Судорожно вздохнув, Абакумов продолжил медленно водить по бумаге пером ученической ручки, которую с трудом удерживали дрожащие пальцы.
«Дорогой товарищ Сталин. Прикажите избавить меня от следователей МГБ, особенно от полковника Рюмина, которые пытают меня, дают в день только хлеб и воду, избивают, матерятся, орут, не дают спать, ни днем ни ночью не снимают строгих наручников, разве что поесть, так что я оказался почти при смерти, меня чудом отходили с помощью сердечных препаратов. А ведь я еще молод и мог бы принести пользу стране, партии и лично Вам, товарищ Сталин, продолжая исполнять свои обязанности с большевистской настойчивостью и упорством. Прикажите перевести меня в «Матросскую тишину», пусть там меня допрашивают прокуроры, если в этом есть такая необходимость. А жена моя и недавно родившийся ребенок совсем ни в чем не виноваты. Я был бы Вам, товарищ Сталин, очень признателен, если бы Вы приказали отпустить их домой, поскольку знаю Вашу принципиальность и доброе сердце…»
Абакумов задумался над последними словами и решил, что написал их зря: уж кто-кто, а Сталин никогда не знал, что такое доброта. Он мог быть благодушным, щедрым, злым, вспыльчивым – каким угодно, но только не добрым. Более того, он отвергал доброту в принципе как буржуазный пережиток. Пожалуй, еще рассердится на такие слова. И Абакумов представил, как Сталин, дойдя до этих строк, отшвыривает письмо в сторону и смотрит, прищурясь, своими желтыми глазами на того, кто письмо это ему принес. Скорее всего, этим человеком будет Поскребышев, но Сталин и Поскребышева может обругать как угодно и даже, поговаривают, ударить. Поэтому Виктор Семенович, тщательно зачернив последнюю строчку, снова заскрипел пером по бумаге, выводя букву за буквой.
«Что касается обвинений, будто я намеренно оттягивал следствие по делу террористической деятельности врача Этингера, так это все злостные выдумки. При наличии каких-либо конкретных фактов, которые бы дали зацепиться за террористическую организацию врачей-изменников, мы бы с Этингера шкуру содрали, но этого дела не упустили бы. То же самое и по делу группы «Союза за дело революции», в которую входили еврейские мальчишки и девчонки, ни на что не способные, кроме болтовни. А мне еще шьют, товарищ Сталин, будто я вынашивал изменнические замыслы и, стремясь к высшей власти в стране, сколотил в МГБ СССР преступную группу из еврейских националистов, с помощью которых обманывал и игнорировал ЦК ВКП(б), будто я собирал материалы, порочащие всех руководителей Советского правительства, но это полная неправда, а если и собирал, то вы знаете, на кого. Также мне приписывают, будто я отгораживал чекистский аппарат от руководящих партийных органов и, опираясь на своих помощников, проводил вредительскую подрывную работу в области контрразведывательной деятельности, что вообще ни в какие ворота не лезет, поскольку я сам решительно боролся с сионистскими заговорами в «Еврейском антифашистском комитете», разоблачал тайных врагов советской власти, как и все другие заговоры и проявления антисоветчины, где бы они не проявлялись…»
Лист уже почти полностью заполнен корявыми строчками, лишь на оборотной стороне осталось совсем немного места. Зря он так широко размахался. Надо было писать помельче.
Абакумов вновь надолго задумался: в самом конце надо написать что-то очень важное, что могло бы особенно повлиять на Сталина, но в голову ничего такого важного не приходит. Все важные мысли сминались непереносимой обидой на товарища же Сталина, который допустил такую по отношению к нему, Абакумову, несправедливость. И Виктор Семенович, боясь, что придут и не позволят письмо закончить, стал втискивать в оставшуюся узкую полоску белой бумаги последние слова:
«Я хорошо понимаю и помню, товарищ Сталин, что в свое время Вы полностью доверяли мне дела огромной важности. И я гордился и горжусь этим Вашим доверием, стараясь работать честно, отдавая всего себя, как подобает большевику. Заверяю Вас, товарищ Сталин, что когда правда восторжествует и меня вернут к деятельности на любом посту, который Вы мне поручите, я всегда буду выполнять все Ваши задания с еще большим старанием и настойчивостью, изживая свои недостатки. У меня нет и не может быть другой жизни, как бороться за дело товарища Сталина».
Уже в самом уголке Абакумов поставил свою подпись, а вместо числа три знака икс. Затем перечитал письмо и остался им вполне доволен. Не может того быть, чтобы Сталин не поверил человеку, который столько лет служил ему верой и правдой, часто оставался с ним один на один в его кабинете, докладывая секретнейшие сведения, так что если бы у него, у Абакумова, были против товарища Сталина террористические намерения, он бы одной рукой придушил его, как… как цыпленка. Не может же Сталин не понимать такой простой вещи и после всего этого поверить наговорам бесчестных людей – просто удивительно и никак не укладывается в голове.
Виктор Семенович устало откинулся к стене и прикрыл глаза. Перед его мысленным взором возник знакомый кабинет Сталина. Вот Сталин читает письмо, берет трубку, звонит в тюрьму… Сразу же начинается беготня, его, Абакумова, отвозят домой, там его встречает жена, он моется в ванне, обедает, потом… Потом он видит себя, уже входящим в кабинет Сталина. Он, Абакумов, входит в этот кабинет и докладывает:
– Товарищ Сталин. Генерал-полковник Абакумов прибыл для дальнейшего прохождения службы по охране советского государства и его вождей.
Сталин подходит к нему, жмет руку и говорит, заглядывая в глаза табачными своими глазами:
– Что, товарищ Абакумов, досталось вам от ваших недругов?
А он, Абакумов, ему отвечает:
– Ничего, товарищ Сталин, мне не впервой терпеть на своем посту…
Нет, так нельзя: Сталин может принять это на свой счет. Лучше будет так:
– Не беспокойтесь, товарищ Сталин. Я здоров и готов выполнить любое ваше приказание.
Сталин берет его под локоть, ведет к столу, усаживает на стул и говорит:
– Здоровье надо беречь, товарищ Абакумов: оно вам еще пригодится, чтобы беспощадно громить всех притаившихся врагов советской власти. Поэтому поезжайте в санаторий месяца на два со своей женой и дочкой, подлечитесь, наберитесь сил, а уж потом за дело. Впереди у нас много дел, и вы очень пригодитесь с вашими опытом и знаниями.
Выйдя от Сталина, он, Абакумов, снова поедет домой, в свой трехэтажный особняк в Колпачном переулке, отделанный с таким изяществом, что ему мог бы позавидовать сам Рокфеллер, окажись он у него в гостях. Даже дача Сталина в Кунцево – и та выглядит нищенкой по сравнению с жилищем министра госбезопасности. И нигде он, Абакумов, себя не чувствует таким удовлетворенным своим положением, как в собственном особняке. И это закономерно, что он, Абакумов, бывший простой рабочий, достиг таких вершин. А что до нынешнего его положения, так это результат заговора врагов, которых он вовремя не обезвредил, зависть и страх ничтожных людишек. Товарищ Сталин прочитает письмо – и…
И по дряблым, заросшим трехдневной щетиной щекам Виктора Семеновича покатились теплые слезы умиления.
Но эту благостную картину нарушил топот шагов, замерших перед дверью его камеры. Открылся и закрылся глазок, затем лязгнул засов, дверь распахнулась, на пороге стоял начальник следственного отдела министерства госбезопасности полковник Рюмин, ничтожнейший человечишко, которого, как змею, он, Абакумов, пригрел на своей груди. Из-за плеча Рюмина выглядывал кто-то еще.
– Ну, что, подследственный номер пятнадцать, написал письмо товарищу Сталину? – спросил Рюмин с самодовольной ухмылкой на корявом лице.
– Написал, – ответил Абакумов. – И рассказал товарищу Сталину о всех беззакониях, которые вы надо мной вытворяете. Вы еще за них ответите…
– Ты что, Абакумов, дурак, что ли? Думаешь, я понесу товарищу Сталину подобное письмо? А если и понесу, так тебе же хуже будет. – И, оборотившись назад, велел: – Надеть на него наручники и в карцер.
Заместитель министра государственной безопасности и начальник следственной части министерства полковник Рюмин стоял перед Сталиным. Рюмин уже минут десять докладывал о ходе следствия по «Делу об абакумовско-сионистском заговоре в МГБ».
– Помимо этого, товарищ Сталин, следователи военной прокуратуры провели на квартире и даче Абакумова тщательный обыск, – говорил Рюмин напряженным голосом, глядя поверх головы Сталина, – в результате которых выявлено большое количество ценностей, вывезенных для Абакумова из Германии и Австрии его подчиненными, для чего неоднократно туда посылались специальные бригады с использованием военно-транспортной авиации под предлогом следственных действий…
– И что за ценности? – спросил Сталин, перебивая докладчика.
– Картины, гобелены, ковры, новейшее сантехническое оборудование, мебель, бронзовые люстры с хрустальными подвесками, отрезы различной материи, большое количество обуви, мехов, посуды, золотых часов, целый чемодан подтяжек…
– Подтяжек? – Сталин вскинул голову и некоторое время смотрел на Рюмина. – Зачем ему столько подтяжек? Он что, спекулировал подтяжками?
– Не могу знать, товарищ Сталин, – дернулся полковник Рюмин. – Думаю, что нет, не спекулировал. Просто так…
– Крохоборы, – проворчал Сталин и, отвернувшись, пошел к двери.
Что Абакумов вывез из Германии пару вагонов всякого барахла, что многие министры, военные и всякий другой высокий чиновный люд тащили все, что попадет под руку… не сами, конечно, не своими руками, а через посредство своих подчиненных, это для Сталина не было новостью и не вызывало осуждения: сам разрешил и не мог не разрешить, потому что экспроприация справедлива в условиях войны, что чувство мести удовлетворяется не только смертью противника, но и всяким другим способом, и дело тут не в идеологии, а в том, чтобы напавшая страна, ее народ, поддержавший в своей массе Гитлера, испытал на собственной шкуре кару за содеянное зло полной мерой.
Точно так же было справедливо ставить в вину награбленное сверх всякой меры, когда кто-то выпадал из общего строя, нарушал монолитность рядов. Одних отправляли в отставку или на пенсию, других понижали в должности, третьих загоняли в лагеря на лесоповал, четвертых… то есть каждому своей мерой.