и погасли. Скрипнула калитка, щелкнула задвижка, шаги утихли в глубине палисадника, стук в дверь, светлое пятно сквозь густой вишенник на миг вырвало из тьмы высокую фигуру, и все поглотила ночь, лишь звезды мерцали в вышине, будто переговариваясь друг с другом на непонятном языке.
Артемий продолжал лежать и слушать ночь. Как когда-то в деревне, когда еще были живы родители, лежишь, бывало, на траве возле потухающего костра и слушаешь треск цикад, бой перепелов, плеск рыбы на речном плесе, фырканье пасущихся лошадей и тихий шорох срываемой ими травы. И только Артемий вспомнил давно отшумевшие своей первозданной тишиной детские ночи, как тут же, будто прорвав плотину, зазвучали невидимые цикады, в черных тучах деревьев послышалось сонное воркование горлиц, а издалека донеслись уже привычные звуки день и ночь работающих заводов.
Показалось, что на другой стороне улицы что-то шевельнулось… Вот прошелестела потревоженная ногами упругая полынь. Точно: кто-то медленно вышел на середину улицы, постоял, прислушиваясь, потом быстро зашагал прочь. Артемий приподнялся на руках, вскочил, двинулся следом. Но на перекрестке двух улиц он потерял человека из виду, перестал его слышать и даже ощущать. Одно из двух: либо человек снова замер, выжидая, не появится ли кто, идущий по его следу, либо свернул, а куда свернул, непонятно. Ясно было лишь одно: человек этот осторожен, привык не доверять тишине и кажущемуся спокойствию.
Артемия Дудника охватил охотничий азарт погони. Он был уверен, что найдет человека со странным булькающим голосом. Если, разумеется, голос этот не поддельный, а натуральный, как следствие какого-нибудь природного или приобретенного изъяна. В небольшом городе такой человек не может оставаться незаметным, кто-нибудь из осведомителей наверняка знает этого человека.
Ну и… еще надо проверить, кто такой Дубенец, который в прошлом году познакомил Кутько с Всеношным. Но заводить дело на Кутько Дудник не стал. Он уже знал по опыту, что любой человек, так или иначе оказавшийся причастным к делу, попадет в разряд подозреваемых и обвиняемых. Если Дубенец действительно ни при чем, а просто был использован для установления контакта Кутько с Всеношным, то и пусть он так и остается ни при чем. Как и сам Всеношный.
Глава 8
Сушь, жара, духота.
Артемий застегнул штаны, глянул на лежащую на кушетке Дору, бесстыдно раскинувшую белые короткие ноги с маленькими, детскими, ступнями и редким черным волосом ниже колен, на ее впалый живот, недоразвитые груди с темными острыми сосками, торчащими в разные стороны, на рыжеватый лобок и темную складку кожи, к которой иногда так тянет его мужское естество, независимо от того, что это за женщина и какие виды она имеет на товарища Дудника.
Дора лежала с закрытыми глазами и не шевелилась. Ее слегка одутловатое лицо размягчилось, между полными губами блестела полоска влажных зубов, длинные черные ресницы подрагивали, по лбу и щекам скатывались крупные капли пота, пот блестел в ложбинке между грудями и на животе.
Еще минуту назад Дора стонала и дергалась всем телом под придавившим ее Артемием, вместе с нею стонали пружины старой кушетки, и казалось, что женщину захватил приступ падучей, который уже не остановить. Но все когда-нибудь заканчивается, утихла и Дора в разнеженной позе, точно выброшенная на песок русалка.
Артемий взял со стола, на котором стояла пишущая машинка, графин с водой, отошел к двери, наклонился, стал лить воду на шею и спину, вывернув мускулистую руку. Вода стекала прямо на деревянный пол и тут же пропадала в широких щелях. Дора сквозь ресницы наблюдала за Дудником и тихонько гладила руками бедра.
Обтеревшись серым вафельным полотенцем, Дудник стал натягивать на себя рубаху, стараясь не глядеть в сторону лежащей неподвижно женщины. В нем еще не остыла неожиданно охватившая его брезгливость к ее скользкому от пота жадному телу, но более всего к кислому запаху, исходящему от него, которым, казалось Артемию, он сам пропитался насквозь. Артемий знал: Дора ждет, что он, как это случилось в первый раз три дня назад, через несколько минут будет готов слиться с нею снова, и она старается не спугнуть его неосторожным словом или движением. И еще он знал, что не насытился торопливой любовью, но знание это почему-то злило его, заставляя упорно не смотреть в сторону кушетки и ожидающей новых ласк женщины.
Натянув рубаху и заправив ее в штаны, Артемий взялся за ручку двери и оглянулся. Дора смотрела на него как всегда пристально и почти не мигая.
— Одевайся, у меня работа, — произнес Артемий и вышел из каморки, где стоили шкафы с делами, сейф, стол с пишущей машинкой и два венских стула, где два окна и сама дверь были забраны толстыми железными решетками, где пахло мышами, бумажной пылью, потным женским телом и тем непременным запахом, который является следствием только что случившегося соития.
Дудник сел за свой стол, прикрыл глаза. Думать ни о чем не хотелось, тело охватила глухая ко всему окружающему истома. Перед глазами куда-то проплыло, покачиваясь на волнах, белое тело Доры. Артемию не было до него никакого дела. Вытянув ноги, свесив голову на грудь, он спал тихим сном праведника. Тело Доры уплыло, на его место надвигалось что-то темное и большое. Оно, это существо, произнесло хлюпающим голосом: "Ще не вмэрла Украина". Дудник знал, что голос этот принадлежит бывшему петлюровцу Яремному Роману Демьяновичу, механику воздушных компрессоров. Теперь за Яремным ведется почти круглосуточное наблюдение. На металлургическом за ним смотрит член партийного бюро завода Антон Прокопчук, когда-то воевавший в дивизии Щорса, и профсоюзный активист Федор Беспалый, тоже, как и Яремный, специалист по компрессорам. А за домом, где Яремный снимает комнату, наблюдает сосед, одноногий Степан Гова, бывший политрук Отдельной рабочей донецкой дивизии имени товарища Голохвастого, принявшего смерть от казацкой шашки. А всю сегодняшнюю ночь Артемий кружил по городу за Яремным, но кружение это ни к чему путному не привело: то ли бывший петлюровец засек за собою слежку и теперь водил Дудника за нос, то ли он был настолько осторожен, что считал не лишним лишний раз подстраховаться.
Артемий спал, но и во сне продолжал жить своей тревожной явью, а иногда думать и рассуждать, но отрывочно и беспорядочно. Он не слышал, как в его кабинет входила Дора, смотрела на него каждый раз подолгу остановившимся взором и тихо выходила вон, оставляя дверь полуоткрытой.
Когда Артемий через час проснулся, он уже твердо знал, что Яремного и Кутько надо брать, что если даже у них и есть какая-то организация, то без них она развалится тотчас же. К тому же, как водится, главари подобных организаций в целях конспирации все сведения о своих людях держат при себе, и как только главари исчезают, рвется связь между ее членами, и, напуганные арестами, члены эти прекращают всякую деятельность. Более того, становятся наиболее ревностными работниками на ниве социалистического строительства, как бы пытаясь загладить бывшие и не состоявшиеся преступления. Так пусть они и работают.
Глава 9
Лето давно перевалило за середину. С Балтики на Ленинград все чаще наплывали косматые серые облака, походя сеяли мелким дождем, спеша на лесные и болотистые просторы Вологодчины. И точно такие же однообразные и серые, как эти облака, тянулись для Василия Мануйлова последние дни пребывания в больнице. Даже ежедневные посещения его Марией не окрашивали дни в радостные тона. Они, эти посещения, вносили тревогу в его существование, требовали каких-то решений, а в нем угнездилась с тех самых пор, когда его вторично выгнали с рабфака, неуверенность в себе, казалось, что любое его решение и даже задумка обречены на неудачу. Не хотелось, чтобы и эта черноглазая смешливая девчонка вступила вместе с ним на тропу, которая никуда не ведет. В то же время Василий как никогда ощущал острую необходимость в чьем-то участии или даже просто присутствии возле себя кого-то, кому он мог бы довериться. И лучше, если этим человеком будет женщина. Ему казалось, что, поскольку сам он не способен на что-то путное и его всюду подстерегают одни неудачи, если он доверится другому, тогда все может перемениться. Может быть, Мария и есть та женщина, тот человек.
Но, глядя на Марию, он не находил ни слов, ни желания говорить с нею о своих сокровенных мыслях и мечтах. Да и ей, казалось ему, не нужны были никакие слова, кроме слов о его любви к ней и благодарности за то, что она для него сделала. Нет, она ничего не требовала, но стоило взглянуть в ее распахнутые глаза, ощутить ее робкие прикосновения к нему, увидеть неожиданные слезы, чтобы понять ее простенькие мысли и желания. А, с другой стороны, зачем ему какие-то сложности, когда жизнь проста, как осенний дождь, если его попытки проникнуть в мир, где люди живут совсем не так, как живет сегодня он сам, ни к чему не привели? Да, в том мире есть какие-то большие цели и желания, там должны обретаться умные и красивые женщины, которых хочется слушать и находить отзвук в своей душе на их слова и мысли, которым и самому хочется говорить все и слышать отзвук другой такой же, как и у тебя самого, души. Должны быть такие женщины, но есть ли они в действительности? Не выдумал ли он их в своей тоске? Ведь вот же Наталья Александровна… — и умна, и начитана, и говорит — заслушаешься, а мысли такие же, как у всех, маленькие, то есть не идущие дальше того, что обретается перед ее глазами, хотя с ней, конечно, было интересно. Так, может быть, не стоит и искать? Может быть, достаточно того, что рядом есть женщина, просто женщина — и все? Потом дети, потом… И где он найдет такую преданность, такую любовь, как у Марии? Разве не это самое главное, самое ценное в подруге жизни? А любовь