Киров задержал стремительный шаг, но не остановился, что-то сказал в ответ, пошел дальше. Ему нет дела до Николаева, до его переживаний.
Николаев чуть ни взвыл: таким униженным, таким ничтожным сам себе показался, что впору только в петлю.
Так нет же! Нет!
Он шагнул вслед за Кировым, неясная тень которого маячила перед глазами, нащупал вспотевшими пальцами револьвер и… и сразу же почувствовал прилив сил, отчаянную решимость. Все, что мучило и томило его своей неизвестностью и недосказанностью, чужим презрением и насмешками — все стало ясным и понятным, все сосредоточилось в тяжелой рубчатой рукоятке револьвера. С выстрелом все это должно улетучиться, исчезнуть, развеяться…
И какого черта он за мной увязался? Этот недоносок… Еще попрется следом в кабинет, начнет мямлить, отвлекать от дела. Где Борисов, черт бы его побрал!? Вечно плетется сзади, как беременная баба… Да, оппозиция… Что-то есть в противостоянии старого и нового вечное, неизбывное… Всегда одни что-то теряют, что-то из своего прошлого, при этом цепляются за это прошлое изо всех сил, другие идут вперед, старое, отжившее им мешает, требуются новые решения, новые впечатления… Бюрократия! Сталин настроен весьма решительно против бюрократии. Но что можно сделать в данный исторический момент? Постепенно сокращать аппарат? Сталин против всякой постепенности…
А этот кретин Николаев все не отстает, топает следом… Он не понимает, что жена им уже потеряна, что глупо цепляться за женщину, которая тебя презирает…
Впрочем, его понять можно… Как и оппозицию. Того же Зиновьева: быть всем и стать никем… К такому привыкаешь с трудом, нужно время и здравомыслие…
Киров идет чуть впереди, идет не оборачиваясь, ковровая дорожка заглушает шаги. Бритый затылок и кожаная фуражка маячат перед глазами Николаева.
Поворот за угол. Никого.
Николаев вытащил револьвер, взвел курок, хватил открытым ртом побольше воздуху, удержал его в себе, боясь, что Киров, услышав сзади его запаленное дыхание, обернется, и тогда выстрелить станет невозможно.
Что это за щелчок? Очень похоже на взводимый курок револьвера. Оглянуться? Ну, уж нет! Киров не должен оглядываться на всякое ничтожество! Даже если револьвер, то Николаев не посмеет выстрелить в секретаря обкома партии, в члена Политбюро… Как это так — убить меня, Кирова? Чепуха! Но точно так же когда-то застрелили Урицкого: сзади, в затылок.
Где же Борисов? А этот Николаев совсем рядом… Дышит, как загнанная лошадь… Неужели выстрелит?
Внутри все сжалось, но Киров шагу не прибавил, голову в плечи не втянул.
Более того, стало вдруг отчего-то весело, беспричинный смех стремительно копился где-то внизу, у паха, возносился вверх… Уже губы искривила дрожащая ухмылка, на глаза навернулись слезы…
Действительно, что может быть смешнее: идет по коридору Смольного один из влиятельнейших людей рабоче-крестьянского государства, за жизнь которого отвечают целые организации, батальоны и полки вооруженных людей, а сзади него какой-то кретин с револьвером… Обхохочешься.
И ни одна дверь не откроется!
Никто не выглянет!
Не остановит!
Не окликнет!
Летят мимо черные прямоугольники безжизненных дверей, мелькают яркие пятна ламп, струится полоса бордюра по стене коридора, скользит под ногами малиновая дорожка…
И вот он догоняет…
Целится…
Неужели выстрелит?
Какая жуткая ти-ши…
Выстрел оглушил, точно стреляли в него самого. Николаев вообще не ожидал, не верил, что выстрел произойдет. А если и произойдет, то как-то не так, как-то не по-настоящему, что ли.
Будто налетев на невидимую стену, встал, отшатнулся. Его рука с револьвером все еще маячит перед глазами. Звук выстрела мечется в пустом коридоре. Или только в его голове?
Кирова нигде не видно. Только черный револьвер колеблется в сизом пространстве, отделенный от Николаева белой полоской манжета, будто нечто самостоятельное, от Николаева независимое.
Вот револьвер начал опускаться, опускаться, выделывая мушкой странные зигзаги…
Николаев с ужасом следит за ним остановившимся взором. Вот красная полоса ковровой дорожки, вот кто-то лежит на ней, очень похожий на пьяницу, уснувшего у порога своего дома.
Ки-и… ро-ов…
Киров!
Киров лежит почти у самых ног, лежит ничком, головой вперед. Он жив, но отчетливо видно, как жизнь уходит из него, цепляясь то за одну, то за другую часть сильного тела.
Вот дернулась рука, сжимавшая папку, дернулась и замерла. Но папку не выпустила.
Мелко затряслась, будто пытаясь избавиться от фуражки и оторваться от ковровой дорожки, голова. Слегка повернулась и тоже замерла. Из полуоткрытых глаз выкатилась слеза удержанного смеха.
Дернулись и вытянулись ноги.
Затих глухой полустон-полухрип.
Вместе с ним что-то смутное отделилось от распростертого на полу тела и замерло неясной, но зловещей тенью перед Николаевым.
Николаев попятился.
Пол начал вставать на дыбы, электрические лампы сходиться в бесконечный хоровод. Поплыли стены. Челюсть у Николаева отвисла в беззвучном крике, обнажив прокуренные до желтизны зубы.
Глядя широко раскрытыми, остановившимися глазами на лежащего у его ног Кирова, Николаев машинально — без мысли и без ужаса перед свершаемым — приставил револьвер к груди и снова нажал на спуск.
Выстрела не слышал. Что-то толкнуло в грудь и — темнота, тишина, покой.
В смольнинском коридоре одна за другой бесшумно распахивались двери кабинетов. Из них на мгновение показывались человеческие лица: любопытство, изумление, ужас, мертвенная бледность… — лица тотчас же пропадали за дверьми, чтобы осмыслить увиденное и появиться вновь.
Часы на откинутой холодеющей руке первого секретаря Ленинградского обкома ВКП(б) показывали 16 часов 37 минут. И продолжали тикать, будто ничего не случилось.
Во дворце имени товарища Урицкого, застреленного тоже в затылок, гудело от сдержанных голосов партийных активистов, ожидающих начала конференции.
По коридору Смольного тяжелой, обреченной рысью бежал телохранитель Кирова Борисов…
Глава 24
С тихим шорохом двигался нескончаемый поток людей. Слышались сдерживаемые всхлипы женщин, горестные вздохи мужчин. Сталин и сам чувствовал незнакомую тоску, какую не чувствовал даже у гроба своей жены. Как бы там ни было, а Киров стоял особняком в том скопище людей, которые роились вокруг Сталина, начиная с той поры, когда он стал генеральным секретарем партии. Киров был, пожалуй, единственным человеком, который понимал Сталина и понимал время так же, как его понимал сам Сталин. Это был не просто исполнитель чужой воли, но действительный соратник, на которого можно положиться во всем. Да, во всем. Без всяких "но" и "если". И вот этого человека не стало…
Конечно, незаменимых людей не бывает. Однако найти равноценную замену будет не просто. Следовательно, придется самому тащить воз государственных и партийных задач, самому искать их решение, потому что ни посоветоваться, ни доверить что-то важное некому. И самому же придется контролировать и подбирать кадры как в центральном аппарате, так и на местах. В том же Ленинграде, например, где этим занимался Киров.
Впрочем, и Киров с подбором кадров явно оплошал. Окружали бы его стоящие кадры, не дали бы они совершиться этому гнусному убийству. Действительно: вот так запросто подойти и в упор застрелить такого человека — и ни охрана, ни множество работников Смольного не смогли этому воспрепятствовать… Дикость несусветная! Дикость и безответственность! Если не прямое попустительство убийце, преследующее далеко идущие цели.
А все бабы… Сколько человеческих жизней пропало не за понюх табаку из-за них, сколько еще пропадет. Но для народа, для партии Киров не может погибнуть из-за бабы. Это было бы и слишком просто, и слишком невероятно. Такие люди гибнуть должны исключительно в борьбе с врагами.
Впрочем, при чем тут бабы и все прочее! Ерунда! Кто такой Николаев? Мелкий бюрократ, ничтожная личность, которую пытались направить на производство. В этом все дело. Озлобившийся чиновник. Символ чиновничества, символ бюрократии.
Вот тебе и повод, — думал Сталин, глядя в неподвижное лицо Кирова, обложенное живыми цветами. — Теперь можно начать решительный поход против старых кадров, против бюрократии. Сначала добить оппозицию во главе с Зиновьевым и Каменевым, затем прикончить Бухарина и его сторонников. А заодно и всю эту воинствующую сволочь, которая продолжает бить в революционные барабаны, не понимая или не желая понимать, что пора для этого давно миновала, что от революционных наскоков необходимо переходить к обыденным делам. Беда, однако, в том, что ничего другого, кроме революционной трескотни, эти люди делать не умеют. Следовательно, им нет места ни в этой стране, ни в самой жизни, потому что… потому что оставь их в живых, они ринутся с присущей им энергией в борьбу, и тогда снова кровь, разруха, конец советской власти и связанных с ней надежд.
Да, если советская власть и погибнет, она погибнет прежде всего от бюрократического перерождения в свою противоположность. Так, или примерно так, не раз говаривал Ленин. Бюрократическое перерождение становится фактом. Еще немного — и что-то изменить будет невозможно. Надо что-то делать. Срочно и решительно. Иначе гибель. Смерть Кирова — хороший повод для подобных решительных действий. Надо заставить Ягоду как следует раскрутить это дело. Подключить сюда весь аппарат НКВД. Пусть хорошенько поработают. Тут много странностей. Николаева уже дважды задерживали с револьвером в обкоме и оба раза отпускали. Почему? Телохранитель отстал. Еще одна странность. А верхушка НКВД по Ленинградской области ничего этого не замечает. Тут явно пахнет заговором со стороны приверженцев Троцкого и Зиновьева. Не все ладно и с армейской верхушкой. Там тоже бюрократ на бюрократе. Не столько занимаются усилением боеспособности Красной армии, сколько интригами и подсиживанием. И только после чистки Авгиевых конюшен руками НКВД взяться и за нее самое. Другого такого повода, как убийство Кирова, не будет. Или его придется создавать искусственно. Но не поджигать же для этого Кремль, как Гитлер поджог рейхстаг, чтобы получить повод для расправы со своими политическими противниками.