Пробуждать страсть в других и наслаждаться произведенным эффектом, а потом как бы впитывать в себя соки этого тобой произведенного эффекта, как… как, скажем, паук впитывает в себя переваренную его соками внутренность насекомого… — нет, не то: слишком, пожалуй, грубо и натуралистично, лучше будет так: как Антей впитывает соки Матери-Земли Геи… м-мда, а это уж совсем ни в какие ворота, паук все-таки ближе к существу дела, так пусть будет паук… — и что может быть выше для человека, для его творческой натуры, которая и создана для того, чтобы зажигать других!
На завтра Кирову выступать на областном партактиве, именно поэтому Мильда Драуле необходима сегодня. Это как бы прелюдия к завтрашнему действу и неизбежному торжеству, без которого жизнь пресна и бессмысленна. И хотя Киров вроде бы привык к выступлениям перед аудиториями, различными по составу и количеству слушателей, он всегда старается находить в своих выступлениях что-то новое, что делает каждое выступление как бы первым в его жизни. Как и каждое любовное свидание с белой женщиной. Красавицей ее не назовешь: маленькие, близко посаженные друг к другу глаза, белесые брови, маленький рот — ничего особенного. Конечно, во всем этом присутствует некоторая искусственность, однако такая искусственность, которая сродни искусству.
Для других настроений у Кирова есть другие женщины, но только не старая, расплывшаяся от безделья и весьма поглупевшая жена. Впрочем, если быть точным, это не жена поглупела, это он поумнел, набрался мудрости, поднялся на такую высоту, откуда мир видится совсем иначе, то есть не тем, чем представляется другим людям и чем представлялся этот мир в прошлом ему самому. А жена осталась в старом мире, из этого своего старого мира (а лучше: мирка) она с испугом смотрит на мужа и не узнает в нем того Сергея Кострикова, с которым познакомилась в Екатеринодаре, ввела в круг либеральных журналистов и шефствовала над ним, редактируя его первые корреспонденции в местную либеральную газету.
Раздеваясь, Киров не спешит, хотя жаркие токи крови все сильнее распаляют его тело, а в ушах звенят пронзительные трубы: он не хочет превращать любовное свидание в нечто привычное и пошлое. Сергей Миронович аккуратен и сдержан: женщина никуда от него не денется. Так приятно сознавать именно это: она в твоей власти, она твоя раба, но через несколько минут превратится под его искусными ласками в настоящую ведьму.
Ее муж, Николаев, жалкое ничтожество, совершенно не понимает своей жены, не понимает, какое сокровище ему досталось. А если и понимает, то не умеет им пользоваться. К тому же глуп, ревнив, истеричен. В последнее время он слишком часто попадается на пути Кирова: видать, ему нашептали о связи секретаря обкома с его женой, вот он и мечется, бедолага, а что делать, не знает. Да и боится. Но у Сергея Мироновича никакой жалости к своему сопернику нет. Как нет и ревности по поводу того, что Мильда делит с Николаевым супружеское ложе. Он просто не думает об этом, как не думает о хлебе насущном, о крыше над головой и многих других мелочах, о которых приходилось думать когда-то давно, совсем в иной жизни. Теперь у него другие заботы. Да и белого сокровища этого хватит не только на двоих.
Сергей Миронович под сокровищем понимает именно белое тело женщины, а не ее самою, ему даже в голову не приходит, что пользуется он этим сокровищем лишь от случая к случаю, по настроению, потому что в других случаях эта белая женщина не только не помогает ему раскрыться, но даже раздражает своей инертностью. Конечно, ее холодность проистекает от равнодушия к нему, к Кирову, как к мужчине, но Кирову не нужна ее любовь к нему, как не нужна собственная любовь к белой женщине. Любовь — это сцены ревности, огласка, лишние глаза и уши; любовь оглупляет, отнимает человека от дела, а он весь, от корней волос на голове до самых пяток поглощен своим делом, так что ни на что другое его не остается. Его, Кирова, вполне устраивает тело этой женщины — без примеси любви к самой женщине. А женщина должна удовлетворяться его ласками и сознанием того, что он, первый секретарь Ленинградского областного комитета ВКП/б/, член Политбюро, второй человек в партии после Сталина, выбрал ее, одну из тысяч — из миллионов! — и сделал своей любовницей. К старости ей будет что вспомнить.
Но завтра эта женщина не понадобится. Завтра понадобится женщина другого склада, которая сама должна уметь вызывать бешеную страсть, уметь разбудить в мужчине задремавшие от пресыщения инстинкты. Завтра понадобится нечто бесовское, пластичное, всепроникающее. Как завершающий аккорд симфонии власти. Балерины, актрисы — самые в этом отношении искусные существа. Не все, разумеется, а лишь те, кто и в своем танце, своем лицедействе — синтез огня и ветра, неистового морского прибоя, вместе с тем пластичности и мягкости дикой кошки или змеи. Но это будет завтра. А сейчас…
Плотный, загорелый под южным солнцем во время отпуска, но с еще больше загорелым круглым лицом и сильной шеей, с почти черными кистями мускулистых рук, с выпуклой грудью, но уже и с несколько выпирающим животиком, однако еще не потерявший из-за этого природной мужской стати, Киров шагнул к дивану, склонился над женщиной и, заглядывая в ее серо-голубые глаза, в которых как бы замерло в ожидании надвигающейся бури небо Балтики, осторожно коснулся твердыми губами мягкого розового соска…
Мильда подняла руки и запустила пальцы в густую шевелюру любовника. По телу ее прошла первая слабая дрожь, глаза заволокло туманом…
Глава 18
Был одиннадцатый час вечера, когда Киров вышел из Смольного. Вышел не один, а вместе с Мильдой Драуле. Они сели в поджидавший Кирова автомобиль, и тот понесся по засыпающим, заснеженным улицам Ленинграда. Автомобиль лишь на минуту остановился на перекрестке, Мильда вышла из него и, пройдя метров двадцать, зашла в подъезд старинного дома. Даже не оглянувшись. Только после этого автомобиль секретаря обкома партии покатил дальше: по проспекту Обуховской обороны, вдоль Невы, сквозь метель и мрак в сторону улицы Красных зорь, где и жил Киров.
Сергей Миронович сидел на заднем сидении, расслабленно откинувшись на его спинку, умиротворяющая усталость тихо плескалась в его сильном теле. Киров был доволен собой, прошедшим днем, любовными играми с белым телом только что покинувшей автомобиль женщины. В салоне автомобиля еще держался ее ни с чем не сравнимый, своеобразный, слегка горьковатый запах. Но пройдет несколько минут, и не останется ни запаха, ни даже воспоминания об этой женщине…
Все-таки удивительно устроена жизнь. Она вся как бы состоит из приливов и отливов страсти, взлетов и падений, новых разбегов и новых взлетов, и нужно иметь крепкие руки и голову, чтобы после очередного взлета не падать слишком глубоко, не давая времени другим занять твое место.
Вот вальдшнеп… Он летит ныряющим полетом: вверх — вниз, вверх — вниз, но все время выдерживая определенный курс, поднимаясь все выше и выше. Не всякий хищник сможет взять эту птицу на лету, охота с ружьем на нее требует особой сноровки и точного глазомера. А вот утка летит ровно, хотя и быстро, поймал ее на мушку, провел… выстрел — камнем падает вниз.
Пока вся жизнь Сергея Мироновича идет крутым полетом вверх. Нырки можно не принимать во внимание. Искусство взлета — великое искусство неумолимого движения вперед и только вперед. Сталин прав: Революция, как и Жизнь вообще, не может останавливаться, не может ждать отстающих и колеблющихся, как не мог остановиться Александр Македонский в своем движении на восток, как не могли остановиться Чингисхан, Наполеон, русские землепроходцы, стремящиеся на восток, к Великому океану, ибо остановка означает смерть: враги соберутся с силами, объединятся, соратники и союзники потеряют наступательный порыв и уверенность в себе, солдаты разучатся драться и не бояться смерти.
Безусловно: всякое движение должно до конца исчерпать самое себя и либо закрепиться на завоеванных позициях, либо обратиться вспять. Впрочем, остановка и есть начало отката. Следовательно, только в движении вперед сущность Революции, сущность самой Жизни. Другого не дано. Все-таки не так уж и не прав Бернштейн, говоря, что движение — все, цель — ничто. К этому следует добавить: революционный порыв и движение к высокой цели… При этом не давать врагам передышки, времени на перегруппировку сил, на осмысление своего положения. Давить и жать до предела, который, впрочем, известен разве что одному Богу. Или Дьяволу. Даже знание диалектики ничего не меняет ни в самом движении, ни в положении тех, кто в это движение втянут…
Киров — натура импульсивная, взрывная, честолюбивая. Он весь сгусток энергии, напора, порыва, нетерпения. Люди косны, малоподвижны, инертны. Раскачать их, разжечь в них честолюбие, дремлющие силы, затем бросить вперед, на колючую проволоку, на пулеметы, на штыки. И самому кружить над полем битвы, направляя штурмовые колонны то в одну сторону, то в другую. Как это здорово, черт вас всех побери!..
Киров любит риск, импровизацию и терпеть не может догматизма. В марксистской теории разбирается слабо, твердо знает основные ее положения, а в тонкости не вдается и в теоретической борьбе идей старается не участвовать. Его никогда не покидает уверенность, что естественный ход вещей сам все расставит по своим местам, человеку необходимо лишь время от времени расчищать русло от камней и бурелома, чтобы поток двигался быстрее.
Но главное, разумеется, не выпасть из этого потока, удержаться на стремнине. Пока это Кирову вполне удается. Правда, в его биографии есть и такой факт, как попытка перепрыгнуть в другой поток, который после поражения революции пятого года показался ему более надежным. Тогда он порвал с социалистами и перешел в лагерь кадетов. Впрочем, порвал, перешел — не совсем точно. Не порывал, не переходил, а все произошло само собой, вполне естественно, ибо Киров всегда был и остается не столько революционером, сколько журналистом и оратором, которому необходимо постоянно ощущать свою нужность, свою способность непосредственно влиять на сознание масс, получая от них как бы собственную энергию, но усиленную и обогащенную энерг