– Кто это поехал-то?
– Начальство, – отвечали им коротко.
– Поди, сам товарищ Сталин?
– Дере-евня!
Никите Сергеевичу глазеть по сторонам недосуг. Он не замечал ни весны, очистившей Москву от снега, ни раскрывшихся навстречу ей москвичей, ни флагов и бумажных цветов на столбах, говорящих о близком празднике. Откинувшись на заднее сидение, он привычно перебирал в уме последние сводки по городу и области, и все, что касалось курируемого им министерства госбезопасности, возглавляемого Абакумовым. Конечно, Сталин все данные по министерству получал непосредственно от министра, но что министр докладывал и что не докладывал Сталину, или мог не доложить, должен был знать Никита Сергеевич, а узнавал он о делах министерства от своего в нем человека, заместителя Абакумова генерала Серова. Пока нет оснований подозревать, что Серов снюхался с Абакумовым и по этой причине вешает Никите Сергеевичу на уши развесистую лапшу. Тем более что это совсем не в интересах самого Серова.
Машина плавно остановилась.
Никита Сергеевич, глянув на часы, выбрался из машины, вошел в знакомое здание, пошагал по ковровой дорожке, неся в левой руке красную папку со всякими справками, которые могут понадобиться: Сталин вызвал Хрущева через своего секретаря Поскребышева, а тот о цели вызова сказал обычное:
– Вопрос на месте.
А это значило, что вопрос может быть любым, даже таким, какой товарищу Хрущеву и не снился. Следовательно, надо быть готовым ко всему. И хотя Никита Сергеевич ни одну собаку съел на всяких докладах товарищу Сталину, он всегда с трепетом приближался к его кабинету, пытаясь по интонации голоса Поскребышева, по его лицу догадаться, в каком Сталин пребывает настроении, какой ожидать встречи и какого прощания. Впрочем, прощание во многом зависит и от самого Никиты Сергеевича, от его умения угодить товарищу Сталину, попасть в тон и в масть, выкрутиться, если вопрос не разрешен должным образом, сославшись на объективные обстоятельства, козни недругов и затаившихся врагов, достижения раздуть, недостатки приуменьшить.
Поскребышев встретил Никиту Сергеевича равнодушным кивком головы и бесстрастным голосом сообщил:
– Товарищ Сталин занят. Придется подождать.
– Конечно, конечно! – поторопился Никита Сергеевич успокоить товарища Поскребышева, что означало: он, Никита Сергеевич, не возражает против того, чтобы подождать, он все отлично понимает и лично к товарищу Поскребышеву не имеет никаких претензий.
Можно было бы спросить у Поскребышева, кто там, у товарища Сталина, но если Поскребышев сам не сказал, то и спрашивать не стоит, хотя, конечно, знать было бы весьма полезно, потому что посетитель, идущий к Сталину перед тобою, может иметь к твоему вызову самое непосредственное отношение.
И Никита Сергеевич, усевшись на стул, уставился на дверь, чтобы не пропустить ни мгновения, когда из кабинета покажется посетитель, какого и не ждешь. Надо за несколько мгновений, пока посетитель проходит путь от одной двери до другой, успеть разглядеть многое: определить, кто этот человек, в каком настроении он покидает кабинет, по его взгляду в твою сторону – или, наоборот, ни в какую сторону, – понять, имеет ли этот человек к твоим обязанностям какое-то отношение, и если имеет, то с какой стороны.
Схватив на лету печати, оставшиеся на лице и фигуре посетителя от встречи со Сталиным, легче разговаривать с самим Сталиным, хотя доверять мимолетным впечатлениям так же опасно, как и не доверять, потому что нынешний Сталин совсем не тот, каким знавал его Никита Сергеевич до войны: и капризнее стал, и подозрительнее, и, в то же время, менее уверенным в себе. И все это вполне объяснимо: и годы сказываются, и пережитое во время войны напряжение, и перенесенный инсульт, и… Да что там говорить! Когда, в какие времена руководителю государства бывает легко? – никогда! Даже и самому Никите Сергеевичу легко не бывает, хотя на нем не лежит такая громадная ответственность, какая лежит на товарище Сталине.
Наконец дверь открылась, из нее повалил народ – и Никита Сергеевич тут же узнал почти всех, потому что это были видные ученые и конструкторы, увешанные звездами Героев социалистического труда и золотыми кружочками лауреатов Сталинских премий. А поскольку почти все они живут и работают в Москве, то есть на территории, подвластной Никите Сергеевичу, то еще неизвестно, сам ли Сталин их вызвал, или они напросились к нему на прием, имея в виду, что московский обком и горком партии не решает их, ученых и конструкторов, проблемы. Поди знай, чего такого они наговорили Сталину, и не придется ли ему, Никите Сергеевичу, хлопать глазами и выслушивать от товарища Сталина проработку по части допущенных упущений.
Но ученые, заметив Хрущева, вежливо и с почтением с ним раскланивались, академик Капица – так тот даже подошел к нему и пожал руку – и у Никиты Сергеевича несколько отлегло от сердца.
Тут как раз и Поскребышев, незаметно исчезнувший, появился в дверях кабинета и тем же бесстрастным голосом сообщил:
– Вас, Никита Сергеевич.
И еще немножко полегчало оттого, что Поскребышев обратился к нему по имени-отчеству, и Никита Сергеевич, одернув пиджак, стремительно шагнул в растворенные двери, за которыми в небольшой коморке за двумя столами сидят два молчаливых подполковника. С ними не обязательно здороваться, даже замечать их вовсе не обязательно, и Никита Сергеевич стремительно пересек эту коморку и вошел в открытую дверь кабинета. И увидел Сталина.
Собственно говоря, никого другого он там и не мог увидеть, но всякий раз присутствие Сталина, его неподвижная фигура действовали на Хрущева парализующим образом: он практически переставал чувствовать свое тело, голову охватывало стальными обручами, язык прилипал к небу, а руки начинали мешать, становились как бы лишними. Правда, такое состояние длится не так уж и долго, иначе Никита Сергеевич не занимал бы тех должностей, какие занимал и занимает. Но всякий раз, несмотря на опыт подобных встреч и привычку к ним, он проходил через это состояние паралича, даже глох на несколько мгновений, точно проваливаясь в бездну, но затем усилием воли выныривал на поверхность и вырывался из цепких объятий страха.
Только разглядев Сталина, стоящего возле своего стола и набивающего табаком трубку, Никита Сергеевич разглядел вслед за ним Маленкова и Берию, сидящих за столом для заседаний, а также Шепилова и Шверника.
«Берия и ученые – это понятно», – пронеслось в мозгу Никиты Сергеевича, поскольку Берия руководит комитетом по атомной энергии и постоянно имеет дело с учеными. Маленков к ним прямого отношения не имеет, но он с некоторых пор, то есть после смерти Жданова, стал вторым лицом после Сталина в партийной иерархии, а также заместителем председателя Совета министров, следовательно, тоже имеет право присутствовать на этой встрече. Ну и Шверник, приемник Калинина на посту председателя Верховного Совета СССР. Шепилова же, заведующего Агитпропом, в расчет можно не принимать, хотя человек он скользкий и при случае нагадить может кому угодно.
И Никита Сергеевич успокоился совершенно. Внешне, во всяком случае, никаких признаков беспокойства, тем более страха, заметно на его лице и фигуре не было. За те несколько секунд, что он шел к столу, неотрывно следя за каждым движением Сталина, он полностью пришел в себя и вполне оценил обстановку: она не внушала опасений.
– Здравствуйте, товарищ Сталин, – произнес Никита Сергеевич задушевным голосом, останавливаясь в двух шагах от Хозяина.
Сталин в это время чиркнул спичкой и поднес ее к трубке, поводил над ней пламенем, плямкая губами и пыхая дымом, затем положил спичку в пепельницу, повернулся к Хрущеву, глянул на него вприщур, произнес, обращаясь к сидящим за столом для заседаний:
– А вот Микита у нас украинский националист. На его лысине, если присмотреться повнимательнее, оселедец пробивается. А это явный признак того, что, если бы мы не забрали его в Москву, он бы отделился от России и стал бы самостийником.
За столом сдержанно засмеялись. Никита Сергеевич засмеялся тоже, а сам мучительно пытался понять, что означала, помимо хорошего настроения Сталина, эта грубая шутка. Скорее всего, она связана с «Ленинградским делом».
Выручил Маленков:
– Он, товарищ Сталин, присоединил бы Россию к Украине. Все-таки Киев – мать городов русских.
Тут уж и Никита Сергеевич не удержался:
– Присоединять Россию к Украине, все равно что… э-э… к пуговице пришивать брюки.
За столом снова засмеялись, но более сдержанно. Сталин же лишь усмехнулся и, показав Хрущеву на стол концом трубки, пошел к двери.
Никита Сергеевич сел напротив Берии и Маленкова рядом с Шепиловым, положил перед собой папку, перевел дух.
Все пятеро следили за медлительной фигурой Сталина.
– Так что там наши евреи? – спросил Сталин, возвращаясь к столу. – По-прежнему хотят получить Крым и пристегнуть к нему Советский Союз?
Никита Сергеевич встрепенулся, вскочил. Он знал, о каких таких «наших евреях» идет речь, потому что почти сразу же, как осел в Москве, был назначен Сталиным председателем комиссии по делу о еврейских заговорах.
– На автозаводе имени Сталина, как я уже вам докладывал о первых выводах возглавляемой мной комиссии, арестовано более двух десятков сионистских заговорщиков, продавшихся американским империалистам. Идет следствие. Вы совершенно правы, товарищ Сталин: если бы мы отдали Крым евреям, то через какое-то время, фигурально выражаясь, они пристегнули бы Советский Союз к своей еврейско-американской республике.
– А что на самом заводе? Что говорят рабочие по этому поводу? Как сказывалась заговорщицкая деятельность на выпуске автомобилей?
– Рабочие полностью поддерживают работу комиссии по выявлению преступной деятельности заговорщиков, товарищ Сталин. Что касается выполнения плана, то деятельность этих деятелей сказывалась на его выполнении самым прискорбным образом, поскольку все они входили в непосредственное руководство заводом. За прошлый год лишь ценой огромных усилий всего коллектива завода и его партийной организации план был выполнен на сто один процент, хотя в обязательствах значилось сто семь, а за минувший квартал снова нам