И теперь вот поездка в Калининскую область, от которой он был выдвинут депутатом в Верховный Совет. Правда, не на тех, основных, выборах, а на довыборах… «по случаю выбытия из депутатов в связи с безвременной кончиной» депутата такого-то. Это будет первая поездка Задонова к своим избирателям. Два его помощника загодя согласовали с областным начальством маршрут поездки, с кем и когда встречаться, о чем говорить, на какие жалобы обращать внимание, какие пропускать мимо ушей. Ему остается только, как Иисусу Христу, явить себя пред человеческой массой, сотворить чудо и, после созерцания открытых от изумления ртов, отбыть восвояси… Век бы не видеть ни своего депутатства, ни открытых ртов. Но не в его власти отказаться от первого, не в его же власти избежать второго.
Впрочем, и не так уж это плохо – грех жаловаться. А всякая медаль имеет две стороны: одну хорошую, другую еще лучше. Но главное – представляет собой некий знак, по которому посвященные отличают друг друга и не путают с непосвященными. Как у масонов. В конце концов, медали можно не носить, на иные сборища можно не ходить, вежливо уведомив о нездоровье или необходимости присутствия на сборище более высокого ранга. Но не дай бог хлопнуть дверью – такого не простят. А так иногда хочется – просто руки чешутся. И послать на все тридцать три буквы русского алфавита. И мысленно он посылает, но только мысленно…
Глава 11
На этот раз Алексей Петрович в Калининскую область отправился не на поезде, как в былые времена, а на персональной машине, с персональным шофером и персональным же помощником, Евгением Проколовым. Или просто Женей. Было Жене тридцать лет – по паспарту, а по виду он как бы застрял на двадцати пяти: лицо чистое, без морщин, голова тоже чистая – почти без волос, глаза прозрачные, ясные, всегда выражающие готовность и преданность. Вот только уши слишком оттопыренные, да шея как у борца. У Жени два высших образования, но он почему-то подвизался на этом холопском поприще. А почему – Алексей Петрович у него не спрашивает: не принято. Как и о том, почему ударение в его фамилии на первом слоге. Уж не оттого ли, что кто-то из его предков когда-то где-то прокололся? Все может быть. Ведь фамилии частенько выводились из прозвища, а до отмены крепостного права крепостные кроме имени и принадлежности к барину других отличий не имели. А клички были широко распространены. И часто очень меткие – заслуженные, так сказать.
Второй помощник Алексея Петровича, Иван Карасевич, тоже напрашивался на поездку, но Алексей Петрович его не взял: недолюбливал он этого прилизанного парня, веяло от него чем-то опасным, хотя ничего плохого он Алексею Петровичу не сделал. Разве что очень старается оградить своего патрона от тягот и лишений депутатской деятельности. Карасевич умнее Проколова, но это преимущество лишь проскальзывает в его карих глазах и в том, как он сдерживает себя, придуриваясь простачком. Именно за это, ничем не объяснимое придуривание, Алексей Петрович не любит его и побаивается.
Есть еще и третий – шофер Петр Николаевич Куницын, человек лет сорока пяти, молчаливый, сосредоточенный, основательный. Проколов с Карасевичем зовут его дядей Петей. Куницын чем-то напоминает Алексею Петровичу его первого фронтового шофера старшину Кочевникова, погибшего так нелепо на Смоленщине… А бывает ли смерть лепой? – такой смерти Алексей Петрович на войне не замечал, но до сих пор считает себя виноватым в смерти Кочевникова.
Впрочем, Карасевич тут совершенно ни при чем. И не только тут, но и везде. Просто в дороге трое – плюс Алексей Петрович – явный перебор. А так – шофер и помощник впереди, Алексей Петрович сзади. И никто никому не мешает.
Конечно, и Проколов, и Карасевич – оба из госбезопасности, и приставлены к депутату и писателю Задонову не только помощниками и телохранителями, но и соглядатаями. Однако в сноровке им не откажешь: они все могут и все знают, делая должность своего патрона легкой и беззаботной. Но общаться с ними – сущая мука для Алексея Петровича, привыкшего в своей среде швыряться словами, не слишком задумываясь о последствиях. Так в «своей среде» и все остальные ведут себя подобным же образом, хотя и там полно Проколовых и Карасевичей. Но те то ли попривыкли, то ли их доносы не пугают лубянских генералов. А лучше сказать: не пугали. Потому что в последнее время что-то сдвинулось, и как раз именно по части некоторой вольности высказываний: ее, этой вольности, стало меньше, зато больше эзоповщины и недомолвок. Короче говоря, ничего хорошего.
Мотор новенькой «Победы» работает ровно, шуршит под колесами асфальт, мимо проплывают еще не одетые в зелень леса и поля, везде, куда ни глянь, вода и вода, а кое-где еще белеют языки снега. Но по вспаханным полям уже вышагивают грачи, желтеют на солнце соломенные крыши крестьянских изб и скотных дворов, по едва зазеленевшим пастбищам бродят отощавшие за зиму коровы и овцы.
Путь Алексея Петровича лежит в Торжок. Именно там и назначена его встреча с избирателями.
Проехали Калинин.
Алексей Петрович побывал в этом городе на другой день после его освобождения – 17 декабря. Тогда город лежал в руинах и казался не просто мертвым городом, а умершим окончательно и похороненным под сугробами снега. Лишь кое-где высились чудом сохранившиеся здания, а больше все остатки стен домов с пустыми глазницами окон, черные трубы да груды битого кирпича. И совсем мало народу.
Теперь город не узнать, хотя следы минувшей войны все еще видны всюду. Однако центр почти отстроен, окраины тоже застраиваются, правда, все больше неказистыми домишками, но людям не до жиру – была б над головой крыша.
Впрочем, так не в одном лишь Калинине.
В Торжок приехали за четыре часа до начала собрания в городском кинотеатре. Отцы города их уже ждали. С дороги повели в ресторан. Обедали в отдельном кабинете. Алексей Петрович отказался даже от рюмки водки, чего не делал никогда до этого. И не столько потому, что рюмка ему бы повредила, а просто не хотелось, чтобы от него несло сивухой.
Из ресторана – в гостиницу. Там Алексей Петрович переоделся, привел себя в порядок и, за пятнадцать минут до начала, вошел в кинотеатр, занял за длинным столом, установленном на сцене, отведенное ему место. Помощник положил перед ним папку с отпечатанной речью, главную часть которой занимал отчет депутата по реализации списка наказов избирателей. Тут было и строительство новой бани, и новой школы, и больницы, и асфальтирование улиц, и много чего еще, по большей части запланированное самими местными властями. Сам Алексей Петрович лишь прочитал эти наказы, получив их перед выборами, дальше они пошли путешествовать по инстанциям, и ему оставалось лишь надеяться, что инстанции свое дело сделают. Но, учитывая, что Торжок не был под немцами и почти не пострадал от бомбежек, в то время как южнее и западнее его все города лежали в развалинах, рассчитывать на многое не приходилось.
Однако кое-что было сделано. Трудно сказать, сами ли местные власти управились, или им помогли свыше, но считалось, что и депутат Задонов приложил к сделанному свою руку. К этому, собственно говоря, и свелся весь короткий отчет Алексея Петровича, подготовленный его помощниками. Разбираться же в тонкостях, кто и сколько, у него не было ни нужды, ни охоты. Тем более что был уверен: начнешь разбираться – тут-то и выяснится что-нибудь такое-этакое, весьма неприятное для его самолюбия.
В речи Алексея Петровича его помощники (в основном Карасевич) предусмотрели все, что положено сказать депутату. И конечно, постоянно подчеркивалось, что все достижения в стране и в самом Торжке осуществлены под руководством товарища Сталина, гениального вождя и учителя трудящихся всех стран. Алексей Петрович полистал «свою» речь еще в Москве и кое-что сократил, безжалостно убрав излишнюю приторность и возвышенность славословий в адрес вождя, оставив лишь самое необходимое. При этом убирал одними лишь едва заметными подчеркиваниями карандашом, чтобы потом стереть и эти подчеркивания, уверенный, что в живой речи изъятия не бросятся в глаза Проколову, а если и бросятся, то Проколов вряд ли станет делать из этого опасные для своего патрона выводы.
Речь Алексею Петровичу вполне удалась и прошла под аплодисменты.
Потом он отвечал на вопросы избирателей, при этом задающих вопросы выкликали по бумажке, так что никаких вопросов, которые могли бы поставить Алексея Петровича в тупик, не задавалось, и он весьма легко и даже остроумно удовлетворил любопытство избравших его граждан.
Вслед за ним выступали сами граждане, говорили по бумажкам же, и все об одном и том же: все у них, спасибо советской власти, хорошо, с каждым днем становится еще лучше, потому что товарищ Сталин… Дальше можно было и не слушать. Ну, разве что какие-нибудь пожелания, которые старательно записывал Проколов, сидя за спиной Алексея Петровича.
Все это казалось Алексею Петровичу скучным и пошлым, хотя он и понимал, что для самих жителей Торжка и его окрестностей в этих вопросах и ответах заключалась часть их жизни, иногда даже очень существенная часть, но вряд ли бы что-то ускорилось или замедлилось, если бы Алексей Петрович оставался сидеть в Москве, строча очередной опус.
Потом был концерт местных профессиональных и самодеятельных артистов, затем кино. Концерт Алексей Петрович послушал и посмотрел, отметив про себя, что иные самодеятельные певцы с успехом могли бы петь и в Москве. Кино смотреть не стал и отправился ужинать в тот же ресторан вместе с городским и районным начальством. И лишь за полночь, слегка под хмельком, добрался до своего номера, разделся, забрался под одеяло и уснул сном праведника.
Почти весь следующий день Алексей Петрович провел в депутатской комнате, принимая избирателей. Шли в основном женщины. И по большей части пожилые. Несли ему свои каракули с жалобами на всякие мелкие неустройства и житейские неурядицы. Алексей Петрович был уже просвещен своими помощниками, что ему ничего самому решать не надо, а надо лишь направлять просителя в ту или иную инстанцию со своим резюме: мол, прошу разобраться и доложить.