Но после того вечера Колышкина на танцах больше не появлялась. Разное говорили по этому поводу, и даже весьма нелестное для нее, но что послужило причиной на самом деле, если кто-то и знал, то таких было не так уж много. Впрочем, меня Колышкина совершенно не интересовала.
Зазвучал фокстрот. Я отыскал глазами Русанову и, как слепой, пошел через весь зал к стайке девчонок из нашего класса. Я шел, и мне казалось, что все смотрят на меня. И в то же время ничего не видел и не соображал. На какое-то мгновение разглядел удивленный взгляд Русанихи и других: они смотрели на меня с испугом, точно я был голым. Когда до цели оставалось шагов пять, Светка повернулась ко мне спиной, и я, запнувшись, остановился перед Раей Кругликовой. Она жизнерадостно улыбнулась мне всем своим круглым лицом и положила на плечо руку.
Поначалу я не слышал музыки, будто в ушах у меня была вода после ныряния на большую глубину. Затем плотину прорвало, музыка зазвучала назойливо громко, и я наконец попал в ее ритм и перестал спотыкаться о ноги своей партнерши. От усердия я весь взмок, но постепенно приходила уверенность, сменившаяся изумительной легкостью, точно все это было во сне, и я вот-вот оторвусь от пола и полечу, сжимая в своих объятиях живое и подвижное девичье тело.
– Когда это ты научился так здорово танцевать? – воскликнула Рая, откидываясь назад и повисая на моей руке.
– Только что, – ответил я. – Ты столько раз пробовала меня научить, что наконец количество перешло в качество. Я тебе очень благодарен. Нет, честное слово!
– Поздравля-аю! Теперь наши девчонки не будут бояться с тобой танцевать.
От ощущения легкости я, неожиданно для самого себя, совершил крутой разворот, мы сшиблись с другой парой и… расхохотались. А ведь совсем недавно мне было бы не до смеха: я бы покраснел, смешался, и окончательно утратил чувство реальности.
Ах, как это здорово, когда ты научаешься чему-то новому! И как легко движется в моих объятиях Рая! И ни ее, ни меня уже не смущает почти до слез, когда в этой толчее мы вдруг оказываемся так близко друг от друга, что ближе некуда.
Я только-только разошелся, а танец уже кончился. Отводя Раю на место, я даже не взглянул на Русаниху, лихо отвесил поклон и вернулся в свой угол.
Со сцены громко объявили «белый» танец. И в то же мгновение из плотной девичьей массы противоположного конца зала выделилась девочка в голубом шелковом платье, легкая, стремительная, воздушная, и пошла в нашу сторону. Это была Ольга Колышкина.
Внутри у меня что-то оборвалось, и я замер, неотрывно глядя на приближающееся голубое облачко, чувствуя, как мое лицо расползается в идиотской улыбке. А лицо Ольги было… было строгим, даже, пожалуй, суровым. Это был вызов – вызов мне, вызов всем – всей школе. Что делать в таких случаях, я не знал и покорно ждал ее приближения.
Ольга остановилась в трех шагах от меня, взяла двумя пальцами подол своего голубого платья и присела в реверансе. Я сделал два шага навстречу, наклонил голову. Все, как в старинных романах…
Вот ее холодная ладонь легла на мою горячую, другая – на плечо, моя ладонь – на ее талию, и сквозь шелк я почувствовал ее напряженное тело…
Ее огромные – больше чем у гречанки Раи, в пол лица – серые глаза уставились на меня, густые ресницы то вскидывались, то опадали, точно крылья бабочки на цветке, и с каждым взмахом сквозь меня проходили горячие волны…
Несколько долгих секунд мы танцевали с ней в полном одиночестве, под взгляды всей школы, не произнося ни слова. Я так и вообще онемел от ее дерзости, и в голове моей не шевельнулась ни одна, даже самая дохлая мыслишка. А говорить, как мне казалось, было нужно – просто обязательно. Ее глаза ждали моих слов, ждали каких-то объяснений. Увы, в моей голове, точно камни, тяжело ворочались мысли, и все без начала и конца… Быть может, ее уговаривали стать секретарем школьного комитета комсомола, она сопротивлялась, и тут такой, можно сказать, позор. И, разумеется, она считает, что в этом позоре виноват я один. Оправдываться? Ни в коем случае…
Мы танцевали и упорно смотрели друг другу в глаза, точно играли в игру «кто кого пересмотрит». Я с удивлением отмечал, что она не так уж и красива, если смотреть на каждую часть лица отдельно, как если бы я собирался рисовать ее портрет.
Лицо у нее было загорелым и даже, пожалуй, смуглым – с ореховым оттенком, просвечивающим будто бы изнутри, в нем угадывалось что-то восточное, хотя я смутно представлял себе, что это значит, вот только нос несколько вздернут, но это не сразу бросалось в глаза, зато рот великоват, подбородок, наоборот, мелковат, а шея удивительно длинна. Но все эти небольшие неправильности составляли гармоничное целое, увенчанное неправдоподобно огромными, продолговатыми серыми глазами, в которых постоянно менялись оттенки от голубого до зеленого. Может, эти глаза казались такими огромными потому, что голова у нее была маленькая, меньше, чем у пропавшей когда-то Раи, но это не сразу бросалось в глаза, потому что у Ольги волосы были каштановыми, и лицо как бы продолжалось в волосах. Раньше ее глаза мне казались кукольными, лицо – маской. Маской оно оставалось и теперь, но сквозь эту маску смотрел на мир таинственный зверек, чем-то напуганный и чего-то ожидающий.
– Почему ты молчишь? – спросила Ольга.
Голос ее был глух, как будто она собиралась заплакать.
– Разве обязательно что-то говорить?
– Это невежливо – молчать с дамой во время танца.
– Правда? Впервые слышу. По-моему, танец – это возможность наслаждаться музыкой, движением и прочими приятными ощущениями, – произнес я и, хотя мои слова прозвучали фальшиво и даже с вызовом, почувствовал, что оживаю.
– По выражению твоего лица не скажешь, что ты испытываешь приятные ощущения, – произнесла Ольга, и губы ее обиженно дрогнули.
– По выражению твоего лица – тоже, – продолжал я в том же неуступчивом духе, хотя и понимал, что так нельзя, что эта девочка не заслужила от меня такой неприязни, но не знал, каким образом перейти на другую тональность. – Может, ты мне объяснишь, зачем ты писала мне записки? Ну и… это приглашение на танец?
– Я хочу с тобой поговорить.
– О чем? И зачем?
– Не знаю. Хочу – и все… Разве тебе не интересно?
– Н-не знаю… Н-не думал… Впрочем, почему бы и нет? Давай поговорим. Хотя, признаться, не вижу в этом никакого толку. Но если ты настаиваешь… – сдался я, потому что, во-первых, невежливо отказывать женщине, если она так просит; во-вторых, меня от этого не убудет; в-третьих, она мне все больше нравилась…
– Тогда я буду ждать тебя на углу, – прервала Ольга мои рассуждения. – Там, где магнолия… Знаешь?
– Знаю.
Она вдруг оттолкнулась от меня, словно я сказал что-то гадкое или от меня нехорошо пахло, и пошла на свое место, а я остался один среди топчущихся пар.
Лавируя, я пробрался в свой угол, ловя на себе откровенно любопытные взгляды. Через минуту заметил, как возле двери мелькнуло голубое платье. Идти сейчас или подождать?
Откуда-то вынырнул Герка.
– Ну ты чего? – уставился он на меня. – Договорился?
– О чем?
– Ну, ты даешь! Тебе вот записки… – и он сунул мне в руку скомканные клочки бумаги. – Ты пользуешься популярностью у наших чувих. Лови момент.
И скрылся из глаз.
Я решил сосчитать до ста, а уж потом идти на это странное свидание. Но танец закончился раньше – на счете сорок три, а со сцены объявили:
– Еще один «белый» танец. По заявкам трудящихся.
От девичьих кучек отделились самые смелые. Я испугался, что меня могут пригласить, и кинулся вон из зала.
Глава 16
Мы шли по темной улице к морю и молчали. Было прохладно, Ольга куталась в шелковый платок, я не сразу догадался, что ей холодно, спохватился, снял пиджак и накинул ей на плечи.
– Спасибо, – прошептала она.
Постепенно заглохли звуки музыки, долетавшие из школы. Стало так тихо, что далекий лай одинокой собаки, пронизывая тишину, застревал в черных копнах магнолий, рассеиваясь жестяным шелестом. Глубокие черные тени лежали повсюду, прорезаемые голубым сиянием луны.
Мы вышли к морю, спустились к самому прибою. Волны едва плескались, робко шелестели, горестно вздыхали, и звуки эти расползались влево и вправо. Луна задумчиво висела среди звезд, опершись щекой о край серебристого облачка, голубоватая дорожка лежала на воде совершенно неподвижно. По черным прибрежным холмам светились редкие огни. Со стороны Хосты вспыхнул луч прожектора, описал в небе дугу, заскользил по воде, вспугнув стайку диких уток.
Мы остановились. Я мучительно искал тему для разговора.
Вспомнил.
– Это ты играла «Лунную сонату»?
– Я. А ты разве не был в зале?
– Нет. Я вышел. На улице было хорошо слышно.
– А почему ты решил, что я?
– Я не решил, я спросил. Однажды, в прошлом году, я шел по коридору и услыхал, что кто-то играет «Баркаролу» Чайковского. Открыл дверь в спортзал и увидел тебя. Вот, собственно, и все мои основания для вывода, что сонату, возможно, играла ты.
При этом я не стал говорить, что рядом с ней стоял красавец Оганесян и, облокотившись о рояль, смотрел на нее сверху так… так странно он на нее смотрел, что я тут же закрыл дверь и пошел своей дорогой. Я помню, что мне тогда почему-то стало жаль эту девчонку. А может быть, я просто позавидовал Оганесяну.
– Сегодня «Баркаролу» играла моя младшая сестра Катя, – уточнила Ольга. И спросила: – Ты любишь музыку?
– А кто ее не любит? Наверное, таких людей нет.
– Музыка бывает разная.
– Это верно. Я люблю классику. Ну и… песни, романсы…
– Я тоже.
Музыкальная тема была исчерпана, снова надо что-то придумывать, а я всегда с девчонками не знаю, о чем говорить.
– Мне понравились твои стихи о русалке, – произнесла Ольга, выручая меня. – И не только мне. Русалка – это девочка, с которой ты дружил?
– Да.
– А где она теперь?
– Не знаю. Их выслали: ее отец был греком.