Василий весь этот вечер не отходил от своей молодой жены, танцевал только с нею и старался не смотреть на других девушек, особенно на красивую Зинаиду…
И как это он не разглядел ее в самый первый раз, в ту давным-давно прошедшею новогоднюю ночь? Вот ведь — не разглядел. А все, пожалуй, потому, что не остыл к тому времени от неистовой любви Натальи Александровны, стояла она у него перед глазами, смотрела ему в душу укоризненно и не отпускала от себя ни на шаг. Да что теперь об этом!
Когда гости разошлись, оставив молодых одних, Василий вместе с Марией битых два часа мыли посуду, отчасти подаренную, отчасти собранную у соседей, и только после уборки своей убогой комнатенки, которая, впрочем, казалась им чуть ли ни дворцом, Мария постелила на полу два ватных матраса, выданные ей в общежитии по случаю замужества, накрыла их простыней, положила сверху две пуховых подушки, разделась, побрызгалась духами, влезла в ночную рубашку, обшитую тонкими кружевами, и легла, укрывшись стеганым одеялом в кружевном пододеяльнике.
Вроде бы все Мария сделала, что положено сделать молодой жене к первой брачной ночи, — Василию не к чему придраться. Конечно, хорошо бы иметь никелированную двуспальную кровать с пружинной сеткой и блестящими шарами по краям, но за какие шиши ее купишь? А если разобраться, Василий сам виноват, что не подумал заранее о женитьбе, не накопил денег, думал лишь о своей учебе и книжках. А с книжек сыт не будешь. Мария же свое приданное принесла: и квартира ее, и постель, и посуда. Василий в дом еще не принес ничего.
Мария вздохнула и прислушалась: дом замер, он будто прислушивался к тому, что творится в комнате молодоженов. А у молодоженов ничего такого и не творилось. Мария лежала тихо, как мышь, ждала Василия, понесшего на помойку скопившийся мусор. А Василий все не шел и не шел.
Василий, между тем, не спешил. Выбросив мусор, он долго стоял под раскидистой сосной, курил и смотрел в небо, усеянное звездами. Сюда почти не доносились звуки большого города, разве что басовитые гудки кораблей, проходящих по Неве под разведенными на ночь мостами, да приглушенный стук колес поезда с недалекой железной дороги.
Опять вспомнилась Наталья Александровна, их долгие ночные разговоры. Наталья Александровна умела совмещать несовместимое: страстную любовь и любопытство ко всему новому, хотя любопытство было, как он теперь понимал, чисто женским: кто, с кем и почему — и все из прочитанных книжек — и как это совмещается с действительностью? Как-то у него совместится с Марией…
Впрочем, Василий уже знал, что умных разговоров не будет. В больнице он пробовал рассказывать Марии о прочитанных книгах, о том, что делается в стране, о чем сам узнавал из радиопередач и газет, которые приносили в палаты, но Мария слушала его рассказы и рассуждения вполуха, на лице ее и в круглых черных глазках читалось сдерживаемое желание зевнуть.
Что ж, умные разговоры между мужем и женой — не самое главное. Помнится, отец с матерью обходились не только без умных разговоров, но и почти без слов: каждый знал свои обязанности, обсуждать которые не было никакой нужды, каждый понимал другого с полувзгляда, с полужеста. А умные разговоры… Умные разговоры можно вести с друзьями, с товарищами по работе. С самим собой, наконец.
Поднявшись на свой этаж, Василий по пояс умылся над раковиной в общей кухне, где стояли неказистые столы с керосинками и примусами на них и полками над ними, где оставалось пустое место для их с Марией кухонного стола. Затем по темному коридору, куда выходили двери еще трех квартир, прошел, стараясь не топать, в свою, угловую, запер дверь на задвижку, разделся в темноте, нащупал постель, молодую жену, пугливо прижавшуюся к стене, откинул одеяло и лег рядом.
Началась семейная жизнь.
Утром Мария ушла на работу, а Василий, которому предстояло через несколько дней ехать по профсоюзной путевке в санаторий для окончательной поправки своего здоровья, остался на хозяйстве. Вчера Сережка Еремеев подарил ему набор самых необходимых столярных инструментов, сделанных собственноручно, и Василий только сейчас, оглядывая свою пустую комнату, где стояло четыре подаренных же родственниками Марии табуретки и на скорую руку сбитый из досок длинный свадебный стол, оценил Сережкин подарок по достоинству. Судя по всему, мебель придется делать своими руками: и потому, во-первых, что в магазине не купишь по причине отсутствия таковой, и потому, во-вторых, что деньги на мебель появятся не скоро. Правда, есть талон на двуспальную железную кровать с пружинной сеткой. Однако очередь на нее подойдет не ранее как через месяц-два, а до тех пор спать придется на полу… Но долго жить без мебели нельзя: ни одежду положить-повесить, ни посуду убрать. В деревне практически вся мебель сделана руками отца. Что ж, у него, Василия, руки не хуже.
Вспомнилась ночь, напряженное тело Марии… Вся и слава, что девственница.
Василий закурил и принялся разбирать стол, чтобы смастерить из досок верстак, а уж на верстаке кухонный стол и полки, потом сделать и стол обеденный, сделать по всем правилам, то есть таким, какой видел как-то в комиссионном магазине: круглая столешница, резные ножки, ящички по всему периметру стола — клади, чего хочешь! — а внизу резные же перекладины, чтобы ставить ноги.
Пока разбирал доски да выдергивал гвозди, взопрел, почувствовал слабость и головокружение. Раскатал постель, прилег. Тело качало, как на деревенских качелях; качался, заваливаясь набок, потолок. Слаб он еще, работник из него пока никакой. Может, и с женитьбой надо было повременить. Вздохнул: что сделано, то сделано, назад не повернешь.
Отлежавшись, Василий принялся за верстак. Чертежи ему не нужны, свой рабочий верстак знал на ощупь, с закрытыми глазами. Правда, такой не получится: нужна доска-сороковка, а у него только дюймовка, но не на век же… Главное, чтобы можно было строгать и пилить… Да, вот еще что: надо будет сказать Марии, чтобы попросила в профкоме досок на шкаф, комод… ну и еще там, что получится. Полкубометра хватит, а обрезки и стружка пойдут на топку печи-голландки в зимнее время.
Чудно: он, Василий, женатый человек. Месяц назад и в голову подобное не приходило. То есть приходило, но как-то не серьезно, как нечто далекое и почти нереальное. Неужели семья — это все, что ему предстоит? Неужели роль мужа и отца заменит ему все остальное? А Мария — всех женщин, какие есть на белом свете?
Странно: совсем недавно он был совершенно свободен, словно бежал по широкому полю, мог повернуть и туда — к реке, и сюда — к лесу, а прибежал… Куда он прибежал? В пещерку, в норку, у которой один вход и один выход: туда и обратно, туда и обратно… И так всю жизнь? Тащить в норку по зернышку, вытаскивать наружу мусор… Он будет стареть, ему стыдно будет показаться перед теми, кто в него верил и кому он наплел три короба всяких небылиц о своей расчудесной будто бы жизни. Он никогда не сможет, например, встретиться с Натальей Александровной: и потому, что обманул ее надежды, и потому, что удрал от нее, будто мелкий воришка… Люди совершают подвиги, становятся передовиками и ударниками, инженерами, летчиками, учеными, а он… а ему осталась только его норка.
Василий оглядел комнату, вздохнул судорожно, точно малый ребенок после отцовой порки, и подумал, что слишком часто он стал вздыхать. Вспомнил: Мария наказывала ему сходить в продмаг и отоварить карточки, да протереть пол сырой тряпкой. А какой у нее при этом был вид! Такой вид, будто она не в женщину превратилась этой ночью, а в столбовую дворянку из пушкинской сказки о Золотой рыбке.
Утром-то он как-то не обратил на это внимание, а сейчас вот вспомнил, и на душе стало так муторно, так тошно, хоть беги отсюда куда глаза глядят…
Весь день Василий возился по дому, увлекся даже, и если бы не слабость, мог бы сделать вдвое и втрое больше. Чтобы ни о чем не думать, все время напевал любимую:
Когда я на почте служил ямщиком,
Был молод, имел я силенку,
И крепко же, братцы, в селенье родном,
Любил я в ту пору девчонку…
Сначала я в девке не чуял беды,
Потом задурил не на шутку:
Куда ни поеду, куда ни пойду,
А к ней заверну на минутку…
Когда Мария, запыхавшись, прибежала с работы, таща в каждой руке по авоське с продуктами, в комнате было чисто, на незаконченном верстаке под холщовой скатеркой лежал нарезанный хлеб, в кастрюле, укрытой газетами и подушкой, томились щи. К этому времени Василию уже казалось, что за день, когда они пребывали в разлуке, каждый из них изменился неузнаваемо, и все в нужную, то есть в лучшую сторону.
Едва Мария открыла дверь, они глянули друг на друга — одна с порога, другой от окна — и пошли навстречу, сошлись посреди комнаты, и каждый стал между поцелуями торопливо говорить о том, как он прожил в разлуке этот долгий день и как ждал этой встречи. Василию теперь все его унылые мысли по поводу женитьбы казались полнейшей нелепицей, да и Мария была столь восхитительна в своей наивности, так шел ей ее глупенький полудетский лепет, что он тут же поддался ей и сам залепетал какую-то чепуху.
Нет, все правильно, все хорошо. Просто он только сейчас по-настоящему расстался с прошлым и принял свершившееся настоящее. Так было и раньше. Так было, когда уезжал из деревни, когда не приняли в комсомол, выгнали с рабфака, когда расстался с Натальей Александровной. Всякий раз прошлое приходилось отрывать от себя с кровью, с муками и сожаленьем. Но наступал следующий день, и следующий, жизнь продолжалась, и то, что вчера казалось невозможным, сегодня представлялось обыденным и вполне нормальным. Так, наверное, будет всегда, пока он не научится спокойно принимать любые перемены в своей судьбе.
В воскресенье, с утра, к Василию и Марии пожаловала Зинаида, еще более красивая, чем обычно, разнаряженная, как на собственную свадьбу. На ней длинная серая юбка и серый жакет, белая с кружевами блузка, на голове кокетливая шляпка с черной вуалью, падающей на половину лица, сквозь черные ячеи блестят большие темные глаза.